			HOME		INDEX		LINKS		Volume 7, 1986

Dostoevsky and Herbert Spencer

Irene Zohrab, Victoria University of Wellington

When F.M. Dostoevsky was editor of Grazhdanin (The Citizen), the weekly St Petersburg newspaper (1), he published on 22 October 1873 an item entitled 'Gerbert Spenser o narodnom obrazovanii' ('Herbert Spencer on national education'). (2) This was an extract from the English philosopher's unpublished book The Study of Sociology parts of which had been serialised in the British journal Contemporary Review.

The conservative newspaper Grazhdanin owned by Prince V.P. Meshcherskij (1839-1914) would seem to have been a periodical least likely to publish" Spencer.(3) Until that time Spencer's name was associated with the progressive Otechestvennye zapiski (Notes of the Fatherland), where it had been popularised by the critic N.K. Mikhajlovskij (1842-1904). (4) Dostoevsky would have been acquainted with some of Mikhajlovskij 's articles. We can say with some certainty that he was familiar with Chto takoe schast'e? (What Is Happiness?) which appeared in issues nos. 3 and 4 of 1872 and dealt with Spencer's Social Statics (1850). (5) He may have had some knowledge also of Chto takoe progress? (What Is Progress?) published in 1869, nos. 2, 9 and 11. (6) This polemical essay soon came to be regarded almost as a blueprint for social reform by populists and other radical elements in Russian society. (7) In it Mikhajlovskij challenged some aspects of Spencer's organic theory as applied to society ('social'nyj organism'), while appraising critically a number of the English philosopher's works available in Russian translation, including the first volumes of the planned seven-volume edition initiated by the publisher N.L. Tiblen. Mikhajlovskij listed almost all the titles of Spencer's work available in Russian, as well as those still to be translated and urged his readers to become familiar with Spencer's writings since there was hardly an area of knowledge that the Englishman had not touched on :

Вопросы о границах религии и науки, о конечных научных и религиозных идеях, вопросы физиологические, педагогические, психологические, экономические, политические, геологические так или иначе вызывают его ответы, хотя, само собою разумеется, ответы эти далеко не всегда одинаково удачны. Но везде и во всем они имеют синтетический, обобщающий характер. Мы не имеем ни времени, ни места и не чувствуем себя достаточно силь-

46

ными для того, чтобы представить читателю оценку всех или даже только главнейших выводов Спенсера. Мы можем только рекомендовать чтение Спенсера, как особенно пригодное и полезное для нашей публики, весьма мало знакомой с соверменною западною философскою мыслью. (8)

Spencer, born in 1820 and an engineer by training, was a precursor of Charles Darwin (1809-82). He attempted to apply evolutionary theory or the idea of development as a first principle through all branches of knowledge. According to Spencer evolution affected both the inorganic and organic. It influenced a person's progress, ethical and physical. It was a continuous process, not merely forwards towards more diversity and differentiation, but also upwards, towards a perfection yet to be attained. For this process he coined the phrase 'survival of the fittest'. (9)

Spencer's earliest works were on phrenology and prose style. His first book Social Statics was published in 1850, nine years before the publication of Darwin's The Origin of the Species. However, unlike Darwin, Spencer based his ideas on the existence of a Creator, who had endowed people with certain rights, such as the pursuit of happiness, liberty and equality. He began Social Statics with an a priori inquiry into the conditions under which alone the Divine Idea (rendered in Russian as Bozhestvennaja ideja), greatest happiness could be realized. (10) Rejecting empirical Utilitarian ethics, Spencer accepted instead the premise of intuitive ethics, that people had an innate moral sense, which he saw as guiding them towards the realization of the Divine Idea, man's happiness: 'God wills human happiness; that happiness is attainable only through the medium of faculties; for the production of happiness those faculties must be exercised; the exercise of them presupposes liberty of action; these are the steps by which we find our way from the Divine will to the law of equal freedom'. (11) The highest wisdom was in perfect and fearless submission to the course which morality pointed out as 'abstractedly right', no matter how seemingly expedient, dangerous or injurious it might be.

In a subsequent essay Progress: Its Law and Cause (1857) Spencer considered evolution or progress and development in all its possible applications and in all areas of the universe. (12) This development consisted of one fundamental determinate motion from incoherent homogeneity to a complex and interdependent heterogeneity. He began by looking at the changes undergone by a seed (citing Goethe's investigations

for corroboration), then looked at the solar system, the psychic development of an individual, the evolution of society and culture and so on.

In First Principles (1862) Spencer postulated a doctrine of an ultimate Unknowable force, sought to reconcile religion and science and demonstrate the metaphysical implications of all evolution. (13) He defended the two laws pertaining to the indestructibility of matter and the continuity of motion and perceived them in terms of the general law of the 'Persistence of Force'. (14) This led him to a belief in 'cosmical equilibration', which would bring Evolution under all its forms to a close: 'only in (or rather after) the establishment of the greatest perfection, the most complete happpiness'. (15) A further inference from the 'Persistence of Force' was Spencer's notion of dissolution that must eventually follow evolution. (16) Spencer described his book as an exposition of his own beliefs 'on ultimate questions, metaphysical and theological'. (17) So his aim was to develop a synthetic philosophy, using scientific data and methodology. And he worked towards this end, producing volumes on metaphysics, biology, psychology, sociology, ethics and education.

