Бесы у Достоевского - и Картины прошедшего Сухово-Кобылина

Erik Egeberg, University of Tromsø

Что в произведениях Ф. М. Достоевского выступают бесы, общеизвестно; ведь один из его самых знаменитых романов носит именно название Бесы, Но наличие бесовской силы не ограничивается одним этим произведением, напротив, оно обнаруживается в ряде других сочинений Достоевского, от первых произведений писателя до Братьев Карамазовых.

Можно думать, что интерес Достоевского к бесам представляет собой исключение среди русских писателей-реалистов; ведь Достоевский так связан с романтизмом, даже с т. н. готическим романом ужасов. Но в действительности дело обстоит иначе. В литературе русского реализма, начиная от самых его основоположников, Пушкина и Гоголя, тема черта или беса имеет немалое значение и прослеживается у целого ряда писателей. Среди них мы находим и Льва Толстого, который с самого начала своей писательской деятельности боролся именно с романтическим элементом в искусстве - и которого, следовательно, нельзя подозревать в симпатиях к художественной системе этого течения.

Но что такое, собственно, бес /или близкие понятия черт, демон и т. п. /? Если подойти ближе к этой проблеме, скоро станет очевидно, что у каждого писателя эти слова имеют свое содержание, не совпадающее с их содержанием у других писателей. Так, у Толстого чертова сила явно связана с похотью и, разумеется, заманчиво было бы свести "беса" к этому понятию, находящемуся в полном соответствии с миропониманием эпохи реализма. Но такое отождествление лишь редко можно считать оправданным, в большинстве же случаев оно приводит к непозволительному упрощению и обеднению литературного произведения. Понятия черт, бес, дьявол и т. д. восходят к религиозным поверьям /христианским и нехристианским/, и хотя их связь с этим происхождением часто более или менее затушевывается, она очень редко полностью потеряна. Из этого следует, что содержание, скрывающееся в таких словах, как бес и т. п., находится где-то в сило-

92

вом поле между строго определенным религиозным представлением и явлениями нетрансцендентного мира.

Среди писателей русского реализма, в произведениях которых важную роль играют бесы, выделяется Александр Васильевич Сухово-Кобылин /1817-1903/. В продолжение своей долгой жизни он написал всего три художественных произведения: пьесы Свадьба Кречинского, Дело и Смерть Тарелкина, в 1869-ом году появившиеся в печати под общим заглавием Картины прошедшего. Принято считать что в этой трилогии автор в художественной форме воспроизводит опыт своей встречи с русским судом и русской полицией после таинственной смерти его любовницы Луизы Симон-Диманш в 1850-ом году. Однако, к собственным переживаниям присоединяются и литературные влияния, среди которых исследователи чаще всего обращают внимание на драматургию Скриба, а также на Ревизора Гоголя. Вообще сатира на суд является одной излюбленной темой драматической литературы всех времен, и три драмы Сухово-Кобылина можно рассматривать именно как такую сатиру.

При этом следует принять во внимание два обстоятельства. Во-первых, поскольку автор изображает старый негласный суд дореформенного времени, сатира направлена не только против самого судопроизводства, но и против всей тесно сросшейся с ним государственной бюрократии. Во-вторых, судопроизводство находится в центре внимания лишь во второй драме, Дело. Вообще все три драмы разные; формально объединяют их в трилогию общие персонажи /1-ой и 2-ой драм, с одной стороны, 2-ой и 3-ей с другой/ и отдельные намеки на события предыдущих пьес в двух последних. В соответствии с этим можно предположить, что роль бесовской силы в этих трех произведениях не одинакова.

В первой пьесе она едва чувствуется. У помещика Муромского есть дочь, которую хочет выдать замуж ее тетка /матери у нее нет/. Этим случаем пользуется франт, игрок и шулер Михаил Кречинский, который в конце пьесы, после разных перипетий, оказывается на 35.000 рублей богаче - за счет ошеломленных Муромских.

