Воздействие герценовского журнализма на архитектонику и полифоническое строение Дневника писателя Достоевского

Nina Perlina, Rutgers University

Исходное положение данной статьи - тезис, что все публикации Дневника писателя, начиная с 1873 г. /Гражданин/ и до 1880 г., составляют единое художественно-публицистическое целое. Уже в 1873 г., как часть журнала Гражданин, Дневник писателя имел особую, отдельную художественно-публицистическую задачу: Дневник обращался не к отдельным социальным группам или партиям, а к русским гражданам, ко всему русскому миру. К индивидуальным и коллективным мнениям русских граждан обращался писатель Достоевский со своими рассуждениями; русских граждан он хотел вовлечь в полемику, научить самостоятельности мышления и услышать их живые голоса и замечания по поводу выдвинутых в журнале проблем. В 1873 г. стремление к живому диалогу - не риторике как полемическому искусству, - установка на индивидуальное и коллективное признание истины, стремление услышать голос истины в многоголосой полемике русских журналов - составляли характернейшую черту той части Гражданина, которую Достоевский назвал Дневник писателя. В изданиях 76-77 и 1880 г. Достоевский сохранил эту кардинальную установку, создав таким образом уникальное по поэтической и идеологической структуре гражданское периодическое издание. /1/

Ориентация на чужой голос и чужое высказывание - кардинальная черта поэтики Достоевского. /2/ При разборе его публицистики, с еще большей определенностью, чем при анализе его романного творчества, можно указать на определенное число авторов - реальных и гипотетических собеседников, чьи идеи Достоевский воспринимал как сочувственные или полемические точки зрения. К обсуждению взглядов своих оппонентов Достоевский повторно возвращался в Дневнике, из номера в номер вовлекая в эти дискуссии читателей.

Говоря о Герцене как постоянно присутствующем "чужом голосе" в структуре произведений Достоевского, легко доказать, что голос этого собеседника и оппонента становится ощутимым с 1862 г. /первая поездка Достоевского в Европу и встреча с Герценом и Кельсиевым в Лондоне/. Отзвуки диалога, начатого с Герценом и Кельсиевым в Лон-

142

доне, находим в статьях, опубликованных по приезде из-за границы в сентябрьском № Времени за 1862 г.: "Славянофилы, черногорцы и западники" и в предисловии к публикации перевода романа Собор Парижской Богоматери. Из работ А. С. Долинина известно прочтение Зимних заметок как произведения, сочувственно и полемически ориентированного на герценовскую публицистику. /3/ В следующем году впечатления от Герцена обогащаются новыми обертонами /путешествие с А. П. Сусловой и встреча с семейством Герцена в Неаполе/. Как литературный полемический мотив эти впечатления оформляются значительно позже и в весьма модифицированной форме. /4/ 1867-71 годы добавляют к комплексу идей 1862-3 г. г. новую окрашенность. Известно, как тяжело переживал Достоевский свое вынужденное четырехлетнее пребывание за границей. Эти годы он сравнивал с Сибирским изгнанием и полагал, что его тяжкий прошлый опыт ссыльнокаторжного, а ныне - добровольного изгнанника в Европе -позволяли ему по праву судить о личных и социальных ощущениях русских политических эмигрантов, Герцена в первую очередь. Метафизический же опыт Достоевского, т. е. его христианско-православные антизападнические убеждения и вера в русский народ позволяли ему опровергать Герцена, полемически переправлять и переакцентировать важнейшие герценовские максимы, делать правильные /по мнению Достоевского/ выводы там, где Герцен грубо ошибался. Находясь в Европе, Достоевский постоянно читал произведения русских эмигрантов, а вернувшись в Россию и начав работать над Дневником, имел в своем распоряжении и неоднократно перечитывал статьи Страхова из цикла Борьба с Западом в нашей литературе /Из истории русского нигилизма/. /5/ В работе Достоевский и Страхов А. С. Долинин разъяснил, как и в какой мере страховская интерпретация Герцена оказалась созвучной идеям Достоевского в период его работы над Подростком. /6/ К наблюдениям А. С. Долинина следует добавить, что перечитывая Страхова в 70-х годах, Достоевский узнавал в его статьях свои же прежние мысли /в 1862 г., когда они вместе путешествовали по Европе, именно Достоевский заразил Страхова вдумчивым и толерантным отношением к Герцену/. Но, как это всегда было между ними, у Страхова полифонические идеи Достоевского выступали в наиболее тезисной, упрощенной и бескомпромиссной форме. Именно поэтому эти гипсовые модели в дальнейшем составили наиболее удобный материал для творческого переосмысления и нового претворения на страницах Дневника писателя. К числу таких заимствованных у Достоевского и снова к Достоевскому вернувшихся идей в страховском цикле Борьба с Западом надо отнести следующие положения:

1. Герцен был прежде всего литератор, т. е. "носитель известных мыслей и взглядов, которые высказывать для него

143

было главною и существенною потребностью" /7/ - или, как выразил ту же мысль Достоевский в письме Страхову, "он был всегда и везде поэт  по  преимуществу. Поэт берет в нем верх везде и во всем, во всей его деятельности. Агитатор-поэт, политический деятель-поэт, философ - в высшей степени поэт! Это свойство его натуры" /Достоевский Страхову, 24 марта 1870/. /8/ В 1873 году формула "Герцен по-преимуществу поэт" приобретет негативные обертона и сузится до "художник, мыслитель, остроумец и рефлектёр"; в 1876 расширится до идеи фантастического "общечеловека", к 1877 вберет в себя весьма амбивалентные признаки русского Дон Кихота, скитальца, фантастического искателя всеобщей истины. /9/ Со словами "мыслитель-поэт" в поздних Дневниках у Достоевского будут ассоциироваться слова-сигналы: мечтатель, фантазёр, утопист, оторвавшийся от родной почвы фантастический человек. Соответственно, слово-высказывание этого "агитатора-поэта", этого "социалиста-поэта" будет представлять вечную антитезу политическим, моральным и социальным высказываниям самого Достоевского. В публицистической концепции Дневника писателя имя и идеи Герцена символизируют абстрактный, "фантастический" гуманизм; высказывания Достоевского - писателя, журналиста, и частного человека, автора дневника, дают словесное выражение истинам живой жизни. По такому принципу построены в Дневнике писателя главы "Война. Мы всех сильнее", "Парадокс. Вывод из парадокса", "Примирительная мечта вне науки". Их полемическим антиподом явились статьи Герцена "Русским офицерам в Польше", "День и Колокол" и публикации Полярной звезды № 8. /10/

Другое высказывание Страхова, заимствованное у Достоевского, упрощенное до силлогизма и вернувшееся к Достоевскому как возбудитель его творческих идей - утверждение, что Герцен по сути своих воззрений глубокий пессимист: "Вы чрезвычайно удачно поставили главную точку Герцена -пессимист" /Достоевский Страхову, 24 марта 1870/. Это утверждение окажется пунктом схождения ряда серьезнейших сюжетных, философских и морально-религиозных рассуждений, к которым Достоевский будет неоднократно возвращаться во все годы существования Дневника писателя. В 1873 г. Герцен - эмигрант от безверия и пессимизма /Старые люди, Одна из современных фальшей/. В 1876 г., представив пессимизм как предпосылку к разочарованию в жизни, как неизбежность конфликта между старшим и молодым поколениями, "отцами и детьми", Достоевский, на герценовской основе, разовьет рассуждения о случайных семействах, о самоубийцах из убеждения и самоубийствах от внутренней душевной опустошенности /март 1876, гл. "Обособление"/. Тема, начатая в 1873 г. и продолженная Подростком, к октябрю 1876 г., когда Достоевский узнал о самоубийстве Лизы Гер-

144

цен, начинает звучать как сбывшееся пророчество о судьбах русских эмигрантов. В главе "Два самоубийства" Достоевский не пишет, разумеется, впрямую о мировоззрении самого Герцена как о духовной предпосылке самоубийства дочери, но он недвусмысленно подсказывает читателям Дневника мысль о том, что беспочвенные фантазии скитальцев-отцов убивают в детях нравственные основания духовности, лишают их способности принимать жизнь как дар. Расширительное понимание герценовского пессимизма и внимание к текстам, в которых герценовский пессимизм проступает отчетливо, доходит до Братьев Карамазовых где неверие в жизнь становится доминантой в построении образа Ивана.