As noted earlier, Spencer's works had been translated into Russian (long before that into any other language) by N.L. Tiblen, a well-known publisher and a personal friend of Dostoevsky from 1860. Indeed, in two letters of 1862 and 1863 to N.N. Strakhov Dostoevsky mentions Tiblen ('kotorogo ja ne znaju za chto, ja kak-to stal ljubit' v poslednee vremja'.) (18) Tiblen was also involved later in the publication of Dostoevsky's monthly journal Epokha. (19) It is possible that Dostoevsky may have been acquainted with Spencer's works which were being prepared for publication by Tiblen and appeared in print in 1866. (20) Dostoevsky's library from the 1860s has not survived. However, a copy of Spencer's Education: Intellectual, Moral and Physical (Vospitanie umstvennoe, nravstvennoe i fizicheskoe) was held in Dostoevsky's library later, according to L.P. Grossman. (21)

Dostoevsky never made any derogatory remarks about Spencer, although there are numerous critical remarks in his works, notebooks as well as on the pages of Grazhdanin to other natural scientists and utilitarians, such as Darwin, Mill, Strauss, Bernard, Sechenov. Dostoevsky was not in sympathy with some aspects of Darwin's ideas on evolution, nor with the concept of 'Social Darwinism'. Yet he does not appear to have had similar strong reservations about Spencer's doctrines. Indeed, in a letter of 7 November 1868 addressed to his favourite niece Sonja

Ivanova (22) Dostoevsky urged her to read the September issue of Russkij Vestnik (Russian Messenger), which contained an article on 'S"ezd Britanskikh estestvoispytatelej' ('The Congress of British Naturalists') wherein Spencer's contributions were mentioned favourably. (23) The article described Herbert Spencer as 'one of our deepest thinkers', who had stated in First Principles:

'If religion and science are to be reconciled, the basis of the reconciliation must be this deepest, widest, and most certain of facts, that the power which the universe manifests to us is utterly instructable'. The bounds that unite the physical and spiritual history of man, and the forces which manifest themselves in the alternate victories of mind and of matter over the actions of the individual are, of all the subjects that physics and psychology have revealed to us, the most absorbing; and are, perhaps utterly inscrutable. In the investigation of their phenomena is wrapped up that of the past and the future, the whence and the whither, of this existence; and after a knowledge of these the human soul still yearns and... passionately cries...

The whole emphasis of the article was on the need to reconcile religion and science and to point out both the achievements and limitations of the latter:

A sea of time spreads its waters between that period to which the earliest traditions of our ancestors point, and that far earlier period, when man first appeared upon the globe. For his track upon that sea man vainly questions his spiritual teachers. Along its hither shore, if not across it, science now offers to pilot him... Each fresh discovery concerning pre-historic man is as a pier built on some rock its tide has exposed, and from these piers arches will one day spring that will carry him further and further across its depths. Science, it is true, may never sound the depths of that sea, may never buouy its shallows, or span its narrowest creeks ; but she will still build on every tide-washed rock, nor will she deem her mission fulfilled till she has sounded its profoundest depths and reached its further shore, or proved the one to be unfathomable, and the other unattainable, upon evidence not yet revealed to mankind. And if in her track she bears in mind that it is a common object of religion and of science to seek to under-

49

stand the infancy of human existence, that the laws of mind are not yet relegated to the domain of the teachers of physical science, and that the laws of matter are not within the religious teacher's province, these may then work together in harmony and with good will. (24)

Spencer has recognized the limitations of science, yet was an ardent advocate and practitioner of the scientific method. In 'S"ezd Britanskikh estestvoispytatelej' he was also praised fulsomely for his experiments and observations in physiological botany. Dostoevsky urged his niece to read the above article, because he saw himself as her mentor and would have wanted her to think about this view of science for he must have agreed with it and considered it instructive. Indeed, in his various comments on science Dostoevsky often emphasised its shortcomings, some of which he expected to be overcome with time, when new laws would be discovered of which humanity was unaware of as yet. (25)

Let us now return to Spencer's item published in Grazhdanin. It consists of chapter XV 'Preparation in Psychology' from the book The Study of Sociology and deals with moral education. (26) In this chapter Spencer attempts to demonstrate that cognition does not produce action, but that there is a direct connection of action with feeling. Moral actions are not affected by making the cognition of their agents clearer, but by making their higher feelings stronger. He writes: 'This belief in the moralising effects of intellectual culture, flatly contradicted by facts, is absurd a priori, (p.331) State education can neither check crime, nor raise the level of social morality. For social welfare, good character is more important than knowledge. 'Of the ends to be kept in view by the legislator, all are unimportant compared with the end of character-making; and yet character-making is an end wholly unrecognised.' (p. 340) In this respect an uneducated workman is preferable to the well-taught lacking in moral character, one who 'breaks his engagements, spends days in drinking and neglects his family'. (p.330)

As far as the translation in Grazhdanin is concerned, Spencer's references to 'feelings' and 'emotions' are translated variously as oshchushchenie, chuvstvo, vozbuzhdaemoe oshchushchenie, vysshee oshchushchenie dukha, chuvstvo oshchutitel'noe v dushe and so on. Initially Spencer's main thesis is rendered as: 'Dejstvija chelovecheskie zavisjat neposredstvenno, ot oshchushchenija, a ne ot vedenija'. Subsequently it is translated as: 'I tak, povtorjaju, dejstvija chelovecheskie opredeljajutsja ne vedeniem, a chuvstvom.'

