 |
 |
 |
HOME | |
INDEX | |
LINKS | |
Volume 2, 1981 |  |
 |
|
|||||||||
"СИТУАЦИЯ РАСКОЛЬНИКОВА" И ЕЕ ОТГОЛОСКИ В РУССКОЙ СОВЕТСКОЙ ПРОЗЕМиливое Йованович, Белградский университет1"Ситуация Раскольникова" являет собой наглядный пример действенности закона отрицания отрицания, в рамках которого показаны "нормальная жизнь" героя, его "падение" и его "воскресение" (1). В романе Достоевского упор сделан на "падении", однако именно обстоятельства "нормальной жизни" Раскольникова (особо выделенные в "Эпилоге") способствуют его парадоксальному "воскресению", то есть процессу превращения убийцы в "человека - солнце". С предельной точностью ситуацию героя Достоевского описал уже Мережковский в своей книге "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы". Речь идет об "идейном преступлении", вытекающем "не из личных целей", а "из некоторой теоретической и бескорыстной идеи", из фанатического стремления "воплотить в жизнь теоретический идеал": для убийц подобного типа характерны нечеловеческое отрицание "жизни" и "страдания людей", "ненависть к толпе", апология "теории", "логической формулы" (2) и, разумеется, ярко выраженная самостоятельность мышления, дающая необходимую пищу их фанатизму. С другой же стороны, фанатизм идеи является "только одной стороной" их характера, в котором "есть и нежность, и любовь, и жалость к людям, и слезы умиления", одним словом - все то, что их "губит", однако и готовит к "возрождению" в силу пробуждения в них "подавленного, но не убитого религиозного чувства" (3). История "идейного убийства" в "Преступлении и наказании" осложняется жанровыми особенностями "психологического детектива" с развернутой полифонической структурой и рядом параллельных ("тайны" Свидригайлова и Порфирия Петровича), а также полемических по отношению к главному герою судеб ("жертвенность" Дуни и Сони). Ставшая одной из самых образцовых, "ситуация Раскольникова" вызвала ряд откликов в русской литературе уже в предоктябрьский период. Отклик Леонида Андреева обусловлен его пониманием "нового героя" современной жизни - "интеллекта", "человеческой мысли в ее страданиях, радостях и борьбе" (4). В "Рассказе о Сергее Петровиче" выведен образ "несостоявшегося Раскольникова", кончающего самоубийством.
84 Воздействие Достоевского в этой новелле преломлено через восприятие облика Заратустры Ницше, слова которого: "Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть" постоянно звучали в ушах героя (5). В герое рассказа "Мысль" докторе Керженцеве Раскольников уже "состоялся", Керженцев убивает своего друга Савелова не только из ревности, но и из принципа, стремясь доказать свою "свободу" и "господство" над другими, однако развитие сюжета у Андреева получает иной смысл, чем у Достоевского, поскольку его средоточием становится идея "преступления в чистом виде" и в этой связи поединок здравомыслящей среды с прикинувшимся сумасшедшим доктором. Видоизменение "ситуации Раскольникова" характерно также для андреевского рассказа "Тьма", герой которого, считающий себя "избранным" и призванным убивать по идейным соображениям, лишь попав на "дно жизни" (встреча с Любой в доме терпимости) почувствовал себя "просто человеком", в отличие от Раскольникова, его "возрождение" (отказ от идей прошлого) происходит до готовившегося им убийства. Аналогичная ситуация изображена Андреевым в "Рассказе о семеро повешенных" (судьба "просветлевшего" в общении с другими "избранника" Вернера). С феноменом "ситуации Раскольникова" особенно остро полемизировал Горький. Теория героя Достоевского о разделении людей вызвала его отрицательную оценку уже в "Челкаше" (6). В пьесе "На дне" идее Раскольникова противопоставлены формулировки Луки(7), а также ими вдохновенные знаменитые монологи Сатина о человеке и человечестве (8). В повести "Трое" часть сюжета прямо соотнесена с замыслом "Преступления и наказания" (Илья Лунев убивает ростовщика, в частности, для того, чтобы проверить можно ли на преступлении строить "чистую жизнь". Его саморазоблачение - самоубийство под влиянием идей социалистки Сони), однако трактовка Горького не религиозно-философская, а сугубо социальная, классовая. "Ситуация Раскольникова" своеобразно варьируется в романах "Тяжелые сны" Сологуба и "Крестовые сестры" Ремизова. В первом из названных произведений роль Раскольникова отведена бедному провинциальному учителю Логину, человеку "с порочным и холодным" сердцем, ненавидящему "все злое" и, тем не менее, жаждущему "живой жизни". "Все злое" в его мирке олицетворяет образ директора гимназии Мотовилова, которого Логин и убивает топором при самых "благоприятных" для себя обстоятельствах (повинным в убийстве считают повесившегося пьяницу, кстати единственного свидетеля акта героя), к тому же, герой и не думает раскаиваться в содеянном, ибо он убил лишь "злобное прошлое". Аморализм Логина получает неожиданную поддержку со стороны полюбившей его Анны, которая, в отличие от Сони Достоевского, предлагает убийце "не признаться перед людьми", а смело и дерзновенно идти навстречу "новой жизни" (9). Снижение этического драматизма преступления героя
85 за счет углубленной проповеди эстетизирующего отношения к жизни представляет доминирующую идейную окраску сологубовского романа, чем и обусловлена его открытая полемика с концепцией финала "Преступления и наказания". Ремизов уклонился от прямой полемики с Достоевским, однако его Маракулин показан не без элементов пародийного освещения "ситуации Раскольникова" (генеральшу Холмогорову - "вошь" которую герой наделил "царским правом", убивает не он, а случайный посетитель пивной. Герою не удается приобрести "свою Соню" - Верочку), пародийная установка дает о себе знать особенно в концовке романа, когда забитый Маракулин, которому очень хотелось "видеть, слышать и чувствовать", осуществляет идею "предназначенного" самоубийства (10). Наиболее сложное преломление получила тема "идейного убийства" в "Петербурге" Белого. По справедливому наблюдению Е. Стариковой, в этом романе соединены сюжетные элементы "Бесов", "Братьев Карамазовых" и "Преступления и наказания", причем идея покушения сына-студента, вовлеченного в "провокационное псевдореволюционное подполье", на отца-сенатора Аблеухова является и как синоним "неизбежного исторического возмездия", и как "гибельный нравственный результат больной головной абстракции, чистой "мозговой игры" (11). В "Петербурге" спародирован ряд сюжетных линий "Преступления и наказания", включая эпизодические (например, в сцене провоцирующей беседы Николая Аблеухова с Морковиным, явно ассоциирующей, особенно в редакции 1916 года, с разговорами-поединками Порфирия Петровича и Раскольникова). Разумеется, пародийными акцентами в первую очередь отмечены замысел "идейного убийства" и последующие за этим события. У Белого убийство не состоялось, хотя и бомба взорвалась, Аблеухов-отец остался в живых, убегая - в отхожее место, а непролитую кровь заменило "алое пятно" наряда шутовского домино, "пугающего, но не убивающего" (12). В полном согласии с таким пониманием центрального момента сюжета дан и финал романа: после смерти родителей, Николай Аблеухов возвращается в родовое поместье для того, чтобы остаток жизни провести в одиночестве, читая Сковороду и постепенно угасая. Подобное разрешение проблемы по сути пародировало концепцию Достоевского с метафорой "человека - солнца": недаром о Николае Аблеухове в эпилоге сказано, что в Египте глаза у него разболелись, "и синие стал носить он очки" (13). Влияние автора "Преступления и наказания" испытали также Брюсов и Блок. В рассказе Брюсова "Республика южного креста", как отмечено Р. Л. Джексоном, антиутопические сцены опираются на кошмарный сон Раскольникова в эпилоге (14). Однако вполне возможно, что при создании указанных сцен автор имел в виду не только Достоевского, но и "Евангелие от Матфея" и "Апокалипсис". Что касается Блока, следы воздействия "Преступление и наказания" обнаруживаются в первую очередь в его стихотворении "Незнакомка". Исходная ситуация лирического