В своей Борьбе с Западом Страхов пространно и непредвзято цитировал Герцена, тексты которого были по-прежнему запрещены русской цензурой. В страховских цитациях из Герцена Достоевский находил очищенное, рафинированное "предвосхищенное слово" идеологического оппонента, столь необходимое ему для поддержания полемики с идеями западничества. Критические комментарии Страхова о писательской манере Герцена обостряли восприимчивость Достоевского, как бы заранее усиливали его собственный полемический голос. Примером может служить статья "Учение о прогрессе", в которой Страхов, не без снисходительной иронии, объясняет, как наивно было переиначено учение Гегеля о саморазвивающемся духе в России 40-х годов. Страхов цитирует пассаж из романа Кто виноват, в котором Герцен "... упрекает Круциферского в отсталости. Он остался при нескольких широких мыслях, которым прошло уже несколько лет. -Мысли, - замечает Страхов, - состарившиеся в  несколько  лет, были уже никуда негодные мысли. Так торопились в то время! Бедный Герцен. И вообще бедные люди все эти поклонники безостановочного прогресса". /11/ В Дневнике 73 г. Достоевский подхватит это замечание Страхова. Обвинение всего поколения 40-х годов, включая Герцена, Белинского и всех их друзей в недолговечности идеалов, выдвинутое здесь впервые, надолго сохранится в писаниях Достоевского. Та "простодушная торопливость", с которой "старые люди" раздавали патенты на звание "двигателей человечества" и прогресса, компрометировала их как зрелых мыслителей-идеологов. Последний отзвук такого рода полемики со "старыми людьми" находим в десятой книге Братьев Карамазовых, "Мальчики", построенной на травестировании идей Герцена, Белинского и отчасти - Чернышевского и Добролюбова. В главе "Мальчики", "неисправимый социалист" тринадцати лет от роду, Коля Красоткин, спешит поделиться с Алешей Карамазовым своими воззрениями на русский народ. /12/

Прирожденный мемуарист, или, как писал Достоевский в

145

Дневнике, "художник, мыслитель,... и великолепный рефлектер", Герцен сумел сделать свой индивидуальный жизненный опыт и свои мысли о прошлом общественно значимыми явлениями, он сделал свои частные суждения выражением политических идей целой эпохи. /13/ Как бы далеко Достоевский поры Дневника не расходился с Герценом времен Полярной Звезды и Колокола в содержании идей, он ценил художественно-поэтический дар Герцена, умение распознавать "выражение истории в человеке". Статьи Дневника писателя 73 г., полные столь резкой критики русского радикализма и либерального западничества, построены на многочисленных аллюзиях к Герцену. В полемических целях Достоевский подчеркивает и акцентирует внутренние связи своего журнализма с публицистическими и мемуарными идеями Герцена. Достоевский намеренно перераспределяет наиболее характерные признаки индивидуальной интонации Герцена-журналиста и мемуариста между двумя диалогическими сферами: сферой собственного идеологического высказывания и суммой идеологических воззрений, составляющих зону высказывания некоего гипотетического оппонента /"чей-то голос", голос "одной из наших влиятельнейших газет", "отчасти славянофильский голос", "чей-то язвительный голос", голос гражданского адвоката, защитника идеи социальной "среды"/. /14/ Самые существенные герценовские концепции здесь - понятие о диалоге, т. е. открытой обращенности авторского слова к читателю и зависимость авторского слова от читательского восприятия, а также представление о времени: о реальном настоящем /с этим связано "гражданская" идея журнализма/ и о времени, полном того внутреннего смысла, который раскрывается только индивидууму: человеку, писателю, поэту. -Это индивидуальное ощущение времени раскрывается в поэтической семантике подзаголовок в Дневнике писателя 73 года.

В январских публикациях Дневника построение временной перспективы чисто герценовское. Ориентируясь на публикации отрывков из Былого и дум в Полярной Звезде, Достоевский добивается в своем журнале того же эффекта. События личной жизни становятся частью огромного сверхличного целого, личная правда - частью всеобщей правды-истины. Дневник писателя как уникальный литературно-публицистический жанр соединяет своеобразие интимных, ассоциативных мемуарных записей с открытостью социально-политических и философских дискуссий по важнейшим вопросам современности: социальная среда и ее роль, деятельность судов присяжных в России и Европе; содержание таких понятий как преступление, вина, христианская истина, закон и справедливость. В этих публикациях 73 г. складывается наиболее удобная для Достоевского форма публицистического цикла /цикл - публицистическая форма в совершенстве разра-

146

ботанная Герценом/. Проследим за развитием временной перспективы и полемических аллюзий к Герцену в пределах одного публицистического цикла в Дневнике 73 г.