The translation as a whole is not a literal rendering of Spencer's original. Emphasis is added, so is repetition, certain points are enlarged on.(27) For instance,

according to Spencer 'of the ends to be kept in view by the legislator all are unimportant compared with the end of character-making', Grazhdanin adds to this however 'i utverzhdenie soznanija lichnoj otvetstvennosti kazhdogo'. Spencer had not said this, but Dostoevsky had been saying something very similar in previous issues of of Grazhdanin, for instance no. 35 'Nechto o vranje' (28), no. 21 'Mechty i grezy' (21, pp.95-96) and would continue to say so in no. 50 'Odna iz sovremennykh fal'shey'.(21, p. 132) Subsequently this theme of everyone being responsible to all, for all and for everything enters the artistic system of Brat'ja Karamazovy. (14, p. 262)

Later issues of Grazhdanin nos. 45, 46 and 50,(29) as well as Dostoevsky's notebooks contain items relating to the immoral actions of contemporary youths attending to their studies (uchashcheesja molodezh'), supporting Spencer's notion that intellectual culture does not produce a moralising effect on students. In 'Odna is sovremennykh fal'shej' Dostoevsky explicitly challenges the opponents of this notion:

Или бы думаете, что знания, "научни", школьные сведеньица (хотя бы университетские) так уж окончательно формируют душу юноши, что с получением диплома он тотчас же приобретает незыблемый талисман раз навсегда узнавать истину и избегать искушений, страстей и пороков. Таким образом, все эти кончившие курс наук юноши станут тотчас же, по-вашему, чем-то вроде множества маленьких пап, не подлежащих прегрешению. (21, р. 129)

In the rough draft to the above passage Dostoevsky's challenge is expressed even more forcefully, (30) while in later works, including fictional ones, uchashcheesja molodezh' becomes almost an emblematic expression (as in Brat'ja Karamazovy, Part IV, Book 6).

What would foster moral actions? What would prevent young people from 'being misled by false values? Dostoevsky's answer was similar to Spencer's: it could be achieved by making one's higher feelings stronger, by being receptive to emotionally fulfilling childhood experiences and by preserving one's moral sense, and its ability to intuit right and wrong (in Dostoevsky's case through contact with the people's truth).

Preoccupied with the concept of luchshie ljudi from about 1874 onwards, Dostoevsky wrote in the draft to Dnevnik pisatelja for October 1876: 'Prosveshchennyj chelovek ne vsegda khoroshij'. (22, p.333) The notion of the 'triumph of the simple mind over the "clever man"' is enacted in several variations in his later works. (31) He disagreed with the view propounded by the progressives

that all that the common people needed was education:

Было одно демократическое воззрение, что народ даже и не может быть компетентным в составлении сего идеала, что его нужно прежде обучать грамоте, образить, развести школы и проч. и проч. (23, р.334)

According to Spencer's conservative social theory change could only be achieved by slow evolutionary steps over generations. Compare this with Dostoevsky's postorganicism (pochvennichestvo): ('vse delaetsja postepenno na svete') (23, p.133) and his fondness in the 1870s for the expressions sozidat'sja or vydelat'sja.

...сделаться человеком нельзя разом и надо выделаться в человека. (Люди) ... веками выделываются... Человек идеи и науки самостоятельной, человек самостоятельно деловой образуется лишь долгою самостоятельною жизнью нации, вековым многострадальным трудом ее - одним словом, образуется всею историческою жизнью страны. (21, р.93) Готовым человеком никто не родиться (16, р.276).

In the notebooks to Podrostok (The Adolescent) the view is expressed that the evolutionary process in all spheres of life continues indefinitely:

"Ничто не умирает, напротив всё продолжается жить органически, лишь перевоплощаяся в другие формы." (16, р. 257)

This is akin to Spencer's thesis, expounded in First Principles relating to the transformation and equivalence of force. Spencer went so far as to affirm that physical force might be transformed into mental force, i.e. when some physical force affected an organism, that force might be absolutely converted into a state of consciousness, which again would be reconverted into some other physical force. (32) It can be argued that Dostoevsky makes use of this notion in his last two novels. In Brat'ja Karamazovy a number of motifs associated with the theme of replacement and transformation announced in the epigraph to the novel (John 12: 24), dominate the text on its 'moral' and 'anagogic' levels (to use Professor Terras's terminology). (33) For example, the energy generated by Ivan's consciousness (his 'bad faith') is transformed into a manifestation of the devil (who keeps repeating that he has undergone a transformation: 'voplotitsja'; 'ja inogda voploshchajus' etc). Or the motif of the stone, Iljushechka's stone, that overcomes space and time and is transformed into a force capable of being converted into a state of consciousness, which, in turn will engender physical action. On the symbolic level it is linked to the various biblical stones, such as the stone that forms the foundation of the Christian church (Matth. 16:18-19); the stone rejected by builders which becomes the cornerstone sent

by God (Matth. 21:42); the stones in the desert during Christ's temptation by the devil (Matth. 4:1-11). Some of Dostoevsky's favourite cosmic imagery is reserved for the introductory scene at Iljushechka's stone in Book 4, ch.7, (34) The stone-motif is linked to the theme of moral education (especially in Part IV, Book 10, 'Mal'chiki ' and in the Epilogue), which preoccupied Dostoevsky in the last decade of his life, as did the question of character-making and social morality. So when Dostoevsky finally, resigned from his editorship of Grazhdanin, it was for the express purpose of writing a novel that would depict the process of moral education, the ability to distinguish truth from untruth, through the consciousness of an adolescent.

