ТРАНСФОРМАЦИЯ "ФИЛАНТРОПИЧЕСКИХ" ЭПИЗОДОВ У ДОСТОЕВСКОГО

Сигурд Фастинг, Бергенский университет

Л.П. Гроссман был первым, кто обнаружил влияние западноевропейского романа на развитие формы и структуры в произведениях Достоевского. В книге "Поэтика Достоевского" (1925) он связывает форму его романа прежде всего с общественным, социальным романом, ведущим начало от английского романа "кошмара и ужасов" (Анна Редклиф) и французского романа-фельетона (Фредерик Сулье). Типичной для фабулы романа-фельетона была "необычайная по запутанности интрига, бесконечная вереница катастрофических ситуаций, театральные эффекты", и главными типами этого романа были "развратный аристократ, угнетенный пролетариат, безгрешная проститутка и благородный преступник". (1) Эти приемы романа-фельетона свойственны и произведениям представителей общественно-социального романа—не только романам Эжена Сю, который был продолжателем Сулье, но и романам, например, Виктора Гюго и Чарлза Диккенса. Л.П. Гроссман показал, как Достоевский использует эти приемы в своих произведениях.

Л.П. Гроссман был первым, кто обнаружил влияние западноевропейского романа на развитие формы и структуры в произведениях Достоевского. В книге "Поэтика Достоевского" (1925) он связывает форму его романа прежде всего с общественным, социальным романом, ведущим начало от английского романа "кошмара и ужасов" (Анна Редклиф) и французского романа-фельетона (Фредерик Сулье). Типичной для фабулы романа-фельетона была "необычайная по запутанности интрига, бесконечная вереница катастрофических ситуаций, театральные эффекты", и главными типами этого романа были "развратный аристократ, угнетенный пролетариат, безгрешная проститутка и благородный преступник". (1) Эти приемы романа-фельетона свойственны и произведениям представителей общественно-социального романа—не только романам Эжена Сю, который был продолжателем Сулье, но и романам, например, Виктора Гюго и Чарлза Диккенса. Л.П. Гроссман показал, как Достоевский использует эти приемы в своих произведениях.

66

"восстановлению погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков" (слова Достоевского о "формуле" романов Гюго). (2) Следует признать, что механизм действия милосердных поступков, показанных в этих социальных романах, сравнительно упрощен. Сострадание всегда приносит желаемый эффект, как бы глубоко ни пал его объект.

"Филантропические" эпизоды мы находим и в сочинениях Достоевского, причем некоторые из них даже почти идентичны эпизодам в романах Си и Гюго, но Достоевский трансформирует эти эпизоды, как и другие мотивы и приемы, заимствованные из романа-фельетона и социального романа, чтобы осветить иррациональность человеческой души и затронуть глубочайшие этические проблемы.

Поразительно прежде всего, что Достоевский показывает, как милосердный поступок действует не на того, кто является объектом милосердия (как в романах, например, Сю и Гюго), а на того, кто проявляет само милосердие. И мало того—он показывает даже действие собственных милосердных поступков на того, кто сам на философской основе отрицает и отвергает целесообразность таких отдельных поступков. По антропологии Достоевского, как известно, любовь к ближнему является сверхъестественной силой—невозможно вывести ее логически из "разумного эгоизма" человека. Отсюда следует, что атеист, отрицающий метафизический источник этой любви, может любить человечество только абстрактно: он не может любить отдельного человека. "Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних", говорит Иван Карамазов. (3) Именно поэтому непосредственные, интуитивные акты сострадания со стороны великих отрицателей у Достоевского, являются, так сказать, своего рода поражением для их философии, и показывают, что эта философия не соответствует правде о сущности человека и его связях с "мирами иными". (4) Мы рассмотрим некоторые "филантропические" эпизоды из произведений Достоевского, где поведение героев амбивалентно, т.е. они поступают наперекор своим рационалистическим убеждениям: но именно в этих поступках заложена возможность их будущего спасения, возможность "восстановления погибшего человека", не в социальном, а в метафизическом смысле.

Роман Эжена Сю "Парижские тайны" открывается эпизодом, в котором переодетый герцог Родольф Герольштейнский спасает безгрешную проститутку Флер-де-Мари от пристающего к ней бывшего каторжника Ле Шуринер. Это первый филантропический поступок таинственного герцога. Аналогичный эпизод мы находим в "Отверженных" Виктора Гюго, но с другими действующими лицами. Проститутку Фантину преследует на улице "элегантный господин", который кладет ей за воротник пригоршню снега. Она нападает на него, но ее останавливает полицейский Жавер, представитель государственного порядка, который отводит ее в тюрьму. Ее освобождает мэр Мадлен, бывший каторжник Жан Вальжан, который этим милосердным действием

67

спасает ее от гибели—она оставляет прежнюю жизнь и умирает счастливой, уверенная в том, что ее благодетелю удастся разыскать ее маленькую дочь, Козетту. Так возрождаются обе погибшие женщины, и Флер-де-Мари и Фантина.