1. Вступление

"Двадцатого декабря я узнал, что уже все решено и что я редактор Гражданина. Это чрезвычайное событие, т. е. чрезвычайно важное для меня,... " - Указание на факт частного значения /что соответствует природе реального дневника/ тут же подвергается расширительному толкованию, делается элементом широкой временной и пространственной перспективы. Уже во "Вступлении" выдвигаются важнейшие темы: в какой мере индивидуальное мнение писателя может отражать и выражать идеи всеобщие, одобренные традицией /сопоставление русских традиций с китайскими/. Что делать журналисту, если у него нет подготовленной аудитории граждан; как говорить с читателями, чтобы быть услышанным? Существуют ли в России традиции гражданской журнальной полемики и культура диалога? Проблемы, выдвинутые во "Вступлении", иллюстрируются ссылками на два типа источников: на древнюю басню, "чуть ли не индийского происхождения" и на личные воспоминания автора Дневника. /15/ В дальнейшем, в структуре Дневника писателя народная правда и мудрость /коллективное, общечеловеческое начало/ составят существенный повествовательный и идеологический пласт. Другой важный пласт, индивидуальное начало, - события, относящиеся до жизни русской интеллигенции, - иллюстрируется эпизодом из Былого и Дум. Таким образом, уже "Вступление" подсказывает, что имя Герцена, его мемуары и публицистика будут играть в Дневнике писателя роль полемических слов-сигналов, обозначающих целые идеологические системы.

2. "Старые люди"

Название главки не выводит за пределы мемуарно-дневникового стиля. Читатель может ожидать, что возникшая фигура Герцена - лишь тень прошлого, что соответствует подзаголовку публикации. Однако Достоевский, редактор Гражданина, раздвигает тематические, временные и пространственные границы личных воспоминаний. Как в Былом и Думах, в Дневнике писателя рассказы о "старых людях" не просто мемуары, а осмысление истории, объяснение настоящего и попытка предопределить некоторые черты будущего. Раз есть "старые люди", должны быть и "новые". Но "новые люди" - слово-сигнал, адресующее читателей к роману Что делать и вводящее ряд литературных, публицистических и политических мотивов. Еще не называя имени Чернышевского и ни словом не оговариваясь о конфликте между двумя поколениями русс-

147

кой радикально мыслящей интеллигенции, Достоевский как бы резервирует место для четвертой главки Дневника, "Нечто Личное", в которой, кстати, совсем как у Герцена, подчеркнуто автобиографические воспоминания об одном литературном недоразумении будут сплавлены с воспроизведением ситуаций и описанием общественных деятелей и социальных эмоций большого идеологического значения /реакция Достоевского и Чернышевского на прокламацию Молодая Россия; беглое упоминание о размолвке Герцена с Чернышевским, летучий намек на запрет Современника, вызванный покушением Каракозова/.

3. "Среда"

"Кажется, одно общее ощущение всех присяжных заседателей в целом мире... " - Временная и пространственная перспективы расширяются; интимная монологичность дневниковой интонации разрушается введением множества голосов реальных и гипотетических оппонентов: западников, славянофилов, современных "прогрессистов", репортеров столичных и провинциальных газет. Тема, предложенная читателям в главке "Среда", - продолжение рассуждений о "старых людях". Таким образом, хотя имени Герцена в тексте и не упоминается, ощущение от полемики с его идеологией нарастает. Не названный по имени, Герцен остается в числе прямых оппонентов автора Дневника писателя, голос этого оппонента звучит все более ощутимо, становится выразителем той идеологии, от влияния которой Достоевский хочет уберечь своих читателей.

Проследим за организацией полемики с Герценом, построенной по принципу голосоведения. Во "Вступлении" Достоевский ассоциирует с именем Герцена идею диалога и представление о поддержании зрелой дискуссии с достойным противником. Однако в первой главе становится ясно, что Достоевский не разделяет гражданственных убеждений Герцена, а борется с Герценом его же оружием. По Достоевскому, Герцен и другие "старые люди" живых русских людей не видели и живой русской жизни не знали, иными словами, герценовский зов "Vivos voco" цели не достиг, он довел лишь молодежь до губительного разъединения и душевной пустоты. Провозглашая принципы любви к народу, "старые люди" не понимали идеалов русского народа, везде и всегда оставались внутренне эмигрантами. Вся мировоззренческая система "старых людей" построена на бездуховности, разъединении, неубедительна и безжизненна. В полемических целях, говоря о "старых людях", Достоевский намеренно пользуется их метафорами и образами. В черновых записях к Дневнику цепь слов-сигналов "Китай", "Китайщина", "церемония", "традиция", смыкается с другой цепью: "скука", "привычка",