Spencer's ideas on education, especially those expressed in Education: Intellectual, Moral and Physical, where he drew directly on the theories of Pestalozzi (1746-1827) and Rousseau (1712-1778) are reflected in Podrostok and Dostoevsky's later writing on the topic. Spencer believed that education should begin from the cradle and the process of self-development should be encouraged to the utmost. He rejected compulsory State education, because it implied a coercive society and undermined his conclusion that the individual should develop naturally. Dostoevsky's Dnevnik pisatelja for January 1876 (which serves as a link between his last two novels, for he enlarges here on some of the ideas introduced in Podrostok which are developed later in Brat'ja Karamazovy), attributes great importance to early childhood development and is critical of the inadequate education provided in schools :

...самые сложные понятия прививаются к ребенку совсем незаметно, и он, еще не умея связать двух мыслей, великолепно иногда понимает самые глубокие жизненные вещи. Один ученый немец сказал, что всякий ребенок, достигая первых трех лет своей жизни, уже приобретает целую треть тех идей и познании, с которыми ляжет стариком в могилу... Две-три мысли, два-три впечатления поглубже выжитые в детстве собственным усилием (а если хотите, так и страданием), проведут ребенка гораздо глубже в жизнь, чем самая облегченная школа, из которой сплошь да рядом выходит ни то ни сё, ни доброе ни злое, даже и в разврате не развратное, и в добродетели не добродетельное. (22, р. 9)

For Spencer, education had for its object the formation of character: 'To curb restive propensities, to awaken dormant sentiments, to strengthen the perceptions and cultivate the tastes, to encourage this feeling and repress that, so as finally to develop the child into a man of well-proportioned and harmonious nature - this is alike the aim of parent and teacher'. (35) Dostoevsky would have agreed with a number of Spencer's beliefs,

such as that 'the difficulties of moral education are necessarily of dual origin', since they result from the combined faults of parents and children. This can be due to hereditary transmission, domestic disorder or parental misconduct; children should be taught subjects that will help them in their struggle with the environment, assist in resolving family and social problems and prepare them for parenthood and good citizenship; the emphasis should be on self-instruction; every study should have a purely experimental introduction and only after an ample fund of observation should reasoning begin; children should be told as little as possible and induced to discover as much as possible, reasoning should follow on natural responses and feelings; teachers could play an important role in the educational process, especially those who were committed to their work and actively engaged in inquiry themselves; children should be exposed to art, for it was an immediate good in itself, producing a feeling of satisfaction and wellbeing.

In Podrostok, in accordance with Spencer's theories that the difficulties of moral education result from the combined faults of parents and children, the adolescent has to come to terms with his divided parentage. According to Spencer, humility and good example are the best disciplines, and the adolescent is exposed to the example and moral teachings of his adopted father Makar. His education begins in early childhood, when his higher feelings are affected by various experiences which he remembers vividly. His schooling provides him with a good grounding in the sciences (a subject considered essential by Spencer). The adolescent excels at mathematics (13 p.70) and understands the latest discoveries in physics (13, p. 49). But he rejects formal intellectual training and embarks on his journey of self-development and self-discovery through actual life situations ('i zhizn' sama uchit' ). He makes his own investigations and draws his own inferences. Obsessed by the 'Rothschild idea' , he is determined to make cognition determine his actions, yet it is feelings and emotions that assault his consciousness and generate actions. Thus the sight of the abandoned baby Arinochka arouses his parenting instincts and leads to his 'idea' receding temporarily into the background. Other emotions propel him into movement and action, often conveyed through repeated references to the 'heart' (36) and depicted in terms of kinetic sensations and progression through space. (37) Thus he is always rushing out or flying off into different directions or up and down staircases. Often this movement through space seems to be carried out for its own sake (38), except that the adolescent eventually grows more mature. This correlates with Spencer's views that Space and Time must remain forever incomprehensible, that Motion is beyond human power of analysis and that Force and Consciousness are likewise inexplicable in their fundamental nature. Spencer had rejected the Kantian doctrine of

Space and Time (as being a priori laws) which was based in part on Euclidean geometry. The discovery of non-Euclidean geometry demonstrated the fallacy of accepting an a priori understanding of Space. Already in 1862 Spencer had perceived the insubstantiality of Kant's doctrine and recognized the inability of the 'human intellect ' to comprehend fully primary concepts of science (39).

The adolescent ' s first person narration of events that happened some time previously emphasises the idea of time derived from an experience of successive states of consciousness. His action of recollecting and writing down, plays an important part in the process of moral maturation: 'Konchiv zapiski i dopisav poslednjuju strochku, ja vdrug pochuvstvoval, chto perevospital sebja samogo, imenno processom pripominanija i zapisyvanija' (13,p.447). Finally, because of his awakened new feelings, the adolescent's Rothschild idea has become transformed, so that it is no longer recognizable: 'uzhe sovershenno v inom vide - tak chto ee uzhe uznat' nel'zja' (13, p.451). In contrast to this, his natural father Versilov is unable to feel his ideas: 'ja mogu chuvstvovat' dva protivopolozhnykh chuvstva v odno i to zhe vremja' (13, p.171); and he perceives the world in terms of inertia: 'on byl ubezhden v prokljatii kosnosti vo vsem nravstvennom mire (16, p.258).