86 субъекта, совершившего "грех", напоминает ситуацию Раскольникова, его одиночество и его неосознанную им самим тоску. В явлении Незнакомки сочетаются ситуации "дамы в трауре" - "частицы несчастной совести тяжко согрешившего Раскольникова" (15), "пышно-одетой дамы" -содержательницы публичного дома (от которой "понесло духами") и Сони Мармеладовой ("почти еще девочка", "в шелковом платье", "в шляпе с ярким огненного цвета пером", "с замечательными голубыми глазами") (16). "Ситуация Раскольникова" стала одной из популярнейших тем не только в русской литературе конца 19 - начала 20 века. О ее широких отголосках в европейской прозе свидетельствуют, в частности, новейшие работы Г.Фридлендера и Ю.Давыдова (17). Судьба героя "Преступления и наказания" заинтересовала многих авторов инсценировок романа, в России и за ее рубежами. Аналогичниый интерес проявился и в области кинематографии. Первая попытка экранизировать роман Достоевского ("Раскольников" Роберта Вине, 1922), оставила крупный след в истории немого кино, положив начало, вместе с "Кабинетом доктора Калигари" того же режиссера, экспрессионистской кинематографии (18). Данная тема, конечно, должна была привлечь внимание и писателей советской эпохи. К сожалению, послеоктябрьские отклики на "ситуацию Раскольникова" почти совсем не исследованы. Их изучению помешал ряд причин. Некоторые из них рассмотрены в статье Е. Стариковой "Преступление и наказание" Достоевского в 70-е годы XX века" (1979). Факты, приведенные исследовательницей, показывают, что "философия" Раскольникова (а вместе с ней и явление "идейного убийства") все еще находит своих приверженцев, хотя и в последнее десятилетие в советском литературоведении произошел крутой сдвиг в подходе к названной проблематике (19). На это обстоятельство обратил внимание еще Мережковский в указанном сочинении, отметивший "слияние" читателя с героем, наличие сочувствия "не честным, благонамеренным людям, которые преследуют убийцу, а самому убийце" (20). 2В 20-е годы интерес к "ситуации Раскольникова" определялся злободневностью темы "идейного убийства" в революционных условиях. Часть авторов отнеслась с симпатией к наследию раскольниковской идеи, примеряя ее к новой идеологической обстановке. Так, например, Маяковский в поэме "Про это" с явной тенденцией отождествить положение поэтического субъекта и героя Достоевского несколько раз прибегает к ассоциациям из "Преступления и наказания" (в главках "Человек из-за 7-ми лет", "Романс" и "Деваться некуда") (21). Несомненные следы положительного восприятия метафоры "человека - солнца" в свою очередь обнаруживаются в концепции стихотворения "Необычайное приключение,
87 бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче". Поэтизация "идейного убийства" характерна также для поэтов-романтиков 20-х годов (например, для Багрицкого). "Ситуация Раскольникова" получила своеобразный отклик в историях Подтелкова, Бунчука и Кошевого в "Тихом Доне", Марютки в "Сорок первом" Лавренева, Фроськи в одноименном рассказе Бахметьева, Трунова в "Эскадронном Трунове" Бабеля и ряда других героев прозы о революции и гражданской войне: этическому поведению этих персонажей противостоит крайний пацифизм бабелевского Лютова, не убивающего даже по идейным соображениям. Ключевая мысль в данной связи высказана Нагульновым в "Поднятой целине": "Как служишь революции?—обращается он к Разметнову, пожалевшему детей Гаева. -Жа-ле-е-шь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета всех порежу" (22). Ее полностью разделяет герой рассказа "Голый человек" Семенова, выдвигающий показательную за ту пору дилемму: "Человеку убить человека - всегда мучительно, всегда трудно, всегда трагедия, убить гражданину миллионы подобных себе - всегда легко...// Еще бы не легко - впереди маячат такие идеальные цели!,." (23). Подобными целями "всеобщей гармонии" оправдывает на суде свое поведение и свои действия герой другого рассказа Семенова "Убийца". Совершенные им убийства сорока четырех пленных и любимой им женщины в его сознании приравнены друг другу, поскольку "новым человеком" движут не "страсти сердца", а "страсти рассудка, расчета, мозга, ума", его мировоззрение - "геометрическое", "алгебраическое", а "новая мораль" благословляет "убийство даже не отдельного человека, а миллионов" (24). "Комиссар" Семенова - олицетворение революционного максимализма и рационализма, один из породы волевых и безжалостных чекистов. Их судьба в прозе 20-х годов - разная. Одни из них остаются последовательными до конца, выдерживая все испытания "новой профессии" (например, Чибис в "Цементе" Гладкова и Пиюся в "Чевенгуре" Платонова), другие кончают муками совести, сумасшествием или самоубийством (Бунчук в "Тихом Доне", Клейнер в "Записках Терентия Забытого" Аросева, Курбов в "Жизни и гибели Николая Курбова" Эренбурга, Суриков в "Неделе" Либединского), третьих - судят и расстреливают (героя "Убийцы"), причем суду иногда подлежит не безжалостная жестокость, возведенная в "философскую" систему, а отступление от ней в сторону пробуждения обыкновенных человеческих чувств (судьба Зудина в "Шоколаде" Тарасова-Родионова). Редким исключением в рамках подобной трактовки ситуации, исходящей из идеи Раскольникова, является неожиданное решение мрачного героя платоновского "Котлована" Жачева убить "на прощанье" Пашкина, "повинного, по его мнению, в смерти девочки Настьи - России (25). Согласно ценочной системе "Котлована", такой акт входит в сферу позитивной семантики произведения. Однако большинство писателей 20-х годов встретило "идею" Раскольникова
88 и его "ситуацию" отрицательными откликами. В послеоктябрьском творчестве Горького появляется более развернутый тип сюжета "испытания" и "пробы", в пределах которого разбираются ситуации характеров, мечтающих об "учителях жизни", претендующих на роль "героев" и проводящих над собой и другими всякого рода эксперименты, вплоть до убийства. История "пробы" героев более или менее сходная. Начав с типично раскольниковского вопроса о смысле жизни "страшной", "пьяной прачки" и с зависти к "самостоятельному мышлению" Рудометова, рассказчик "Рассказа о герое" кончает разочарованием в "учителя" Милия Новака, признанием в том, что в нем "человека убили", и выбором профессии агента уголовного розыска - "бандита" и "палача" (26). Почти аналогична судьба Каразина в "Караморе". Стремление к "подвигам героизма" привело его в ряды провокаторов, разумом сознававшихся, что совершают "подлое дело", однако не почувствовавших "самоосуждения, отвращения, раскаяния или хотя бы страха". Недаром в финале рассказа герой, который все делал из любопытства ("что будет?"), доходит даже до такой несусветной "идеи", будто бы он, подобно