148

"муравейник", "порядок", "несвобода". В журнальном тексте статьи, говоря о Китае, Достоевский ссылается на корреспонденции, перепечатанные из Лондонских Daily News, но в подготовительных черновых записях ощущается ориентация на другое Лондонское издание, разумеется, Колокол Герцена и на метафорическое употребление Герценом тех же ключевых слов: Китай, китайщина, китайские муравейники, посредственность. /"Джон Стюарт Миль и его книга On Liberty"/. /16/ Имя Герцена упоминается в пределах записей к той же статье, на тех же страницах. Слово "муравейник", как заимствование из Герцена, встречается впервые в Зимних Заметках, и в Дневнике писателя сигнализирует продолжение авторской полемики с идеями и социальными нравами буржуазной Европы. В этом плане, общественные и личные высказывания Герцена /на которые имеются ссылки в Дневнике/ усиливают авторитетность и убедительность голоса самого Достоевского. С другой стороны, через тему самоубийства, имя Герцена, его идеи, одновременно и антибуржуазные и антирусские, вводятся в новый контекст и сигнализируют начало философской полемики Достоевского с Герценом по вопросам о духовно-религиозных основах жизни. В этом смысле, записи к Дневнику 73 г. - праобраз концепции Подростка и Дневника 76 г.

Итак, в январе 73 г., в Дневнике писателя, Достоевский возобновляет полемику с идеологией целого поколения русских общественных деятелей. В издании, обращенном к "гражданам", он завязывает диалог, в котором отводит место и для ответных мнений читателей. Воспитывая из своих читателей граждан, т. е. людей, ответственных за свои социальные воззрения, Достоевский намеренно подсказывает им имя Герцена там, где ему, в дидактических целях, требуется чёткое ощущение голоса противника, опровергающего его собственные идеи. Так, в главке "Среда", говоря о своем пребывании заграницей, чтении там русских газет и размышлениях о судах присяжных, Достоевский делает отступление, касающееся "детей наших русских абсентеистов". Никаких указаний на Герцена в тексте нет, но читатели, воспринимавшие слово "абсентеист" как прямой намек на политических эмигрантов, и, кроме как о семействе Герцена, ни о каких детях русских эмигрантов не слыхавшие, тут же вставляли пропущенное имя Герцена в контекст и связывали с этим именем всё, что Достоевский сказал о "старых людях", их идеях, отношении к христианству, России и теории среды. В сознании читателей возникает как бы произвольная и зыбкая связь понятий: Герцен - современный идейный разброд и шатание. Несколькими страницами дальше Достоевский придает этой случайной ассоциации более строгую форму. Он вспоминает об истории, имевшей место когда-то, "еще до новых судов" и вычитанной им в "наших газетах". /17/

149

История об обваренной ручке была опубликована в свое время Герценом, в Полярной Звезде в составе Былого и Дум. Полемический вывод Достоевского таков: если принять учение "старых людей" о среде и о том, "что общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству", придется априорно оправдать все и всякие преступления, совершаемые в обществе. Антигуманная абсурдная и бесчеловечная логика русских судов присяжных - прямое продолжение абстрактно гуманистических, беспочвенных теорий русских социалистов поколения еще "старых людей". "Отрицая нравственную ответственность личности", как это делали Герцен и Белинский, с необходимостью придется кончить признанием "теории среды" - заключение, к которому Достоевский подводит своих читателей. Россию спасут не социалисты-абсентеисты, и новое слово услышат и возвестят не люди из интеллигенции, далекие от живой жизни народа -существенно то авторское замечание Достоевского в гл. "Среда": "все-таки я покамест тот же абсентеист, не вижу близко, не слышу ясно... ". /18/ Спасут Россию "Власы", сам русский народ.

В главке "Влас" Герцен и его убеждения составляют порочное тождество уже не с верованиями Белинского, а с заблуждениями /"кривлянием"/ другого представителя той же группы "старых людей" - Некрасова. В тексте Дневника Некрасов намеренно характеризован теми же язвительно-пренебрежительными словами, что и Герцен: "общечеловек и русский gentilhomme. " /19/ Достоевский и в опубликованном тексте Дневника утверждает, что все эти русские поэты-философы, люди "высоколиберальной души" способны любить лишь "общечеловека", а "стоящего подле себя настоящего человека" они не видят, презирают, а подчас и ненавидят. В черновых записях Для Дневника Литератора Достоевский возвращается к образу Герцена: "Белинский и Христос /половина правды/. Разговоры с дураком. Герцен и Белинский. /... / Этот анекдот я слышал от Герцена в Неаполе /описание, дочь, лучшие люди/". /20/ Итак, половина правды, которая доступна "лучшим людям" из образованного сословия - это абстрактная любовь к общечеловеку. Вторую половину, пророчество о духовных силах русского народа, Достоевский провозглашает в открытой монологической форме в конце главы "Влас". Этим резким переходом от эвристического диалога с читателями к авторитарному монологу он заканчивает свою полемику со "старыми людьми", "птенцами гнезда петрова", персонифицированными в образах Герцена, Белинского, Некрасова. В январском номере Дневника писателя 73 г. Герцен оказывается дискредитированным как политический деятель, как философ-мыслитель и как воспирятель "новых людей" - поколения новых русских

150

либералов.