The theme of replacement and transformation is foreshadowed in Book 1, ch. 3. section 3 (13, pp. 39-47), where Spencer's theories are reflected in Dostoevsky's coinage of the term ideja-chuvstvo. This is the scene at Dergachev's, where Vasin maintains that Kraft's logical deduction, which has been transformed into a strong feeling, can only be supplanted or changed by another, equally strong feeling ('ravnosil'noe chuvstvo'). The adolescent's agreement with this ('imenno, nado vmesto chuvstva vstavit' drugoe chtob zarnenit' (13, p.46)) is an early indication to the reader that this process will be depicted in the narrative.

Much of the meaning of the adolescent's discoveries is not formulated, for it is ultimately unknowable, and can be intuited or guessed at only ('zagadka' (13, p. 451)). Compare this process undergone by the adolescent with the one described by Spencer at the conclusion of On Progress: Its Law and Cause in the Russian translation of 1866 which Dostoevsky may have read (40)

...искренний приверженец науки, довольствуясь тем, что ему дает очевидность, приобретает при каждом новом исследовании все более глубокое убеждение, что вселенная есть неразрешимая задача. Как во внешнем, так равно и во внутреннем мире, он видит себя среди вечных перемен, ни начала, ни конца которых он не может открыть. Если, проследив весь ход развития вещей, он

55

допустит гипотезу, что всякое вешество существовало некогда в рассеянной форме, то понять, как это сделалось, будет для него все-таки невозможно; равным образом, если он станет размышлять о будущем, то не в состоянии означить предела той великой последовательности явлений, которая непрестанно развертывается перед ним. С другой стороны, всматриваясь внутрь себя, он увидит, что оба конца нити его сознания вне его достижения: он не может вспомнить, когда или как началось это сознание, и не может рассмотреть сознание, существующее в текущий момент; ибо только состояние минувшего сознания может стать предметом размышления, а отнюдь не то, которое проходится в данный момент. Обращаясь далее от последовательности внешних или внутренних явлений к сущности их, он также точно останавливается. Если ему и удастся истолковать все свойства вещей проявлениями силы, то это не объяснить ему, что такое сила; он находит, напротив, что чем он более о ней думает, тем более приходит в недоумение. Равным образом, хотя анализ умственных действий и приведет его наконец к ощущениям, как к первоначальному материалу, из которого соткана всякая мысль, но это не подвинет его вперед; ибо он никак не в состоянии понять ощущение, не может даже понять, как ощущение возможно. Таким образом он открывает, что элементы как внутреннего так и внешнего мира равно неизведомы в их основном генезисе и основной природе. Он видит, что споры материалистов и спиритуалистов не более, как война слов; обе стороны равно нелепы, потому что обе думают, что понимают то, чего никакой человек не может понять. Во всех направлениях исследования его непременно ставят его лицом к лицу с непознаваемым и он все яснее видит, что это непознаваемое действительно непознаваемо. Он сразу убеждается и в величии и в ничтожности человеческого разума - его власти над всем, что входит в пределы опыта; его немощности во всем, что заходит за пределы опыта. Он чувствует живее чем кто-либо полную непостижимость самого простейшего из фактов, рассматриваемого в самом себе. Он один истинно видит, что абсолютное знание невозможно. Он один знает, что под всеми вещами скрывается непроницаемая тайна.

Compare Spencer's above thoughts with those of Dostoevsky expressed in Dnevnik pisatelja (1873): 'sushchnost' veshchej cheloveku nedostupna, a vosprinimaet on prirodu tak, kak otrazhaetsja ona v ego ume, projdja cherez ego chuvstva' (21, p. 75). Or consider Father Zosima's precept :

Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле... взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным. (14, р. 290)

Makar Dolgoruky, the adolescent's adopted father, perceives the Unknowable in terms of it being the mystery (tajna) of God's world. As he says in the notebooks to Podrostok: 'Chto uznavat'-to! A kaby i uznal, tak eshche khuzhe ne pojmesh', ne tvoego uma eto delo' (16, p. 346); 'Kak slovo zapadaet v cheloveka i kakimi putjami idet,-skazat' nel'zja. I nikto ne znaet togo, kak vzyshchet bog. Zerno rzhi v zemle.' (16, p. 370)

Makar accepts unquestioningly the world as it is, because 'ne tvoego uma eto delo', while Ivan in Brat'ja Karamazovy rejects it, because of his earthly Euclidean brain. Ivan's words are a direct echo of the words used by Mikhajlovskij in the March issue Otechestvennye zapiski of 1872 in response to Spencer's view of the universe. Mikhajlovskij was criticising Spencer, who had said in Social Statics:

Сомневаться в предусмотрительности и в действительности законов природы и предпологать с бесконечною самоуверенностью, что человеческое суждение может быть безошибочным - вот настоящее неверие, вот истинный атеизм. Пусть человек оставит свою неуместную претензию критиковать великий божий мир с точки зрения своего кусочка мозга. Пусть он поймет, что существует действительно истинный закон, хотя он и лежит покуда за пределами его рассудка; пусть он следует этому закону в благоразумном молчании, повинуясь ему, как закону несомненному. (41)

Mikhajlovskij , however, insisted on his right to question the Divine arrangement 'in his small fraction of a brain':