андерсеновскому мальчишке, единственный способный "видеть правду" (27). "Эксперимент" сочувствующего большевикам Зыкова в "Рассказе о необыкновенном" несколько сложнее, будучи взаимосвязанным с его концепцией "опрощения" жизни, освобождения ее от всяких "мудрецов" и "чудаков". В данной связи в рассказе, в частности, рассматривается тема "идейного убийства". Герой как-будто принадлежит к разряду тех, кто не оправдывает подобных преступлений (его отношение к расстрелам пленников Петькой, к Японцу, убившему доктора). Он даже пытается не пристрелить пленного подпоручика-попова сына, а переманить его "к нам", поскольку ему "жалко стало". В концовке рассказа, однако, настоящая суть Зыкова дает о себе знать, - он убивает старичка -отшельника (заодно лишив жизни и его собаку), исходя из формулы, напоминающей идею разделения людей у Достоевского: "Стариков - не жалейте, они - вредные, от упрямства, от дряхлости. Молодой -переменится, а старикам перемениться - некуда. (...) Они люди вчерашнего дня, о завтре старики боятся думать: он, на завтра, смерти ждет, старик" (28). Убийство "слабого", "хрупкого" мальчика Павла Никонова в романе "Дело Артамоновых" истолковано также "вредностью" убитого: "он (т.е. Петр Артамонов, прим. М.Й.) убил испорченного мальчика, опасного товарища Илье, по силе любви своей к сыну, из страха за него" (29). При этом следует добавить, что чувство угрызения совести чуждо Петру (равно как и Зыкову), а разгадка убийства расходится с приемами, использованными Достоевским: лишь в последней сцене романа читатель узнает, что Тихон Вялов был свидетелем убийства, заслуживающего, как и прочие злодеяния Артамоновых, в первую очередь моральную кару. Концепция "пробы" своеобразно реализована в "Жизни Клима Самгина" (отношения героя с Серафимой Нехаевой), а также в пьесе "Сомов и другие", написанной Горьким в осуждение "вредителей" конца 20-х годов. Возомнивший себя "Наполеоном" и постоянно
89 "проверявший себя" Сомов показан "двоедушным". По его мнению, в советскую эпоху нельзя жить иначе, преследуя "великую цель", которую перед собой поставил он, "человек, уверенный в своей силе, в своем назначении", герой "из плеяды победителей" (30). В общем, усиленный интерес Горького к героям "пробы" объясняется сюжетной историей его новожизненского "Кошмара", по поводу которой писатель признался, что разоблачения провокаторов - его бывших "товарищей" были одной "из самых гнусных насмешек над моей верой в человека" (31). К счастью для Горького, эта вера в ценность человеческой жизни как таковой, вопреки теориям Раскольникова и ему подобных, сохранилась в нем невзирая на трагический опыт, лучшим свидетельством чего является его рассказ "О тараканах", задуманный как гимн любой человеческой личности. Восприятие "ситуации Раскольникова" в творчестве Алексея Толстого проявляется в двух видах. Первый вид характерен для произведений на эмигрантскую тему, в которых проблема "жажды власти" рассматривается и в ключе "Бесов", повлиявших также на первую редакцию "Хождения по мукам" (образы Гарина и Зои Монроз в "Гиперболоиде инженера Гарина", шайки Хаджет Лаше в "Черном золоте", пяти "диктаторов" во главе с Игнатием Руфом в рассказе "Семь дней, в которые был ограблен мир"). Второй вид находит отражение в тех сочинениях на современную советскую тему, героями которых являются "фанатики революции", совершившие идейные преступления в состоянии "мучительного", "нетерпеливого" и "горячечного" противостояния бытовым явлениям 20-х годов. Таковы Буженинов в "голубых городах" и Зотова в "Гадюке". Буженинов -"головной" человек, "мрачный" и "возбужденный" мечтатель - апологет всемирной революции, навыки которого выработались "только на войне": его навязчивая идея - "план голубого города" должна утвердиться на крови (убийство ненавистного ему Утевкина, олицетворяющего "вечное мещанство") и пожарище, причем, по свидетельству самого героя, подобная "катастрофа" была неизбежной (32). Непредотвратимой "катастрофой" кончается и разлад мечты и действительности у Зотовой, убивающей в исступленном состоянии свою соперницу Варенцову. Как и в предыдущем случае, убийство имеет двойную мотивировку (Буженинов также переживал драму на почве ревности), однако преобладающей в обоих примерах следует считать мотивировку идеологическую (33). "Ситуация" Буженинова отчасти напоминает положение и поведение героя рассказа "Горькое яблоко" Глеба Алексеева. Егор Куранков также чувствует себя отчужденным в родных краях: его военные ("жестокие") рассказы не волнуют никого из односельчан-мужиков, привыкающих к мирной жизни без проливания крови. В финале рассказа озлобленный и одинокий Куранков совершает "идейное убийство", однако его побуждения несколько иные, чем у Буженинова: по справедливому выводу В.Бузник, ни в чем не повинная девушка, убитая Куранковым, своими нежными песными "особенно мучительно напоминала ему, как отдалился он и от людей, и от себя самого - юного, еще не видавшего войны, не проливавшего ничьей крови"
90 (34). Оригинальный вклад в разработку "ситуации Раскольникова" внесли Пильняк, Малашкин и Лидин. В рассказе "Без названья" Пильняка показано, как "идейное убийство" (безымянные мужчина и женщина убивают проворкатора "по заданию") - "убило любовь". Совершив жестокий акт, любившие друг друга герои ушли "в разные стороны" и больше никогда не встретились (35). Полемическая заостренность по отношению к эпилогу "Преступления и наказания" налицо и в повести "Больной человек" Малашкина, написанной к тому же под прямым воздействием психологизма Достоевского. От Достоевского - исходная ситуация Андрея Завулонова, верящего "в чертовщину" на подобие Раскольникова, полагающего, что дьявол "смущал его", "тащил" к старухе-процентщице, которую "черт убил, а не я ..." (VI, 321-322). Завулонов - душевнобольной. История болезни этого бывшего комиссара по борьбе с дезертирством связана с одним эпизодом гражданской войны, когда он убил безвинного вахмистра. В роковую минуту, на берегу реки Гнилушки, герою внезапно представляется "все его прошлое", "весь его путь". "Но я увидел тогда и путь вахмистра... - исповедывается Завулонов. - Да, да, и путь вахмистра... И я познал, за что я боролся, более ясно, чем до этого случая... И с вершин общественной мысли видел море человеческой крови. Эта кровь текла широкими потоками, заливала, пропитывала землю, на которой жил и еще живу... Да, да, я видел как текла моя черная рабская кровь, я видел, как она смачивала, удобряла землю, и земля, благодаря моей черной крови, давала обильные плоды. Но кому она давала плоды?" Находясь в "горячечном" состоянии, герой все же преодолевает барьеры узко-классового понимания жизни и одерживает временную победу над собой, выраженную в сознании, что "в вахмистре, в его походке, взмахе его рук, в каждой складке его шинели покоилось все духовное величие русской культуры". Кульминационным в сцене торжества общечеловеческого является момент, когда и Заволонову, и вахмистру, независимо друг от друга, пришло в голову покурить. "Дымок, который мы выпускали, - продолжает Завулонов, - был не дымок, а какие-то общечеловеческие ниточки. Они, эти общечеловеческие ниточки, тянулись от меня к вахмистру, а от вахмистра ко мне. Я не знаю, тревожили ли вахмистра мои ниточки, опутывали ли его сердце всечеловечностью, но его взбирались в меня, кружились около моего сердца, рассказывали о всечеловеческой любви и о том, что все люди одинаковы". Однако герой не выдержал испытания гуманизмом, ему вдруг "стало противно за себя", как это он мог допустить "такую слякость": "Ведь всечеловечность в наше время - это слякость, она разбавляет волю, ослабляет боевую силу, а главное - разряжает жажду к победе. А я ведь, так хотел победить и завладеть жизнью... И мне за всечеловечность стало стыдно и больно". И он убил вахмистра, олицетворяющего "классового врага". Однако и этой "пробы" - "идейного убийства" он не вынес: мертвый вахмистр стал приходить в его сны - галлюцинации в облике кучера тройки, хозяином