Новый вариант этого эпизода мы встречаем в романе "Преступление и наказание", (5) но здесь интерес переключен с того, кому оказано сострадание, на оказывающего сострадание. "Жирный франт", "очень щеголевато одетый", преследует на улице молодую пьяную девушку. Рассерженный Раскольников, которому эта сцена напоминает отношение Свидригайлова к Дуне, бросается на преследователя с кулаками, но скоро городовой схватывает его сзади. 8 противоположность эпизоду у Гюго полицейский на этот раз действует заодно с заступником, и Раскольников дает ему двадцать копеек, чтобы он взял извозчика и доставил девушку по адресу.

Городовой очень удивляется, что Раскольников "В таких лохмотьях, а сам деньги выдает". Между тем девушка идет обратно в ту сторону, откуда пришла—франт за ней, и городовой хочет остановить его. Вдруг происходит резкая перемена в отношении Раскольникова к создавшейся ситуации, и он кричит вслед городовому: "Оставьте! чего вам! Бросьте! Пусть его позабавится (указывая на франта). Вам-то чего?" Теперь он высмеивает свой сострадательный поступок—"к тому же и двадцать копеек потерял"—свой непосредственный, интуитивный поступок, противоречащий его рационалистическим убеждениям, на которых основан его принцип утилитарной морали и теория сильной личности. Этот поступок показывает кроме того, что Раскольников, можно сказать, сам не понимает сложности своей собственной психики.

Другой простой формой филантропических поступков является милостыня. Епископ Мириель "visitait les pauvres tant qu'il avait de l"argent; quand il n'en avait pas, il visitait les riches."

Раскольникову уже в начале романе приходится посетить бедных, а именно бедную семью Мармеладова, и когда он уходит, он опять действует инстинктивно, непосредственно, кладя неприметно медные деньги на окошко. Но уже на лестнице он одумывается: "Ну, что это за вздор такой я сделал, подумал он, тут у них Соня есть, а мне самому надо. Но рассудив, что взять назад уже невозможно, и что все-таки он и без того бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру." (6)

Так Раскольников опять раскаивается в милосердном поступке— по его теории такие отдельные акты сострадания являются бесполезными.

Инстинктивно и непосредственно Раскольников действует также в эпизоде, связанном со смертью Мармеладова. Мармеладов попал под коляску и умирает. Раскольников сразу предлагает свою помощь:

68

"Доктора поскорее! Я заплачу, вот!" Он все время в "удивительном волнении" и повторяет "я заплачу, я заплачу". Он уговаривает полицейских перенести Мармеладова в квартиру, и там он сразу бросается к Катерине Ивановне, утешает ее и опять повторяет "я заплачу, не беспокойтесь, я заплачу": и когда он наконец уходит, он дает ей 20 рублей. Он спускается по лестнице в восторженном состоянии: "Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке, и не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни." Его догоняет Поленька, маленькая сестра Сони, и следует красивая сцена, где Раскольников просит ее помянуть "раба-то Родиона" в своих молитвах. Он выходит на улицу и через пять минут стоит на мосту, с которого женщина недавно бросилась при нем в воду,—происшествие, лишившее его охоты покончить с собой таким же образом. Вместо этого он тогда обдумывал на себя, даже если только "аршин пространства будет", т.е. если ему останется только "аршин пространства" для жизни—в тюремной камере. Теперь он восклицает:

Довольно!—прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения! Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла моя жизнь вместе со старою старухой!. Царство рассудка и света теперь! ... и воли, и силы ... и посмотрим теперь! Померяемся теперь! А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!

"Что же однако, случилось такого особенного, что так перевернуло его?", спрашивает повествователь и отвечает: "Да он и сам не знал. ..." (7)

Раскольников прав, когда он говорит, что "есть жизнь", и что он "жил", когда он непосредственно и интуитивно из чувства сострадания старался помочь умирающему Мармеладову, утешал Катерину Ивановну, дал ей деньги, попросил Поленьку молиться о себе и.т.д. Именно это непосредственное проявление любви к ближнему дало ему ощущение жизни. Но когда он думает, что это сильное чувство является началом "царства рассудка, света, воли и силы", он ошибается. Победа того царства значила бы напротив, что "его жизнь умерла вместе со старою старухой". И повествователь многозначительно прибавляет: "Может быть, он слишком поспешил заключением, но он об этом не думал." Характерно, что Раскольников до такой степени превратно понимает свое чувство жизни, что он даже иронизирует над встречей с Поленькой, когда это чувство достигло высшего подъема: "А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть"--мелькнуло вдруг в его голове,—"ну, да это ... на всякий случай!" прибавил он, и сам тут же засмеялся над свою мальчишескою выходкой" (8).