Январский номер Дневника писателя за 73 г. послужил самому Достоевскому некой общей моделью, следуя которой он включал разнообразные герценовские мотивы в структуру всех дальнейших циклов. Герценовские темы введены также в гл. "Одна из Современных Фалъшей" и "Нечто о вранье" /декабрь 73/. Январский номер Дневника писателя за 76 г. построен по тем же структурным принципам, что и январские номера 73 г.: упоминание о "старых людях" - Некрасов -; спор о "среде"; опасения за судьбу молодого поколения; упрек всем общечеловекам, ищущим ответа на вечный вопрос "кто виноват" в том, что они ничего не делают для живого дела; наконец, как в Дневнике 73 года, два автобиографических эпизода: "Фельдъегерь" и "По поводу моей биографии", Из них "Фельдъегерь" по пафосу и содержанию совпадает с исповедально-публицистическим пассажем из Былого и Дум:

Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром, и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтобы тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей. /21/

Как показал А. С. Долинин, дальнейшая модификация герценовских идей и мотивов в Дневнике 76 г. идет через роман Подросток и через уже упомянутый цикл статей Страхова Борьба с Западом. В 1870 г., Страхов, уже закончив статьи о Герцене, опубликовал в журнале Заря, под впечатлением от начавшейся Франко-Прусской войны, специальное прибавление к циклу. Он выразительно озаглавил его "Предсказание Франко-Прусской войны, сделанное Герценом. " /22/ В своем "прибавлении" Страхов цитирует целые страницы из лучших философско-политических памфлетов Герцена: "Без связи", "Venezia la bella", "La belle France", включенные в журнальное издание Былого и Дум /Полярная Звезда, 1869, № 8/. Цитируя Герцена, Страхов ставил себе задачей интерпретировать эти выдержки так, чтобы доказать читателям свою центральную идею: настоящий русский нигилист и западник, как Герцен, оказавшись в Европе, неизбежно становится не апологетом ее, а ниспровергателем буржуазных европейских стандартов. /23/ В 1876 г., когда в связи с обострением политического положения на Балканах обострился и конфликт между Россией и ведущими западно-европейскими державами, Достоевский начал печатать в Дневнике свои политические прогнозы, касающиеся Франко-Прусс-

151

кого конфликта и предсказания относительно исхода Славянской Войны. Герценовские статьи из Полярной Звезды, 1869, № 8 и "Прибавление" Страхова, в котором статьи эти были прокомментированы в близком Дневнику духе, послужили Достоевскому своеобразной формообразующей моделью для построения всего политического цикла. Начиная с мартовской книжки Дневника 76 г. /"Мечты о Европе"; "Дон Карлос и сэр Уаткин"; "Опять признаки начала конца"/, через апрельскую публикацию "Нечто о политических вопросах. Парадоксалист" - и далее в пространных июньских и июльско-августовских публикациях, Достоевский с намеренной точностью повторяет темы, идеи и логические ходы герценовских статей. Достоевский вполне разделяет мнение Герцена, что "политические идеи латинского мира потеряли свое значение, их пружина доигралась до конца и чуть ли не лопнула". /24/ Как Герцен прежде него, в 1876 г. Достоевский утверждает, что Франция подняла войну за католичество, в поддержку идеи папства, и тем самым загубила народное движение в Италии. Изображая политическую роль Бисмарка в политическом конфликте 1876 г., Достоевский прибегает к тем же историческим сравнениям и литературным ассоциациям, что Герцен. Общему ощущению текстуального сходства помогают точные хронологические и географические отсылки. Так сентябрьский номер Дневника 76 г. открывается фразой: "Лет семь тому назад /т. е. в 1869 г. - Н. П. / мне пришлось провести все лето вплоть до сентября во Флоренции". Сходным образом начинается у Герцена ряд небольших отрывков, объединенных в цикл Без связи. /25/ Разумеется, идеологическая близость Дневника писателя к Полярной Звезде ограничивается негативным отношением к буржуазной Европе и неприятием "латинского мира". Вслед за Страховым и вместе с ним Достоевский читает Герцена как антикатолического, антилатинского автора, не имеющего, однако, положительных духовных идеалов в мире православного христианства. По мнению Достоевского, Герцен - один из тех старых русских идеалистов, кто видел признаки "начала конца" европейского мира, но не мог уверовать в зиждительные силы России из-за долголетней отвычки от родной почвы. /26/ Начиная с этих же номеров Дневника 76 года, Достоевский разворачивает серию контр-аргументов Герцену, озаглавленную "Вывод из парадокса". В этой дискуссии формулировка тезиса повторяет и варьирует мрачные пророчества Герцена относительно судеб Европы, вывод же прямо противоположен герценовскому. Согласно полемической схеме Достоевского, Запад, следуя по пути католицизма и приняв участие в мировой бойне, погубит себя "мечом Кесаря"; Россия же, приняв участие в Священной войне, преумножит свой международный авторитет, обретет способность к всепониманию и национальному всеединению. Парадокс, излюбленная публицистическая форма русского европейца Герцена, служит в Дневнике писа-