91 которой являлся сам черт. В итоге Завулонов кончает жизнь самоубийством, бросившись в пролет лестницы. В "Больном человеке" имеются и другие отголоски из "Преступления и наказания". На взгляд одного из рассказчиков повести - Евгения, в общих чертах напоминающего образ Разумихина, Завулонов был человеком "неразговорчивым", "хмурым", "замкнутым", "любившим сумерки", то есть сильно похожим на Раскольникова. Кроме того, в образе Исаака Шапирштейна, владельца в прошлом магазина для продажи серебра, золота и благородных металлов, нетрудно раскрыть черты сходства с старухой-процентщицей из романа Достоевского (особенно в фантастической сцене с покупкой часов чертом и вручением счета "для памяти" галлюцинирующему Завулонову) (36). В романе "Отступник" Лидина в "ситуацию Раскольникова" попадает студент-неудачник Кирилл Бессонов: роль же его "черта" отведена Федору Свербееву, красному комдиву в прошлом, думающему, что в новую эпоху "все позволено". По ходу действия он разрабатывает своеобразный план "разбогащения" путем шантажа профессора Челищева, обольстившего возлюбленную Бессонова Татьяну Агурскую. Планом не предусмотрено убийство профессора, поскольку Свербеев умышленно подчеркивает, что он не Раскольников. План шантажа, однако, должен осуществить сам Бессонов: на такую роль он подходит в силу личной заинтересованности (любовь к Тане, кончившей самоубийством. Неудачный экзамен у Челищева), а также по психологическим причинам: Бессонов -неудавшийся поэт, которого профессор ничем не выделяет среди своих плохих учеников. Процесс исполнения плана принимает роковой оборот, поскольку Бессонов случайно убивает Челищева. В концовке романа, не выдержав пытки совестью, герой решает признаться в содеянном им преступлении, и таким образом, подобно Раскольникову, узнать настоящую цену жизни, человеческого труда и любви. Такому разрешению внутреннего конфликта в герое способствовало воздействие его "честного окружения", в первую очередь Вареньки, в явлении которой вырисовывается "ситуация Сони" (Варенька согласна ждать возвращения "отбившегося от стаи" Бессонова, хотя он и не признался ей в своем грехе). Наиболее обстоятельное рассмотрение "ситуации Раскольникова" со всеми ее психологическими и этико-философскими подробностями наблюдается в романе "Вор" Леонова (37). К анализу данной ситуации писателя закономерно привели рассуждения о теме крови, более ценной, чем добытая ею истина (в "Конце мелкого человека", а также, в варьированном виде, в ряде других произведений 20-х годов), причем в тему крови вплетался разбор судьбы "заблудившегося" героя, возможностей и цены его "возрождения". Последнее особенно характерно для сюжета рассказа "Возвращение Копылева", герой которого в ходе гражданской войны оказался на "житейских вершинах", усмиряя взбунтовавшихся односельчан - "своих" мужиков. Возвращение этого
92 "блудного сына" (по точному определению В.Бузник) (38) в родные края понимается автором как его "возрождение", заплаченное ценой, которую предложил этически нормативный деревенский мир. Подобное разрешение основного конфликта, напоминающее финал первой редакции "Вора", предполагало снижение нравоучительного эпилога "Преступления и наказания", его парадоксальности, вытекающей не из действительности, а из авторского разумения своей художественной задачи. Соображения "коллективной выгоды" восторжествовали над нравоучительными тенденциями и в рассказе "Приключение с Иваном", чем Леонов по-своему включился в полемику вокруг "идейного убийства". 3По справедливому наблюдению С.Белова, Раскольников изображен и композиционным, и духовным центром "Преступления и наказания": в композиционном отношении побочные темы (история семьи Мармеладова, история матери и сестры героя, история "претендентов на руку Дуни" -Свидригайлова, Лужина и Разумихина), развивающиеся параллельно с главной темой, представляют собой "часть судьбы героя", "реализаций его борющихся мыслей", в духовном же отношении знаменательно, что все основные действующие лица романа "чувствуют значительность личности" героя, "поражены противоречиями этой личности" и "хотят отгадать загадку" ее "роковой раздвоенности" (39). По такому же принципу построен и "Вор" Леонова, в основе которого лежит история Дмитрия Векшина, его раздвоенности и ее полифонического обсуждения в кругу других героев. С Раскольниковым Векшина сближает многое. Он также отчужден от человеческих забот и человеческой истории, "любя весь мир любовью плуга, режущего покорную мякоть земли" (40). Подобно Раскольникову, и Векшин на взгляд других лиц, например Арташеза и Пчхова, "крепко болен" (166, 364), он пребывает в состоянии бреда, "высокого жара" (158), его порой принимают "за пьяного" (159) (41). В "Преступлении и наказании" есть две сцены, прямо предвосхищающие "ситуацию Векшина". В первой сцене, вслед за "одним весьма неприятным для него случаем" (на Николаевском мосту кучер ударил его кнутом за то, что он шел по середине моста, "где ездят, а не ходят"), Раскольников принимает "милостыню" от "пожилой купчихи" и ее дочери: "По платью и по виду, - пишет Достоевский, - они очень могли принять его за нищего, (...) а подаче целого двугривенного он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил". На следующей странице, оказавшись в который уже раз перед "великолепной панорамой" Невы и дворца, Раскольников вдруг почувствовал, что все прежние мысли, задачи, темы и впечатления стали для него чуть ли "не смешными". Сцену венчают показательные для всей ситуации героя авторские слова: "Казалось, он улетал куда-то вверх и все исчезало в глазах его... Сделав одно невольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку,