... я вполне удерживаю за собою право "критиковать великий божий мир с точки зрения своего кусочка мозга". Я утверждаю, что ни в природе, ни в обществе нет такого предyставленного равновесия, в силу которого за преступлением само собою следует наказание. Я утверждаю, что нравственный закон существует только в нашем сознании... Вы убеждаете меня признать существование нравственного закона и повиноваться ему "в благоразумном молчании", и тут же заявляете, что этот закон "лежит" покуда за пределами , доступными моему рассудку". Чему же я буду повиноваться? Как я буду следовать закону неизвестному и недоступному? (р. 271)

Mikhajlovskij's reasoning is restated by Ivan in Brat'ja Karamazovy, Book 5, ch. 4. The so-called accursed questions raised in the Mikhajlovskij-Spencer debate were similar to the questions which preoccupied Dostoevsky in the last decade of his life. The attentiveness shown by Dostoevsky towards Mikhajlovskij's articles has been well documented. (42) What is interesting is the extent to which Mikhajlovskij's dialogue with Spencer appears to have been absorbed by Dostoevsky and the extent to which its problematics dominate his later works. Of course the questions raised in this debate were one's that preoccupied the leading thinkers of the age : how could the existence of innocent suffering be reconciled with 'this great God's World'? How were harmony and happiness to be attained? Like Ivan, Mikhajlovskij rejects Spencer's view of cosmic evolution, the foresight and efficiency of the 'Divine arrangement', which incorporates suffering, disease, cruelty and evil. He refuses to accept unquestioningly the assurance that 'this great God's World' has a 'Just Law', that the soul of it is good and that a person's part in it is to conform to the 'Law of the Whole'. To accept such a view, he argues, would be to admit that everything was preordained and there was no point to anything: 'Bog zakhochet - tak i bez bileta vyigraesh' (p. 549). Ivan's rejoinder is 'svoj bilet na vkhod speshu vozvratit' obratno' . (14, p. 223) Like Ivan,Mikhajlovskij too in his Euclidean 'small fraction of a brain' conceives of life in terms of the here and now. He writes:

Конечно, велико счастье человека...могущего не плакать и не стонать, бесстрастно смотреть на гибель всего для него близкого и дорогого, спокойно переносить болезни и горести, утешая себя тек, что все это входит в гигантский план природы. Велико счастье Панглосса, знающего, что "все есть так, как есть, и ничто не может быть не так, как оно есть, ибо все создано для известной цели и, следовательно, для самой лучшей цели... Но... но Панглосс преподавал "метафизико-теолого-космолого-нигилеологию". И с тех пор, как мы это узнали, с тех пор, как наука и сатира, философия и ежедневный практический опыт сняли с природы парчевую ризу благодетельной матери человека, мы можем только стоять "у врат потерянного рая", стоять и вздыхать. (р. 545)

Mikhajlovskij recalls that Prometheus had long ago protested against such Gods: 'Mjatezhnyj Prometej uzhe davno vosstal protiv bogov i govoril: Hast du nicht alles selbst vollendet,/ Du, heilig glühendes Herz?!' (p. 551) 'V etoj prometeevskoj bor'be s stikhijnymi silami ... ja vizhu i neposredstvennyj istochnik schastija, i zalog pobedy' (p. 575).

Ivan too in his rebelliousness cites Voltaire (14, pp. 213-14) and calls on the Promethean myth. (14, p. 222). Mikhailovskij accuses Spencer of sanctioning evil on the grounds that since evil exists, it must be part of the plan of nature. He likens Spencer's attitude to that of various conservative economists, such as Malthus, Townsend and Weitz, whom he quotes from Marx's Das Kapital and cites Bernard Mandeville's Moral of the Fable of the Bees as an illustration of Spencer's position. (43) He rejects the several steps of Spencer's argument that imperfection,- being unfitness to the conditions of existence, will disappear, once the excess of various human faculties is decreased, while the deficiency of others is allowed to grow - in other words, Spencer's proposal to exercise one's talents to the highest possible degree. (44) Mikhajlovskij's response to this is that:

С точки зрения удовлетворения желаний нет никакой разницы между счастием величайшего из людей и счастием всякого пса смердящего. (п. 556)

The critic rightly points out that should one take the Creator out of Spencer's blueprint for man's progress towards happiness, then the argument would rest on the idea of the adaptation of human desires and feelings to the conditions of life:

Конечно, приспособься буржуазия к феодально-католическому строю общества, не ищи она не свободы мысли, ни свободы политической, ни свободы экономической, довольствуйся она папой, баронами и цеховой системой - она была бы счастлива. (п. 556)

The above argument is well illustrated in Ivan's 'Legend of the Grand Inquisitor'. (14, pp. 224-40) Mikhajlovskij insists that the sum of human desires is not the mathematical function of a person's talents. Spencer had drawn an analogy between the existence of a moral sense in human beings and the existence of a geometrical sense, which determined one's understanding of geometric shapes. (45) Spencer liked using this analogy and kept resorting to it in later works also, sometimes accompanied by his own diagrams of geometrical shapes. (46) Ivan refers repeatedly to his Euclidean geometric sense and rejects non-Euclidean perception. (14, p. 214) Numerous other parallels could be drawn between the pro and contra of the Mikhajlovskij/Spencer debate and that of Dostoevsky in his last novel.