Конец пьесы Свадьба Кречинского является концом в традиционном смысле слова, но тем не менее Сухово-Кобылин использует его в качестве исходного пункта для своеобразного продолжения в драме Дело, где свирепствует борьба между правдой и неправдой, - и в этой-то борьбе и проявляется бесовская сила. Семья Муромских втягивается в бесконечное судебное дело, приводящее к гибели ста-

93

рого отца семейства, Этим кончается пьеса - и история Муромских.

Но Сухово-Кобылин пишет новую, третью пьесу, находящуюся в определенной связи с предыдущей. В Смерти Тарелкина изображается уже не борьба правды с неправдой, а междоусобица злых сил, т. е. бюрократов, до этого рассматривавших дело Муромских.

В предыдущем бес, черт и т. п. упоминались не раз. Но на каком основании? Ведь Сухово-Кобылин сам не называет своих персонажей бесами, и в названиях драм нет никаких намеков на бесов. Как автор драматического произведения, он располагает лишь немногими средствами говорить от своего лица; самые важные из них - перечень и описание действующих лиц и сценические ремарки. Ими, в особенности первым из них, и пользуется автор. В перечне действующих лиц Свадьбы Кречинского еще ничего особенного нет, но в следующей драме соответствующий список, заметно увеличиваясь, превращается в ряд сжатых историй, содержащих характеристику и жизнеописание отдельных персонажей, правда, рассказанных в стиле, напоминающем уродливый подбор деталей и странные обобщения в гоголевской манере. Но самым примечательным новшеством, может быть, является распределение всех лиц на пять классов своеобразной иерархии, на вершине которой находятся начальства, a на дне - не лицо, слуга Муромских Тишка. А сами Муромские? Они собраны в предпоследнем классе, носящем название ничтожества, или частные лица. Первые же три класса занимают лица не частные, т. е. государственные - чиновники. Иерархия эта, таким образом, отражает общество, в котором не бюрократия обслуживает общество, а наоборот. В самом деле, эта пьеса показывает мир, где все поставлено вверх дном. В сатирах на суд это - известная ситуация, ибо если не царит правда, полная правда, то у власти ее противоположность, ложь и несправедливость. И в сатирах, конечно, ложь и несправедливость стараются изобразить как можно эффектнее, т. е. в больших размерах. Итак, своеобразие драмы Дело не может состоять в замещении правды неправдой, а в явной связи этой неправды с религиозными представлениями о дьявольской силе. Уже упомянутая выше иерархия свидетельствует об этом: первые два класса именуются начальствами и силами, а эти названия известны как обозначения классов небесной иерархии /по Псевдо-Дионисию/. Наша иерархия, разумеется, отнюдь не небесная, но, верша суд над людьми, она находится на Божьем месте и представляет собой именно искаженное отражение иерархии небесных сил.

94

Среди персонажей этой драмы обращает на себя внимание прежде всего действительный статский советник М. К. Варравин. В списке лиц говорится, что он "рабочее колесо какого ни есть ведомства" - в том числе и того ведомства, которое рассматривает дело Муромских. О его поведении мы узнаем лишь позже, но фамилия сразу же заставляет нас вспомнить разбойника Варавву, отпущенного вместо Христа в Страстную Пятницу. Этим сопоставлением Вар авва сделан своего рода "антихристом", и носитель его имени в Деле тоже воспринимается как антихрист, чему способствует не только его действительно антихристианские дела, но и недвусмысленное упоминание о нем как об антихристе.

Однако, каким образом может понятие "антихрист" возникнуть в среде Муромских? Эта в своем роде типичная патриотическая русская помещичья семья, живущая в деревне, имеет /впрочем, как все типичные дворяне художественной литературы/ европейское образование, что, казалось бы, мешает возникновению апокалиптического миропонимания. Этот своеобразный элемент автор, однако, вводит не посредством семьи Муромских, а через их приказчика Ивана Сидорова Разуваева, который "держится старой веры", -а вера в скорое пришествие антихриста, как известно, является неотменной составной частью мировоззрения старообрядчества. Тот же самый Иван Сидоров и проповедует учение о бесовской природе всей бюрократии:

Он-то самый и народил племя обильное и хищное - и все это большие и малые советники, и оное племя всю нашу христианскую сторону и обложило; и все скорби наши, труды и болезни от этого антихриста действительного статского советника, и глады и моры наши от его отродия; и видите, сударь, светопреставление уже близко, а теперь только идет репетиция... /Дело, дейст. 1, явл. 5/

Третий класс иерархии составляют подчиненности, Если их начальник Варравин "рабочее колесо", то они "колеса, шкивы и шестерни бюрократии". Такими обозначениями автор подчеркивает бездушный, нечеловечный характер этой бюрократической системы, - характер, проявляющийся и в выборе фамилий отдельных чиновников: Чибисов, Герц, Шерц и Шмерц - то есть фамилии, посредством рифмы лишенные индивидуальности и подчиненные жесткой системе, Первые две выделяются и своей этимологией - они образованы на основе названий птиц /ибис и чибис/, а

95

птицы традиционно /и в Библии, и в Физиологе, где ибису посвященна отдельная статья/ считаются нечистыми. Вообще животный, звериный характер представителей бюрократии постоянно подчеркивается.

Самая значительная из трех пьес Сухово-Кобылина, несомненно, Дело. Автор назвал ее драмой, тогда как Свадьба Кречинского названа комедией, а Смерть Тарелкина - комедией-шуткой. Суд с его сопоставлением правды и неправды также создает благоприятные условия для проявления бесовских сил. Но, как уже сказано, эти силы присутствуют и в двух остальных пьесах. О Свадьбе Кречинского мы вряд ли так отозвались, не зная продолжения. Но в этой-то комедии мы как раз и находим гротескную ситуацию, которая так характерна для проявления бесовских сил: человек чувствует, что старый, разумно построенный мир внезапно превращается в нечто бессмысленное, угрожающее. /1/ В такое положение ставят Муромского ловкие махинации Кречинского, и заключительные слова пьесы звучат: "Бежать, матушка, бежать! от срама бегут!" /Реплика Муромского. /

В третьей пьесе главные действующие лица нам уже знакомы - они eщe в Деле изображены как бесы малые и большие. Итак, действие Смерти Тарелкина мы с самого начала воспринимаем как жуткую бесовскую игру, показывающую новые стороны их уже знакомой природы.

Одно интересное обстоятельство, однако, обнаруживается лишь при сопоставлении всех трех драм: власть бесов, хотя и мощная и угрожающая, всегда не имеет прочной основы, потому что зиждется на лжи. В Свадьбе Кречинского нет никакой свадьбы, а в Смерти Тарелкина - никакой смерти. Правда, в Деле есть дело, но это именно дело необоснованное.

В русской литературе прошлого века, наверное, нет другого писателя, труд которого до такой степени пропитан изображением бесов. Однако, самым известным произведением, показывающим эту силу, несомненно является роман Достоевского Бесы, В проивоположность драмам Сухово-Кобылина, уже само название романа Достоевского заставляет читателя осмыслить его действие в определенном свете, и это толкование подкрепляется также двумя эпиграфами -из стихотворения Пушкина Бесы и из Библии /От Луки, гл. 8, ст. 32-36/.

Именно эта различная подготовленность читателя у Сухово-Кобылина и у Достоевского обуславливает многие из

96

тех черт, которые отличают их произведения друг от друга. Не будь роман Достоевского назван Бесами, мы лишь с трудом установили бы бесовскую сущность деятельности молодого Верховенского и его банды. Не предлагая читателю толкования произведения в форме заголовка или эпиграфа, Сухово-Кобылин должен был ввести в свои произведения намеки на желаемое толкование.

Но у Достоевского бесовская тема не ограничивается соответствием общего хода действия с теми или иными представлениями о дьяволах. Текст романа Бесы обнаруживает частые намеки на эту тему, и эти детали именно на фоне заглавия и эпиграфов воспринимаются как таковые.