93 размахнулся и бросил ее в воду: затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту" (VI, 89, 90). Аналогичную роль в судьбе леоновского героя сыграл эпизод с "нарядной и пышной, как аравийская аврора, дамой" - "женой нэпмана". Правда, к Векшину она отнеслась несколько иначе, чем купчиха Достоевского к Раскольникову ("не поняв его намеренья или же в предположении, что уже одолели этот сброд", она "стегнула его перчаткой по руке, взявшейся за скобку", и таким образом унизила героя), однако бывший военачальник именно в тот вечер, в пьяном состоянии, познакомился "с большинством последующих спутников печальнейшей своей поры", то есть стал вором (55, 56). Вторая сцена - из разговора Свидригайлова с Дуней. На вопрос Дуни может ли ее брат "быть вором", Свидригайлов отвечает так, будто бы рисует векшинские действия и размышления: "Тут, Авдотья Романовна, тысячи и миллионы комбинаций и сортировок. Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец: а вот я слышал про одного благородного человека, что почту разбил: так кто его знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал!" (VI, 377). Отношения Векшина с сестрой Таней, Заварихиным, Манюкиным, Санькой Бабкиным, Арташезом и Пчховым во многом напоминают отношения Раскольникова с Дуней, Лужиным, Мармеладовым, Разумихиным и Порфирием Петровичем. Обстоятельства жизни Тани в ее юные годы, когда она "как собака жила" и ее "много били" (66), ассоциируют с положением Дуни в доме Свидригайлова. Ее история в целом, вплоть до трагической гибели, похожа на историю "мученицы" Дуни (слова Свидригайлова - VI, 365). В двух разговорах с Машей Доломановой Таня ведет себя как Дуня в беседе с Свидригайловым. Брата своего она считает "очень прямым", "суровым", "честным" и "до железности справедливым" человеком, которого любили и любят, всячески помогая ему. По ее пониманию, Митька еще может оказаться "на верху жизни", во всяком случае "самый даже беспощадный суд" должен принять во внимание его "прошлое", его неодолимое стремление к правде, его желание "сквозь нужды, даже кровь современников своих звезду ведущую впереди видеть" (303, 305, 488). Высказывая подобное мнение, Таня по сути аппелирует к соответствующим сценам эпилога "Преступления и наказания (42). В облике Заварихина наблюдаются некоторые черты сходства с "учившимся на медные деньги" и "самому себе дорогу проложившим" Лужиным (VI, 180). Векшин ненавидит его в той же степени, в какой Раскольников ненавидит Лужина, он даже, как и герой Достоевского, готов убить его (385, VI , 36). Все эпизоды "Вора", в которых повествуется о Митькином сопротивлении браку Тани с Заварихиным (особенно подчеркнутым во второй редакции), несомненно навеяны аналогичными соображениями Раскольникова относительно Лужина (43). Манюкин напоминает Мармеладова своей участью беспробудного пьяницы и отношением главного героя к себе. К тому же, оба этих героя по-своему исповедуются, причем их исповедь является ценнейшим вкладом
94 в философскую сокровищницу романов Достоевского и Леонова. Образ Бабкина связан с Разумихиным преданностью к главному герою, а так стремлением честно жить. Весьма любопытные отголоски получил в " образ Порфирия Петровича. С одной стороны, некоторые его черты переданы Арташезу. Разговор последнего с Векшиным вызывает прямы ассоциации с разговорами Раскольникова и Порфирия Петровича. При встрече Арташез ведет себя как "мудрец" и как "следователь" (Мить так и говорит ему: "Да ты просто мудрец, Арташез, (...) тебе бы прямиком в следователи!" - 164) (44). С другой стороны, образ следователя Достоевского обнаруживает связь и с "мудрецом" Пчховы (364), слова которого о "лечении Христом" (606) содержат намек на вопросы Порфирия Петровича, заданные Раскольникову, о его вере в Иерусалим, в Бога и в воскресение Лазаря (VI , 201). Наряду с эти "тайну" Порфирия Петровича ("я поконченный человек" -VI,352) нам "исповедь" Пчхова о том, что "вскоре после солдатчины" он будто б "маленько приболел" хворью Векшина (364). Разумеется, названные герои "Вора" и характер их взаимоотношений Векшиным в очень многом расходятся с сюжетной схемой "Преступлении и наказания". Сам Векшин - не чета Раскольникову: он - настоящий пьяница, тиран (ср. хотя бы его "вызывающую дерзость" в обращении "мелкому чину" и "чернильной кляузе" Чикилеву: "Кто смеет спать, когда я хожу... мотаюсь взад - вперед по земному шару! Никто не заснет, пока Дмитрий Векшин не уляжется..." - 44), действенно вмешивающийся в судьбы других людей для того, чтобы управлять ими Поэтому не случайно, что даже самые близкие к нему лица (Таня, Ба по ходу сюжета выражают протест против-такого поведения главного : к ним (45), уходя от него, пытаясь даже отомстить ему. Для "ситу Раскольникова" характерно, что герой сам уединяется по мере своего приближения к "просветлению". Векшин же поступает наоборот, вышвыривая их из своей жизни (46), даже способствуя, - правда, косвенно, - их гибели (в случае Тани и, отчасти, Ксеньки). Такое катастрофическое воздействие Векшина на судьбы других героев чем-отдаленно напоминает роль Мышкина в "Идиоте", в чем несомненно проявилась авторская тенденция включить в контекст "Вора" сюжетны ходы и линии других произведений Достоевского (47). Для поэтики "Вора" в данной связи характерны разного рода переиначивания сюжетной схемы и внутренней фабулы героев "Преступ. и наказания". Отметим важнейшие из них, помимо уже указанных. В фабуле Векшина обращает на себя внимание факт, что у героя сохран связь с родиной, с природой. Недаром Пчхов настоятельно рекоменд ему - "блудному сыну" уехать "куда подале и где нет особого трясе а просто проживает обыкновенный русский народ" (366). Раскольников городской человек до мозга костей. Данные различия, в частности, биографического порядка определили разное поведение героев в рамк
95 психологического плана повествования. По этой причине Раскольникову его знаменательный сон с "смеющейся старухой" виделся в обстановке его городской комнаты (VI, 213), в то время как Векшину "его" старуха снится в поезде на обратном пути из родной деревни. Переиначены и некоторые другие эпизоды и сцены с Векшиным в сопоставлении с фабулой Раскольникова (например, роль письма его брата Леонтия в сравнении с функцией письма, полученного Раскольниковым от матери. Факт, что леоновский герой "трудно и медленно" сближался с сестрой, вследствие чего вполне законными представляются ее вопросы, немыслимые с точки зрения Дуни: "Так кто же ты теперь, Митя?" и: "А сам ты ... убивал, Митя?" -64, 63, 89, и пр.). Самым сложным примером переиначивания данного рода является сцена, в которой паракодсальным образом (в размышлениях главного героя) обнаруживаются в судьбе семьи Егора Векшина черты сходства с ситуацией в доме Мармеладовых: "Небось все пылит тебе мачеха за безденежье, за непроворство честных рук, а ты вспоминаешь ли паренька своего Митьку, по ее подсказке и вслед за сестрою выброшенного за порог?" (62). Именно это уподобление впоследствии сделало возможным предположение Чикилева, что отец Векшина - Манюкин, уже уподобленный Мармеладову. Леоновский прием переиначивания действенней и относительно биографии других героев. Заварихин, например, обладает чертами Раскольникова. Он чувствует себя "сильным" и дарит своей привязанностью "лишь отмеченных благоволением удачи" (237), ему даже предсказали, что будет "миром владеть (230). Вместе с тем его отношения с Таней (особенно в первой редакции) делают его человеком разумихинского типа. Разумихин же показан лицом "железной воли (VI, 414). Эта его черта передана Векшину, причем с роковыми для героя последствиями. Детали биографии Раскольникова привлекаются Леоновым при построении образа Бабкина. Так, причины его привязанности к Ксеньке напоминают высказывания главного героя "Преступления и наказания" относительно полюбившейся ему (и впоследствии умершей) девушке: "Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил..." (VI, 177) (48). Переосмыслена и одна из основных причин взаимосвязанности Тани и Заварихина по отношению к ситуации Дуни и Лужина. В то время как Лужин расчитывает купить на деньги признательность и уважение Дуни, Заварихин сам расчитывает на деньги Тани и даже получает их. Видоизменениям подлежат также некоторые особо отмеченные массовые сцены в "Преступлении и наказании". Так, например, первая встреча Векшина с Заварихиным в трактире издали напоминает встречу Раскольникова с Мареладовым. Однако в продолжение этой сцены исповедуется не наглец Заварихин, а смиренный Манюкин, во многом похожий на Мармеладова. Обыгран в "Воре" и другой эпизод с Мармеладовым: Манюкин не погибает, а только временно исчезает, причем лошадь, являющаяся причиною гибели Мармеладова, часто фигурирует в