It is clear that Spencer's view of human happiness being the Divine will and the creative purpose of man and his contention that man should accept the moral law in obedience, for it lies far beyond the limits accessible to human understanding is echoed by Makar and Father Zosima. The latter says:

...для счастья созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: я выполнил завет божий на сей земле. (14, п. 51)

On the other hand, Mikhajlovskij's sympathy for the Utilitarian conception of happiness, one rejected by Spencer, is seen by Dostoevsky as the desire for a Golden Age without the Creator and is echoed in Versilov's dream (13, p. 375) and Ivan's essay Geologocheskij perevorot to which the devil refers. (15, p. 83) The question of human happiness, perfection and the Golden Age, (which preoccupied Dostoevsky from the 1840s onwards because of his interest in French Utopian socialist thought) was taken up by him with renewed interest at the time of his editorship of Grazhdanin. (47) From then on the biblical motif of turning stones into loaves recurs in his works (13, p. 173; 16, pp. 44-5, 78, 164, 283, 431; 22, pp. 34-5 etc.) He refused to see the attainment of the Golden Age in socio-economic terms, in material well-being and external freedom, which he described as a 'mechanical ideal'., but believed that universal happiness could only be found through self-sacrifice and an inner sense of freedom born of a consciousness of Christ.

Spencer's question cited by Mikhajlovskij 'chto sostavIjaet bolee sushchestvennyj element zhelaemogo schast'ja - udovletvorenie ili stremlenie?' is answered unintentionally by Dostoevsky in his notebooks for 1875-6 as 'schast'je ne v schast'i, a lish' v dostizhenii ' . (48)

In this paper only a few of the parallels between Mikhajlovskij's debate with Spencer in 'Chto takoe schast'je?' and Dostoevsky's works have been considered. Mikhajlovsky's earlier essay on Spencer 'Chto takoe progress?' contains further parallels and indeed begins with a polemical reference to the position taken up by Dostoevsky in Zapiski iz podpol'ja. (49) But further consideration must be left to another occasion...

The intention of this paper has been to 'link' the names of Dostoevsky and Spencer, two contemporaries and foremost thinkers of their time, united in their attempt to grapple with 'vekovechnye voprosy', both in terms of their own age and that of the future, united in their synthetic approach to all phenomena and the cosmic breadth of their vision. Other speakers at this conference (this paper was read at the VI International Dostoevsky Symposium in Nottingham) have noted the 'universal scale' of Dostoevsky's art. Professor G.M. Fridlender referred to Dostoevsky's creation of a new genre, the roman-univers (50), while Professor R. Neuhäuser noted that for the present-day reader some of Dostoevsky's work has gained a new dimension and centrality, which it did not possess in former times. (51) It is this new dimension that becomes especially apparent in Dostoevsky's later work, when viewed within the framework of reference of this paper's topic. To Dostoevsky and Spencer writing

was a way of approaching the Unknowable and charting the course of their discoveries for their readers. Present-day readers of their work are participating in this process of discovery, a process that will continue into the future. Since both Spencer and Dostoevsky believed that nothing ever dies but is transformed into another force, it is appropriate that we, their readers - as if gathered around Iljushečka's stone, metaphorically speaking -should share in the two writers' intuitions and thereby participate in the continuous process of moral maturation, which according to both (to a lesser or greater degree) was the fulfilment of the Divine idea of people's progress towards perfection, happiness and communality.

NOTES

Dostoevsky was editor of Grazhdanin from 1 January 1873 until 15 April 1874.
'Gerbert Spenser i narodnom obrazovanii', Grazhdanin. Gazeta-zhurnal politicheskij i literaturnyj, 43, 22 October 1873, St Petersburg, pp. 1150-52.
Dostoevsky may have been encouraged by K.P. Pobedonoscev (1827-1907), who was working closely with him at the time, to publish Spencer. Pobedonoscev was an admirer of Spencer's works. See L.P. Grossman, 'Dostoevskij i pravitel'stvennye krugi 70-kh godov' , Literaturnoe nasledstvo, 15, Moscow, 1934, pp. 83-124; see also V.P. Meshcherskij, Moi vospominanija, 3 vols, St Petersburg, 1897-1912; W.G. Mossé, 'Imperial favourite: V.P. Meshcherskij and the Grazhdanin', Slavonic and East European Review,59, 4 October 1981, London, pp. 529-47; Irene Zohrab, 'Books reviewed in Grazhdanin (The Citizen) during F.M. Dostoevsky's editorship (January 1873 to April 1874), Dostoevsky Studies, 4, 1983, pp. 125-38.
N.K. Mikhajlovskij, 'Chto takoe progress?', Otechestvennye zapiski, 182, no 2; 186, no 9; 187, no 11, St Petersburg, 1869; 'Chto takoe schast'e?', Otechestvennye zapiski, nos 3 and 4, St Petersburg, 1872. It is unlikely that Dostoevsky would have read Mikhajlovskij's earliest essays on Spencer published in 1867 in periodicals such as Glasnyj sud, Nevskij sbornik and Knizhnyj vestnik, but the possibility that he may have cannot be excluded.
Dostoevsky was familiar with the March and April 1872 issues of Otechestvennye zapiski. There are a number of references in his works and notebooks of 1873 to various items published in these issues. For instance, in 'Po povodu vystavki', Dnevnik pisatelja, 26 March 1873, Dostoevsky refers to a section