Во-первых, мы замечаем известное совпадение в наименовании персонажей. Как уже показано /2/, в Бесах, как и в трилогии Сухово-Кобылина, имеются персонажи с фамилиями, восходящими к обозначениям разных птиц: Лебядкин, Дроздов, Гаганов. Слово Ставрогин имеет другое происхождение, но имение этой семьи, Скворешники, явно связано с птицей скворец. К этим "птичьим именам" присоединяется еще один сходный пункт: ряд деталей, устанавливающих связь между персонажами романа и пресмыкающимися. Одна из глав имеет заголовок Премудрый змий /ч. 1, гл. 5/, и ряд черт молодого Верховенского, которого также называют "птенцом", напоминает змею или птицу. То же самое мы находим у Сухово-Кобылина, пьесы которого, в особенности две последние, изобилуют деталями, заставляющими читателя /или зрителя/ думать именно о таких животных.

Птицы и пресмыкающиеся как класс более "отдалены" от человека, чем млекопитающие, и чаще представлены в качестве воплощения злых, нечеловеческих сил. Как известно, такое употребление мы находим также в Библии, почему оно и приобрело особенный авторитет. Итак, нет ничего удивительного в том, что разные писатели пользуются этими символами. Но тем не менее кажется такое совпадение, как у Достоевского и Сухово-Кобылина, достойным внимания.

Однако, есть еще одно, может быть более интересное, сходство между романом Достоевского и трилогией Сухово-Кобылина. Оба писателя знают о таком превращении мира, в котором мир теряет свой смысл. Как уже сказано, оно имеет место в конце комедии Свадьба Кречинского, потом, в более усиленном виде, в последнем акте драмы Дело, где оно вызывает смерть старого Муромского. В романе Бесы соответствующее превращение менее внезапно, но его кульминация, - благотворительное собрание в пользу бедных

97

гувернанток, - сопровождается тем же жгучим чувством "срама, от которого бегут".

Интересно, что несмотря на успехи и непонятную власть над умами, Петр Верховенский также строит свое господство на пустом обмане, на несуществующей революционной организации. Эта пустота - сходное качество у обоих писателей. Но следует добавить, что Достоевский развивает этот мотив иначе, чем Сухово-Кобылин, делая пустоту свойством психологии таинственного героя романа Николая Ставрогина.

Мы пока занимались, главным образом, сходством Достоевского и Сухово-Кобылина, затемняя, может быть, при том существенные различия между обоими писателями. Теперь, кажется, пора обратиться именно к тому, что их отличает.

Одно обстоятельство сразу бросается в глаза: у Сухово-Кобылина бесы отождествлены с представителями государственной власти, между тем как у Достоевского они вселились в группу людей, восстающих против той же власти. И роман Бесы, и драматическая трилогия Сухово-Кобылина Картины прошедшего /вопреки заглавию, несомненно выбранному по цензурным соображениям/ являются атаками, но -направленными в разные стороны. Так эти произведения и были восприняты современниками, но нам кажется, что под различием в направлении таится более существенное сходство. Ибо у обоих писателей бесы изображаются как незаконная власть, как узурпаторы. Только успех у них разный: у Сухово-Кобылина им уже удалось упрочиться, тогда как у Достоевского их посягательства на власть в конце концов терпят поражение.

Если главная разница состоит не в направлении атaк, она все же связана с идеологическим содержанием данных произведений. В трилогии Сухово-Кобылина, точнее, в Деле, носителем определенной идеологии является прежде всего Иван Сидоров, осмысляющий события в свете староверческого учения. И это толкование подтверждается ходом событий.

В одном немаловажном пункте идеология Ивана Сидорова совпадает с воззрениями Достоевского, выраженными в романе Бесы /а также в ряде других сочинений/: бесовская сила является чем-то нерусским, чем-то навязанным России извне. Ведь Иван Сидоров утверждает, что племя чиновников "всю нашу христианскую сторону и обложило", и ряд чиновников носит фамилии явно нерусского происхождения.