96 вымышленных историях - рассказах Манюкина. есть в "Воре" и примеры зашифрованных переиначиваний соответствующих мест из "Преступления и наказания". Один из них мы уже приводили ("история" с Векшиным -"сыном" Манюкина). Второй пример связан с трактовкой, согласно которой упоминание о "чистых и избранных", предназначенных "начать новый род людей и новую жизнь" (из последнего сна Раскольникова - VI, 420) свидетельствует о том, что Достоевский уже стал размышлять о герое своего следующего романа "Идиот" Мышкине (49). Аналогичное значение имеют слова Фирсова в эпилоге "Вора" относительно его "новой привязанности", "поповне одной", в облике которой нетрудно разузнать черты героини нового леоновского романа “Соть” (50). В "Воре" весьма искусно использована символика "Преступления и наказания" - идейная, психологическая, философская. Место действия романа Леонова (Благуша, "дно жизни", включая пресловутые трактиры -сборища воров) почти совпадает с петербургской сценой "Преступления и наказания". Во всяком случае, оно, как и у Достоевского, является своеобразным и неповторимым "микромиром". Характерно, что дом, в котором проживает большинство героев "Вора", в первой редакции назван "Артемьевым" или "Ноевым ковчегом", так же как и местопребывание убитой старухи-процентщицы (VI, 83). Широкое распространение в "Воре" получила тема "чистых денег" (351, 366 и др.), причем особо выделен факт, что Векшин дал Ксеньке "нечистые деньги" (512-513). Таким образом лишний раз запечатлена его отрицательная роль в жизни Саньки Бабкина, чего не наблюдалось в поведении Раскольникова (51). Интересно отношение Леонова к числовой символике Достоевского. Число три, обладающее в первой редакции романа, как и у Достоевского, в основном семантикой "измены", "предательства" и "преступления" (в сцене первой встречи Векшина с Аташезом, на которую герой "пришел" с ограбленными тридцатью тысячами рублей), (52) сохранило подобные особенности и во второй редакции, хотя и с некоторыми изменениями сюжетного рода ("любовная" история Заварихина с тремя женщинами -Таней, Машей и Капой, отсутствовавшая в первой редакции романа). В связи с новым пониманием судьбы главного героя, с его образа во второй редакции снята символика числа четыре, восходящая к идее "воскресения Лазаря". Поэтому композиция произведения, предусматривающая в первой редакции наличие четырех частей, сокращена во второй редакции до трех частей, с добавлением эпилога, не имеющего никакого отношения к дальнейшей биографии героя. Число семь имеет в "Воре" ту же функцию, что и в "Преступлении и наказании", если речь идет о символике смерти (Раскольников в семь часов вечера убил старуху и ее сестру. Векшин в то же самое время требовал встречи с Заварихиным, чем косвенно способствовал гибели Тани). Что касается второго значения данного числа - воскресения, оно соотнесено лишь с судьбой Раскольникова, который должен вернуться к людям лет через семь (53). Из Достоевского Леонов перенял и ряд других композиционно-сюжетных
97 построений и ходов (массовые сцены карнавального типа, играющие роль полилогического обсуждения соответствующей проблемы, прием "подслушивания" и пр.) (54). Аналогично использованы двумя авторами некоторые психологические ходы (мотив возвращения преступника на место преступления (55), мотив воспоминаний детства (56), наличие опозиций "дом" - "мир" с ярко выраженной оценочной функцией (57), семантика слов типа "вдруг", "странный" и т.п.) (58). Есть примеры (правда, малочисленные) и пародийного использования Леоновым отдельных мотивов, символов и сцен "Преступления и наказания". В первую очередь это относится к его трактовке символики метафоры "человека - солнца" (VI, 352). В первой редакции "Вора" образ "солнца" в том или ином виде сопутствовал восхождению героя к идее "возрождения". Во второй редакции подобная несложная символика снимается, а образ "солнца" приобретает черты пространственно-временного элемента, обозначающего важные изменения в судьбе главного героя. Подобно Достоевскому, у которого "закат солнца" шляется, в частности, "знаком рокового часа" (59), уход Митьки из родного дома сопровождается образом "немеpцающего закатного багреца" (74). В финале романа, в преддверии желанного возрождения, Векшин встречает "восход солнца", однако в тексте недаром отмечено, что действие происходит "в желтом рассветном сумраке" (608), т.е. в обстановке, символизирующей у Достоевского "нездоровье, расстройство, надрыв, болезненность, печаль" (60). В эпилоге "Преступления и наказания" происходит совсем другое, поскольку перед "просветленным" Раскольниковым раскрывается "облитая солнцем необозримая степь" (VI, 421). Особенно искусно обыгран в "Воре" мотив первого сна Раскольникова. С его отдельными моментами соотнесены не только сцена езды Заварихина с Таней (ср. в данном связи имена героев у Достоевского и Леонова: Миколка и Николка) и заварихинского комментария к "рассказу" Манюкина ("Ее тогда кулаком меж ушей надо осадить" - 32), но и эпизод с Векшиным, уподобившемся мальчику, у которого умер отец (он "с дозволения возницы постегивал прутиком лошадку", причем она "была живая" - 355). Укажем еще на два пародийных эпизода в романе Леонова. Первый - из рассказа юного Векшина о "святом" Феде Перевозском, посадившем елку и складывавшем под нее деньги для бедных (77). В нем явно обыграно положение с неиспользованными Раскольниковым деньгами, украденными у старухи и заложенными под камень. Второй - из разговора Векшина с сестрой при их первой встрече. На ее вопрос "хорошая ли у него должность", герой суетливо отвечает: "Это долго объяснять, потребуется время описать мою нынешнюю должность... (...) Но верь, слову, сестра, я непременно все расскажу тебе при следующей встрече" (63). "Объяснение" Векшина скрыто напоминает обещание Раскольникова, данное Соне, что в следующий раз он расскажет ей, кто убил Лизавету Ивановну (VI, 253). Особый интерес представляет вопрос о взаимосвязях Векшина и Раскольникова в плане "идейного убийства" и его отголосков в судьбах