152

теля доказательством идеи национальной и религиозной избранности русского народа. Окончательный вывод героя-парадоксалиста, "не всегда война бич, иногда и спасение", /27/ представлен в Дневнике как русское решение вопроса". Такое решение должно восприниматься читателями как решение всемирное, всесоединяющее. Оно корректирует идеальные, но беспочвенные устремления русских западников и соединяет их с живыми идеями, выношенными в глубине русского народного самосознания. В таком невероятно расширившемся контексте полемика Достоевского с герценовскими идеями доходит до 1877 года, где в первом и последнем номерах, в статьях "Мы в Европе лишь стрюцкие" и "Вопросы и ответы" сохраняется своеобразная композиционная структура, характерная для поздних публикаций Герцена в Полярной Звезде 1869 года: "Болтовня с дороги и родина в буфете", "Махровые цветы".

В Дневнике писателя 76 года Достоевский существенно расширяет сферу своей полемики с Герценом и включает в дискуссию не только вопрос о богоизбранности русского народа, но и близко связанную с этим вопросом проблему безрелигиозной любви к миру и "обоготворения человечества". /28/ Тема о "церкви атеистов" вводится цитатой из рассуждений Версилова, которые, в свою очередь, представляют собою философско-поэтическую вариацию на темы "Концов и Начал" Герцена. В Дневнике писателя 76 года Герцену, реальному мыслителю и историческому деятелю, ретроспективно приписываются черты литературного персонажа, о миросозерцании которого сам Достоевский писал так:

Это лишь мечта одного из русских людей нашего времени, сороковых годов, бывших помещиков-прогрессистов, страстных и благородных мечтателей рядом с самою великорусскою широкостью жизни на практике. /29/

В Дневнике, в новой, расширенной философско-поэтической и публицистической интерпретации, образ Герцена-Версилова характеризуется чертами пессимизма, отрицания духовного смысла жизни, едва ли не духовного самоистребления. Эта идеологическая модификация личности Герцена становится доминантой, к которой тяготеют важнейшие статьи Дневника 76 г. о случайных семействах, самоубийцах, самоубийствах, покушениях на жизнь другого человека, судах над убийцами и покушающимися на убийства. Модифицированный образ Герцена-Версилова доминирует в трагическом триптихе октября-декабря 1876 года: "Два самоубийства", Кроткая, "Кое-что о молодежи. О самоубийстве и о высокомерии". Не исключено, что в самом циклическом построении Дневника писателя 1876 года помещение статей о самоубийствах в первом и последнем номерах журнала является полемической реминисцен-

153

цией структуры и концепции "Концов и Начал". Такое предположение тем более законно, что "Концы и Начала" оказали решающее воздействие на замысел и осуществление образа Ивана Карамазова.

Итак, задумав Дневник писателя как уникальный образец публицистического издания, диалогически обращенного к русским "гражданам"-читателям, Достоевский, для осуществления этой задачи, должен был иметь равносильного оппонента, достойного собеседника. В реальном лагере идеологических противников Достоевский попросту не находил ни одного мыслителя, способного вести философский, политический, религиозный и морально-этический диспут. Ради воспитания читателей-граждан и ради выяснения истины путем дискутирования проблем, без понимания которых невозможна сама жизнь, Достоевский расширительно толковал идеи своих противников. Точнее сказать, начиная с январских публикаций 1873 г., Достоевский проводил через Дневник писателя некий завышенный образ оппонента, концептуально ориентированный на идеологию и мироощущение Герцена. Лишь к середине 1877 года, когда Достоевский наконец нашел себе достойного серьезной полемики подлинного современника-оппонента, - Толстого с его ищущим правды Левиным, образ старого противника, Герцена, отступает на задний план. Нет надобности говорить, что в последний раз суммарный образ русского западника, печальника не о своем горе и скитальца à la Герцен, возникает в "Пушкинской речи", опубликованной в отдельном выпуске Дневника за 1880 год.