Так как Раскольников всегда отрицательно относится к собственным милосердным поступкам, логично считать, что он отвергает

69

сострадание и по отношению к самому себе. Так действительно случается в двух эпизодах в романе—здесь эпизоды сострадания из социального романа вывернуты, так сказать, наизнанку. На Николаевском мосту, после того как он получил удар кнутом от кучера проходящей коляски, пожилая купчиха из сострадания сует ему в руки двугривенный со словами: "Прими, батюшка, ради Христа." А этот двугривенный он бросает в воду—"ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя от всех и всего в эту минуту." (9) В другой раз он случайно встречается с Разумихиным, который ищет его, и отказывается от его помощи: "Слушай, Разумихин, —начал тихо и повидимому спокойно Раскольников,—неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний? И что за охота благодетельствовать тем, которые . . . плюют на это? тем, наконец, которым это серьезно тяжело выносить?" (10)

Мы знаем, однако, что Раскольников на самом деле не "отрезал себя от всех и всего". Сцена в квартире у Катерины Ивановны с умирающим Мармеладовым происходит после этого разрыва отношений со всеми и всем, и это показывает, что настоящая жизнеспособность Раскольникова все-таки не совсем потеряна, и что для него возможно спасение. Из эпилога к роману мы знаем, что Достоевский, так сказать, собирает все милосердные поступки Раскольникова: он помогал чахоточному университетскому товарищу и его отцу после смерти сына, поместил этого старика в больницу и даже похоронил его, когда тот умер. Кроме этого он спас двух маленьких детей из горящего здания—между прочим точное повторение одного из милосердных поступков Жана Вальжана.

Эпилог романа часто характеризуют как слабый. "Роман кончается туманным предсказанием "обновления" героя. Оно обещано, но не показано. Мы слишком хорошо знаем Раскольникова, чтобы поверить в эту "благочестивую ложь"", пишет Мочульский. (11)

А, может быть, мы все же недостаточно хорошо знаем его? Непосредственные милосердные поступки Раскольникова, порожденные совсем случайными происшествиями, в романе отодвинуты на задний план и конечно не привлекают такого интереса, как убийство старухи, как его теории, как разговоры с Соней и т.п., но тем не менее именно эти эпизоды, по моему мнению, предвещают возможность его будущего возрождения.

В число образов романа-фельетона и социального романа обычно входят также страдающие и нищенствующие дети, например у Сю в Парижских тайнах" Флер-де-Мари в детстве, когда Сова посылала ее просить милостыню и мучила ее, если она не приносила достаточно денег. Но и за детей заступаются благодетели, например в "Отверженных" Гюго встреча беглого каторжника Жана Вальжана с маленькой Козеттой в холодную ночь у колодца—эпизод, который Версилов относит к таким "больным сценам у великих художников, которые всю жизнь потом с болью припоминаются". (12)

70

Мы знаем, какую важную роль страдающие дети играют в творчестве Достоевского, например в анти-теистической аргументации Ивана Карамазова. Более интересным для нашей темы является, однако, еще одно случайное происшествие, а именно встреча на котором основан "фантастический" рассказ "Сон смешного человека". Этот человек вдруг почувствовал, что ему "все равно . . . существовал ли бы мир, лил если б нигде ничего не было", и это ведет его к полной оторванности от людей. Он решает убить себя, но он не может забыть встречу на улице с восьмилетней девочкой, кричавшей "мамочка, мамочка". Он тогда не хотел ей помочь, продолжал итти своей дорогой и наконец прогнал ее. Его удивляет, однако, вот что: хотя все уже стало ему "все равно", он все-таки чувствует к девочке жалость и спрашивает: "Отчего же я вдруг почувствовал, что мне не все равно, и я жалею девочку?" Много вопросов возникает перед ним, и—как он говорит—эта девочка спасла его, потому что он вопросами отдалил выстрел. Он засыпает, и ему снится сон о золотом веке, о земле, "не оскверненной грехопадением". Во сне он переживает грехопадение человечества, за которое он сам ответствен. Он "развратил их всех". Он описывает развитие человечества от грехопадения до современной науки и социализма, но главное здесь - познание, которое дал ему этот сон: все за всех виноваты. Сон, таким образом, дает ему ответ на вопрос о необъяснимом сострадании, которое он испытывал к маленькой девочке. Теперь он хочет проповедывать истину, которую он познал. Он не знает точно, как устроить рай на земле, но "люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ничего не надо: тотчас найдете как устроиться". И смешной человек заканчивает свой рассказ многозначительными словами: "А ту маленькую девочку я отыскал". (13)

"Фантастический" рассказ "Сон смешного человека" является еще одним примером того, как Достоевский употребляет почти сентиментальный мотив из фельетонного и социального романа для освещения глубочайших проблем человеческого существования.