98 героев. Согласно замыслу Достоевского, Раскольников достоин возрождения для иной жизни - жизни "человека - солнца" и "великого человека" (VI, 379) (61). Поэтому к такому концу автор и ведет повествование о "блудном сыне" человечества, уподобленном воскресшему Лазарю. Фраза, записанная в эпилоге: "Вместо диалектики наступила жизнь" (VI, 422) означает, что Раскольников, обретший любовь (к Соне, к людям) и веру, преодолел временные увлечения гегелевской философией мирового духа, и вошел в поток "живой жизни". Согласно концепции Леонова - Фирсова, житейский путь Векшина задуман аналогично - "как перекинутый над пропастью зыбкий мосток от преступления к просветлению" (128). Такое решение обусловлено убеждением Фирсова, что Векшин в состоянии "оглянуться" на свое прошлое "по какому-то тревожному и сладостному озаренью" (131). Однако концовка "Вора" лишена категоричности Достоевского. Если в первой редакции Векшин оказался у желанной цели, то во второй редакции нарочно отмечено, что "наряду с великими переменами последующих лет" возрождение героя "представляется возможным" (608). Отличаются концовки двух романов друг от друга и тем, что эпилог "Вора" посвящен не Векшину (по "образцу" Достоевского), а сочинителю всей истории Фирсову, уже "отделавшемуся" от главного героя. Очевидно, что Леонов, выбравший такой подход, несколько по-иному смотрел на "преступление" и "вину" своего героя, чем Достоевский. Для сюжета "Преступления и наказания" также показательно, что Раскольников совершил убийство по заранее обдуманному плану и весь этико-философский аспект романа исчерпывался по сути вопросом, способен ли он признаться в вине и раскаяться в содеянном. На этом пути его поощряют все, даже такие герои, как Свидригайлов и Порфирий Петрович. Векшин же никакого преступления заранее не обдумывал, истоки его вины скрыты в прошлом, во всей его внутренней установке, начиная с юных лет, вследствие чего его грех заслуживает более детального обсуждения с разных точек зрения, а совокупность этого греха выявляется лишь при учете всех обстоятельств его жизненного пути. "Нормальная жизнь" Векшина (в значении, употребленном нами в начальных строках данного труда) имела место только в его детские и отроческие годы ("честней и чище не бывало мальчоночки на свете" - говорит о нем Агей со слов Маши Доломановой - 110). История его "падения" началась в юном возрасте, когда Векшин стал "будущим борцом за человечество" (177) и "большим общественником" (490). Именно в те годы он предпочел быть на заседании "про всеобщее счастие" (491), вместо того, чтобы, "если бы даже за тыщу верст, в гостях у Бога самого находился" (490), подоспеть на помощь любимой им девушке (62). "Частная" вина Векшина в трагической судьбе Доломановой осталась незамеченной эпохой, "тайной", разгадка которой войдет впоследствии ценным вкладом в полилог о
99 преступлении" героя, совершенном им в грозные годы гражданской войны получившем широкую огласку. Результаты этого полилога весьма любопытны. На взгляд первой пострадавшей Доломановой, первопричина греховности Дмитрия Векшина в его "железном" характере (484), в том, то он не понимает, что "люди не дурные и не хорошие, они прежде всего живые (486). К тому же, он любит "не самих людей, а человечество, причем довольно безличное, потому что ужасно как отдаленное, приятно молчаливое, даже туманное за далью веков... и этим самым бесконечно ля любви удобное!" (489). В итоге своих размышлений героиня Леонова задается законным вопросом "не приходилось ли случайно" и другим пострадать от "железности" Векшина (307), а сестре героя рекомендует отвернуться" от него, "забыть" о нем на время, "пока сам не окликнет ас однажды человеческим голосом" (485). Из сказанного вытекает, что, вопреки уже указанным различиям, ход монолога Доломановой сближает Векшина с Раскольниковым. Ее совет Тане ассоциирует с решением самого героя Достоевского не показываться на время на людях. Помимо Доломановой, Векшина "осуждают" Арташез ("Не все же, Митрий, саблей махать (...)" - 166), Ксенька (иронизирующая над его ролью "всемирного героя" и его суровым отношением к другим людям, как к "шпане", "мышам од столом", "слизи помоечной", в то время как он сам есть "скотина" -бесчувственная и опасная" - 522), Санька (по мнению которого Митька все у него взял", "душу вынул", "обокрал" его, как "истинный вор" -(603), даже сестра Таня, не обвиняют его только любящая его Балуева и мудрец" Пчхов (хотя и он указывает на "затяжную болезнь" героя, совершившего раз "неправду" - 365). Интересную позицию в полилоге занимает Агей. С одной стороны, он будто-бы одобряет векшинский “протест” (110), выделяя тем самым героя среди прочего воровского мира. С другой же стороны, Агей явно разделяет с Векшиным "ситуацию Раскольникова". В основе его исповеди Фирсову лежит формулировка Раскольникова о крови, "которую все проливают, (...) и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества", а также мысль об "эстетически хорошей форме" убийства ("Ну я решительно не понимаю: почему лупит в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма?" -VI , 400). К приведенным цитатам отсылают слова Агея: "Подушкой ли душить, из пушки ли, саблей продоль человека рубить либо собачьим газом вытравлять... какая разница? (...) Сказывано, будто профессор, который изобрел собачий тот газ, доселе ходит нерасстрелянно, а? Куды мы до него: я людей-то поодиночке, а он ротами" (143). Разница, разумеется, есть, она в том, что Раскольников патетически перед сестрой защищает свой поступок, в то время как Агей спокойно и даже не без иронии разъясняет обстоятельства при которых он стал профессиональным убийцем (на войне он убил австрийского офицера, его "поздравили с геройством" и представили к награде, потом он привык к убийствам и даже "пришил" наградившего его “за святое дело” генерала - 144-146). Знаменательным представляется финал исповеди Агея: "Я так гляжу, что не кровь пролитая в
100 нашем деле вредней всего, а понятие: нельзя никому открывать, как это легко и нестрашно. Потому что без Бога да на свободке - ух чего можно в одночасье натворить. А уж кто нож или что другое там на человека поднял, то надо и его самого в яму зарыть... Но тут заминка у меня: кто же тогда распоследнего-то возмездию предаст?" (146). В нем несомненно налицо пародийное отношение к так называемым "вечным вопросам". Тем не менее, самокритические слова Агея, являющиеся итогом обозрения извечной проблемы с какой-то достаточно возвышенной точки зрения, приобретают неожиданный объективный эффект: под судом критики профессионального убийцы оказываются не только люди его и векшинского типа, но и ряд героев Достоевского и последовавших за ним художников, вплоть до знаменитых красногвардейцев Блока. До такого объективного вывода Векшин не додумался, однако о его принадлежности к характерам данной группы свидетельствует факт, что и его, и Агея, подобно Раскольникову, "посещают привидения" (63). С вопроса о "привидениях" и начинается развязка внутренней драмы бывшего красного воина. Именно явление "привидений" дало толчок мотиву "оглядки" леоновского героя на пройденную жизнь. В данной связи в "Воре" введена дополнительная сюжетная линия - размышления о "колдовской блестинке в померкающем зрачке" вчерашней, ушедшей в прошлое души мира (132). На взгляд Фирсова, рассматривающего три решения "задачи об овладении сокровищем", особый интерес представляет вопрос о том, какое из упомянутых решений "примет Векшин" (511, 512). Это не случайно, ибо "блестинка" - явная метафора совести леоновского героя. Вместе с тем, то обстоятельство, что вслед за убийством поручика Митька "стал впадать во вредную, потому что молчаливую задумчивость" и "заболел" (52), означает, что совесть в нем заработала сразу же после преступления (64). Другое дело, что Векшин не разбирается в "нюансах" вопроса, доказательством чего служит сцена "разговора" с "явившейся" ему в поезде матерью убитого офицера (на ее настойчивую просьбу разрешить ей заглянуть ему "разочек в глаза" и там "повидать его", герой недоуменно отвечает: "Что же, карточку я с него сымал, что ли..." - 450). Важно уже то, что Векшин задумался над своим прошлым, над своей жизнью в целом. В этих размышлениях много "неуклюжего" (354), даже малограмотного. Все-таки дает о себе знать факт, что герою Леонова далеко до теоретических глубин Раскольникова. Векшин нуждается в подсказке, в объяснении того или иного вопроса, в силу чего он постоянно, в отличие от вполне самостоятельного Раскольникова, расспрашивает наиболее близких лиц из его окружения, ища поддержки своим мыслям. В подобных встречах Фирсову отведена роль, немыслимая у Достоевского, -"двойника" героя, на мнение которого по разным проблемам можно сослаться. Приведем соответствующие примеры. В первый раз Векшин