Примечания

 

1.  Все попытки последователей и единомышленников Достоевского имитировать композиционные и публицистические принципы Дневника писателя оставались безуспешными. См. В. Ф. Пуцыкович, издатель Варшавского Дневника и сотрудник Гражданина в 1874-79 г. г.; Д. В. Аверкиев, издававший в 1885-6 г. г. ежемесячное издание Дневник писателя, посвященное Достоевскому; ср. также литературно-публицистические работы В. В. Розанова.

2. Философско-эстетическая сторона проблемы "чужого слова" изучена в работах М. Бахтина. Архивные публикации переписки Достоевского и его современников, позволяющие восстановить реальное содержание диалогов эпохи см. в комментариях А. С. Долинина к Ф. М. Достоевский, Письма, М. -Л., ГИЗ: 1928-59; см. также статьи и публикации Л. Данского, "Утраченные письма Достоевского", Вопросы литературы, 1971, № 11: 196-222; "Достоевский в неизданной переписке современников", ЛН, т. 86, М., Наука: 1973,
   
      

   154

   
    
     351-364.

3. Ф. M. Достоевский, Полное собрание сочинений в 30 томах, Л., Наука: 1971 -, 20: 23-30. А. С. Долинин, Последние романы Достоевского, М. - Л., СП: 1963, 215-231.

 

4. См. замысел романа "о наших заграничных русских" /письмо Страхову, 30 сент. 1863, Достоевский, 5: 398/ - беглые упоминания о шатаниях по Европе в Преступлении и Наказании, - тему Шатова в Бесах.

5.  Статьи о Герцена цитируются по: Н. Страхов, Борьба с Западом в нашей литературе, СПб. 1887.

6.  Шестидесятые годы, изд. Н. Пиксанов, О. Цехновицер, М. -Л., АН СССР: 1940, 235-280. Включены письма Страхова Достоевскому.

 

7.  Борьба с Западом, 2.

 

8. Это письмо Достоевского Страхову стало известно публике через два года после смерти писателя, войдя в состав издания Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского, СПб. 1883, 287-94.

 

9.  Достоевский, 21: 9; 22: 87-90, 96-98, 164; 25: 17-23.

 

10. Ср. Достоевский, 23: 38-51; 25: 17-20; 94-101 и Колокол, л. 147, 15 окт. 1862, л. 166, 20 июня 1863; см. также А. Герцен, Собрание сочинений в девяти томах, М., ГИЗ, 1957, 6: 425-479.

 

11.  Борьба с Западом, 85.

12. О герценовском подтексте этого пассажа см. Достоевский, 15: 583; см. также: Долинин, Последние романы, 231-47.

 

13.  Л. Гинзбург, "Былое и думы" Герцена, Л., ГИХЛ: 1957, 12-91.

 

14.  Достоевский, 21: 14, 15, 16, 23.

 

15.  Там же, 7-8.

16.  Достоевский, 21: 294-295; Колокол, л. 40-41, 15 апр. 1859.

17.  Достоевский, 21: 22, 398.

 

18.  Там же, 20.

 

19.  Там же, 32.

 

20.  Там же, 296.

 

21.  Герцен, 5: 170.

22.  Борьба с Западом, 160-68.

 

23.  ЛН, т. 77: 470-73.


 
 

155


 
  

24.  Герцен, 6: 476.

 

25.  "Лет десять тому назад, идучи поздним зимним холодным вечером... "; см. также герценовские заголовки: "Болтовня с дороги и родина в буфете"; "Zu Deutsch", - Герцен, 6: 425-39.

 

26.  Негативное сходство между идеями Герцена и Достоевского становится очевидным при сравнении глав "Даниилы. После набега", Герцен, 6: 499-508 и "Три идеи. Фома Данилов, замученный русский герой", Достоевский, 25: 5-9; 12-17.

27.  Достоевский, 22: 122-126, апрель 1876, и повторение этой же идеи в апреле 1877 г. 25: 98-103.

28.  Там же, 22: 97.

 

29.  Там. же.