Как известно, проповедь Смешного человека, взятая из притчи Христа о милосердном самаритянине (Лук., 10,25), представляет собой образец всех добрых дел в социальных филантропических романах, и наш последний пример милосердного поступка в творчестве Достоевского прямо напоминает эту притчу. Перед третьим и последним свиданием со Смердяковым (14) Иван Карамазов, "вдруг повстречал одинокого пьяного, маленького ростом мужичонка, шагавшего зигзагами, бранившегося и затягивающего скверную песню". Иван "давно уже чувствовал страшную к нему ненависть", и ему даже захотелось пришибить его кулаками. Мужик ударяется об Ивана, который "бешно" отталкивает его. Он падает, шлепается об мерзлую землю и теряет сознание: "замерзнет!" думает Иван и идет дальше к Смердякову. Достоевский описывает в этом эпизоде как раз того Ивана, которого мы знаем, того Ивана, который не может любить своего ближнего и для которого все позволено, если Бога нет. Он

71

поступает как разбойники в притче о милосердном самаритянине. У Смердякова Иван, как известно, узнает все ужасные обстоятельства об убийстве отца, за которое Смердяков считает его морально и философски ответственным. Иван не хочет признавать свою полную вину, но все-таки решает показать на себя сам: "завтра же, на суде, я решил!" После этого решения он покидает дом Смердякова воодушевленным. Вдруг он спотыкается, в ногах его лежит тот-же мужичонка, без чувств и с почти засыпанным метелью лицом. Теперь Иван вступает в роль милосердного самаритянина. Правда, Ивану удается с помощью мещанина из соседнего дома дотащить мужика просто в частный дом, тогда как самаритянин пристроил "израненного человека" в "гостинницу", но как и самаритянин, Иван позаботился о "израненном человеке", устроил так, чтобы его осмотрел доктор, и выдал деньги "щедрою рукой" "на расходы". И Достоевский прямо указывает на связь между решением Ивана показать на себя в суде и поступком сострадания: ". . . если бы не было взято так твердо решение мое на завтра", подумал он вдруг с наслаждением, "то не остановился бы я на целый час пристраивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что он замерзнет. . . ." Правда, "почти вся радость, все довольство его собою прошли в один миг", когда вдруг стало ему ясно, что он должен сейчас итти к прокурору и все объявить, а он все-таки откладывает это на следующий день. Но эпизод с мужичонкой показывает, что у него—как у Раскольникова— есть способность любить своего ближнего, даже в образе пьяного мужичонки.

Таким образом Достоевский трансформирует случайные происшествия и случайные милосердные поступки и показывает, что здесь дело в чем-то большем, чем альтруизм, дело в том, что Вячеслав Иванов называет "сдвигом во внутреннем опыте", а именно "в опыте истинной любви к человеку и к живому Богу". Это состояние, "при котором возможным становиться воспринимать чужое я не как объект, а как другой субъект. "Ты еси" "твоим бытием я познаю себя сущим", "Ее, ерго сум". (15) Смешной человек достиг этого состояния, Родион Раскольников может его достичь, и Иван Карамазов был на пути к нему. По христианской идеологии Достоевского только достижение этого состояния означало настоящее "восстановление погибшего человека".

ПРИМЕЧАНИЯ

 
1. Л.П. Гроссман, "Достоевский-художник", в кн. "Творчество Достоевского", М. 1959, стр. 378.
2.
2. Ф.М. Достоевский, "Собор Парижской богоматери. Роман В. Гюго. Предисловие", в кн. "Об искусстве", М. 1973, сто. 163.
3. Ф.М. Достоевский, "Полное собрание сочинений", Т. 14, Л.

72

1976, стр. 215.

4. Там же, стр. 288-291.
5. Ф.М. Достоевский, "Полное собр. соч.", Т. 6, Л. 1973, стр. 40-43.
6. V. Hugo, "Les Miserables", I, Paris 1957, ctr. 43.
7. Там же, стр. 136, 138, 139, 146-147.
8. Там же, стр. 147.
9. Там же, стр. 89-90.
10. Там же, стр. 129.
11. К. Мочульский, "Достоевский. Жизнь и творчество", Париж 1947, стр. 255.
12. Ф.М. Достоевский, "Полное собр. соч.", Т. 13, Л. 1975, стр. 382.
13. Ф.М. Достоевский, "Собрание сочинений в десяти томах", Т. 10, М. 1958, стр. 421, 425, 436, 441.
14. Ф.М. Достоевский, "Полное собр. соч.", Т. 15, Л. 1976, стр. 57, 68-69.
15. Вячеслав Иванов, "Достоевский и роман-трагедия", в кн. "Борозды и межи", М. 1916, стр. 34.