101 задумался над вопросом о "допустимости" ("недопустимости") убийства сразу же после встречи с Бабкиным, который одолжил герою последние свои сбережения "чистых денег". Для данного примера характерно, что Векшин думает об убийстве в минуту "выключения сознанья" (354). "Значит, - вспоминается герою, - нельзя, но можно. Когда война или большая историческая расчистка, то можно, а с глазу на глаз нельзя. Труп пахнет в зависимости от повода, почему он стал трупом. Но моя вина только перед живым, пока ему руку рубишь, а едва сомкнулись навечно его очи, кто же меня тогда укорит, раз некому? И если некому, значит можно... так почему же нельзя?" (355). Герой очевидно в дилемме, он еще не знает решения вопроса. К тому же, в его путаных размышлениях проскальзывает и осуждение Агея, и недопонимание роли совести, и попытка оправдать историко-революционное насилие. Однако философский аспект романа не опровергает векшинской дилеммы. Мало того, в одной из записных книжек Фирсова сохранилась запись (правда, отвергнутая "перед самым опубликованием повести" - 506), являющаяся поддержкой герою на высшем уровне автора-повествователя: "Библейская заповедь "не убий" имела в виду частное, а не общественное поведение человека. Сам Моисей убил за жестокость египтянина-надсмотрщика. Еще в средневековье: ценность человеческой жизни обратно пропорциональна величию идеи, государства, эпохи, человеком же и созданных. "Чем чего больше, то всегда мельче и дешевле..." - Пчхов однажды про яблоки. Так в чем же истинный гуманизм - в утверждении святости каждого неповторимого бытия или в преодолении этого древнего, по ходу прогресса, все более отживающего табу?" (507). Бросается в глаза, что в обеих приведенных цитатах вопрос остается открытым. Идет на поводу фирсовской мысли Векшин и в сцене разговора с Пчховым. Подчеркивая, что "если что и было у меня, то дозволенное", что "людям и впредь никак без этого не обойтись", он при этом ссылается ... на слова Фирсова, согласно которому "не все гладко и у господа Бога получается, и тому приходится кое-что вымарывать..." (361). В связи с воздействием Фирсова на векшинскую "оглядку" особый интерес приобретает полилог о "привидениях". На взгляд Агея, убивать "не стоит", потому что "почнут по ночам навещать". Пчхов же думает, что убийца "сам себя станет навещать", ибо убивая - "ты себя в нем убиваешь, живое отражение свое в его очах!" (362). Если иметь в виду роль Пчхова в романе, данный вывод не случайно совпадает с высказыванием матери убитого поручика и толкует его. Векшина, однако, приведенные трактовки не удовлетворяют. Влияние Фирсова подтолкнуло его к рассмотрению "наполеоновских" проблем (65). По его мнению, исходящему из иронической философии Фирсова, "призраки только малограмотных навещают, в ком живы предрассудки прошлого, а что касаемо полководцев разных, царей выдающихся, религиозных мечтателей либо прочих благодетелей человечества, к тем привидения не вхожы,
102 адъютанты не пропускают" (362-363). Поэтому "загвоздка" в том, чтобы "заглазно действовать, самому рук не мочить" (363). Здесь-то и обнаруживаются истоки "новой вины" Дмитрия Векшина, суть которой в следующем. Оказавшись под воздействием иронии Фирсова вследствие своей малограмотности, он надоумел "дознаться" кто он на самом деле -"тварь или не тварь... и если тварь, то в каком, собственно, из этих двух смыслов" (т.е. "в высшем роде" или "в низшем роде" - прим. М.Й.). По его разумению, "твари в высшем роде" незачем "беспокоится" (363). "Эксперимент" связен с подготовкой убийства Доньки - "твари"» "низшего существа" (566, 574). Эту "версию" всей прошлой жизни Векшина "оставалось теперь проверить прямым взором в черный Донькин зрачок..." (566). К счастью для леоновского героя, из его затеи воспользоваться "чужими руками" (Анатолия Араратского) для убийства "предателя" Доньки и таким образом доказать, что он, Векшин, не "тварь", ничего не вышло, попытка раскольниковской "пробы" обернулась полным провалом. В итоге следует отметить, что на протяжении всего сюжета Векшин, как это ни странно, сохранил верность только одной идее, исходящей из философии не Достоевского, а Горького. Речь идет о его "сатинских" словах, адресованных Пчхову: "Человек есть такое вещее слово, (...) что выше всех титулов на свете. Он и не может иначе: ему вперед и вверх надо, все вперед и вверх..." (156-157). Формула эта повторяете?! героем в концовке в роли своеобразного лейтмотива, отменяющего необходимость в "христианских" наставлениях благушинского "мудреца" (606). Тем не менее, ее семантика остается неясной, причем не только в свете того, что ожидает героя - уголовника и "протестанта" в канун "великих перемен последующих лет" (66). Данным обстоятельством объясняется непоследовательность главного героя "Вора", даже его амбивалентность, особенно во второй части романа. С одной стороны, Векшин высказывает гуманные мысли вроде следующих: "Человек бывает, лишь когда его много, а без того он либо царь, либо зверь, либо вор вроде меня, Дмитрия Векшина", и: "(...) судья и реформатор одинаково обязаны хотя бы раз в год принимать личное участие в казни, чтобы не утрачивать представления, какова в натуре назначенная к пролитию кровь" (512, 513). По соображениям записавшего их Фирсова, они навеяны то ли его, фирсовским "двойником", то ли Пчховым. С другой стороны, герой Леонова отстаивает свои убеждения о необходимости в мире "воли", а не "веры" (в беседе с Заварихиным - 587), требуя, что6ы "неудачников" - "судили" (в разговоре с Таней - 387). По всей вероятности, подобная характеристика Дмитрия Векшина соответствовала авторской концепции "неопределенного" и "незавершенного" героя, полемизирующей с заданностью идеи возрождения Раскольникова не без воздействий философских открытий Горького (67).
4
103 "Ситуация Раскольникова" принадлежит к числу самых известных и образцовых историй героев в русской литературе. Ее отголоски -разные, в основном полемические, причем полемика направлена против решения Достоевского "возродить" убийцу по идейным соображениям. Глубже всех к разработке философского аспекта "ситуации Раскольникова" подошел Леонов, показавший всю сложность дальнейшего пути героя, совершившего "идейное убийство" и пытающегося понять свой акт и, по мере возможности, оправдать его. Особый интерес представляет леоновское видоизменение мотива действия, обоснованного "подсказкой" извне ("теория" Раскольникова - книги Наполеона 111, М. Штирнера, Т. де Квинси. Воздействие идей Фирсова на процесс "самооправдания" Векшина). В большинстве других откликов на "ситуацию Раскольникова" авторами не ставилась задача постижения психологических глубин анализа Достоевского (68). Примечания
104
|
 |
University of Toronto | The Department of Slavic Languages and Literatures. © International Dostoevsky Society · Contact Us · · Design: Serguei Stremilov. |