98

Однако, если задуматься об идеологии самих бесов или людей, одержимых бесами, то обнаруживается глубокое различие между Сухово-Кобылиным и Достоевским. Чиновники у первого не являются носителями никаких идей, они все пропитаны жаждой наживы. Их стремление к личному обогащению не оправдывается никакой "философией"; как нечто стихийное, оно в таком оправдании отнюдь не нуждается. Правда, стремление это у разных чиновников проявляется по-разному, но это уже зависит не от определенных идей, а от разности их натур.

У Достоевского, автора Бесов, все совсем иначе. Разумеется, и у него действуют разные темпераменты и характеры, но главные персонажи живут прежде всего не по своей натуре, а в соответствии с определенной идейной системой, которая владеет ими. Вследствие этого мы наблюдаем в Бесах своеобразную борьбу идей с прирожденными наклонностями человека. Придавая идеям такое значение, Достоевский и может создать образ Николая Ставрогина, своею противоречивостью отличающийся от всех персонажей Сухово-Кобылина. Правда, и его и Варравина можно рассматривать как антихристов, "народивших племя обильное и хищное", хотя такой параллелизм усложняется наличием в романе Достоевского фигуры Петра Верховенского. Но если это "нарождение" у Достоевского изображается как процесс рассеивания идей, то у Сухово-Кобылина оно обеспечивает лишь единство натуры всех советников, больших и малых.

Однако, роль идей в творчестве Достоевского не всегда была такая, какую мы наблюдаем в Бесах. Его более ранние произведения /примерно до середины 1860-х гг. / не содержат в себе такого вполне развитого идейного плана, и трилогия Сухово-Кобылина действительно имеет немало сходных черт с этими произведениями. Ситуация Муромских напоминает положение семейства Ихменевых в романе Униженные и оскорбленные. Во-первых, оба главы семейства являются разновидностями одного и того же литературного типа честного, доброго и трудолюбивого, но наивного помещика-офицера. Они оба вовлекаются в бесконечный судебный процесс, приводящий к их полному разорению, а причина их несчастья в обоих произведениях - необузданные искатели наслаждений. Интересно также, что оба писателя придают этим персонажам более или менее отчетливые бесовские черты. Кречинского /в конце Свадьбы Кречинского/ называют зверем, а князя Петра Валковского Достоевский наделяет целым рядом черт, намекающих на его бесовскую натуру. Однако, уже в Униженных и оскорбленных обнаруживается своеобразие Достоевского, хотя не с такой яс-

99

ностью, как в более поздних романах. Старший князь Валковский, в отличие от Кречинского, не просто бессовестный искатель счастья, но человек, поступающий по какой-то злой идее и сам сознающий трагизм собственного положения. Если Сухово-Кобылин в драме Дело может смягчить впечатление, произведенное Кречинским в предыдущей пьесе, посредством предостерегательного письма, направленного Муромскому, то такое поведение было бы совершенно непонятым у князя Валковского. Правда, оно было бы до такой же степени немыслимо у Варравина и большинства других чиновников, но у них оно противоречило бы их природе, и о трагизме не могло бы быть и речи.

Итак, основное различие между Сухово-Кобылиным и Достоевским состоит в том, что первый изображает людей как бесов, тогда как последний, избегая столь обыкновенного отождествления, представляет бесов как силу, действующую внутри человека. Этим-то он и достигает той своеобразной динамичности в изображении людей, которая отличает его от других писателей, пользующихся традиционными, чаще всего библейскими, представлениями о бесах с целью выразить зло, непостигаемое умом.

Примечания

1.   См.: Wolfgang Kayser, Das Groteske in Malerei und Dichtung, Reinbek 1960, стр. 136. Более подробно о Деле, см.: Erik Egeberg, "Wenn der Antichrist die Welt regiert, " Scando-Slavica XVI, 1970, стр. 45-55.
2.   Этого пункта уже касались некоторые исследователи. См.: W. J. Leatherbarrow, "Apocalyptic imagery in The Idiot and The Devils, " Dostoevsky Studies 3, 1982, стр. 43-51.