61

from N.A. Nekrasov's poem Russkie zhenshchiny which appeared in the April issue of Otechestvennye zapiski. Throughout his editorship Dostoevsky followed closely all of Mikhajlovskij's contributions to this journal and commented on some of them, whether directly or indirectly, both on the pages of Grazhdanin and in his private notebooks.
Mikhajlovskij was reviewing the first volumes of Spencer's collected works which had appeared in Russian: Gerbert Spenser, Sobranie sochinenij v 7-mi tomakh. Nauchnye, politicheskie i filosofskie opyty, t. 1. Perevod pod redakciej N.L. Tiblena. St Petersburg, 1866.
The first volume contained Spencer's shorter essays: Progress, ego zakon i prichina (Progress: Its Law and Cause) ( 1857 ) ; Filosofija sloga (The Philosophy of Style) (1862); Transcendental'naja fiziologija (The Ultimate Laws of Physiology) (1857); Proiskhozhdenie i dejatel'nost' muzyki (The Origin and Function of Music) (1857); Pol'za i krasota (Use and Beauty) (1854); Gipoteza razvitija (The Development Hypothesis) (1852-4); Istochniki arkhitekturnykh tipov (The Sources of Architectural Types) (1852-4); Teorija slez i smekha (The Theory of Tears and Laughter) (1852); Gracioznost' (Gracefulness) (1852-4); Znachenie ochevidnosti (The Valuation of Evidence) (1853); Lichnaja krasota (Personal Beauty) (1852-4); Pol'za antropomorfizma (The Use of Anthropomorphism) (1852); Nravstvennost' i politika zheleznykh dorog (Railway Morals and Railway Policy) (1854); Genezis nauki (The Genesis of Science) (1854); Obychai i prilichija (Manners and Fashion) (1854); Social'nyj Organism (The Social Organism) (1860).
The second volume contained further essays, including the following: Fiziologija smekha (The Physiology of Laughter)(1860); Vozbuzhdenie i volja (Bain on the Emotions and the Will) (1860); Torgovaja nravstvennost' (The Morals of Trade) (1860); Den'gi i banki (State-Tamperings with Money and Banks) (1858); Etika tjurem (Prison Ethics) (1860). Other volumes of Spencer's works available in Russian consisted of Osnovnye nachala (First Principles) (1862); Osnovanija biologii (The Principles of Biology) (1864-7) and Nravstvennoe, umstvennoe i fizicheskoe vospitanie (Education: Intellectual, Moral and Physical) (1861). The latter volume also included the essays Gipoteza tumannykh mass (The Nebular Hypothesis) (1858) and Nelogicheskaja geologija (Illogical Geology). Published as a separate pamphlet were Klassifikacija nauk (Classification of Sciences) (1864) and Prichiny raznoglasija s Kontom (Reasons for Dissenting from the Philosophy of M. Comte) (1864).

62

At the time of the writing of Mikhajlovskij's first review there were still no Russian translations available either of Social Statics (1850) or of The Principles of Psychology (1855).
'"Chto takoe progress?" poluchil bol'shoj rezonans v demokraticheskikh krugakh... Rabota otnosilas' k chislu tekh nemnogikh proizvedenij russkoj demokra ticheskoj publicistiki, kotorye prodolzhali osta vat'sja nastol'noj knigoj i dlja posledujushchikh pokolenij', in: E.S. Vilenskaja, N.K. Mikhajlovskij i ego idejnaja rol ' v narodnicheskom dvizhenii 70-kh -nachala 80-kh godov XIX veka, Moscow, 1979,pp.131-2.
'Chto takoe progress?', in Sochinenija N.K. Mikhailovskogo, I, St Petersburg, 1906, p. 23-4.
Spencer's famous formula of evolution: 'Evolution is an integration of matter and concomitant dissipation of motion; during which the matter passes from a relatively indefinite, incoherent homogeneity to a relatively definite, coherent heterogeneity; and during which the retained motion undergoes a parallel transformation.' (First Principles, Sixth and Final edition, London, 1937, p. 358.)
Herbert Spencer, Social Statics: The Conditions Essential to Human Happiness Specified, and the First of Them Developed, New York, 1954, pp. 60-6.
Ibid., p. 154.
Herbert Spencer, 'Progress: Its Law and Cause', in Essays on Education and Kindred Subjects, London, 1910.
First Principles, op.cit., pp. 3-102.
Ibid., pp. 165-71.
Ibid., pp. 437-63.
Ibid., pp. 464-82. .
Herbert Spencer, An Autobiography, 2 vols, London, 1904, vol II, p. 75.
F.M. Dostoevskij. Polnoe Sobranie sochinenij. Pis'ma, 1860-1868, Leningrad, 1985, 28, II. p. 28 and p. 53. Dostoevsky's letters to N.N. Strakhov from Paris dated 26 June/8 July, 1862 and from Rome of 18/30 September 1863. Subsequent references to this edition will appear either in the text with the volume number followed by the page number, or in the notes, where this edition will be referred to as PSS.

V.S. Nechaeva, Zhurnal M.M. i F.M. Dostoevskikh "Epokha" 1864-1865, Moscow, 1975, p. 20.
See note 6 .
Dostoevsky's collection of books from the 1960s was dispersed to meet his debts in 1867. The description of Dostoevsky's library compiled by L.P. Grossman 'Katalog biblioteki Dostoevskogo ' in Seminarij po Dostoevskomu, Moscow-Petrograd, 1922 consists of books acquired after that date. While compiling his catalogue, Grossman was working from a list left by Dostoevsky's widow, Anna Grigor'evna with the inscription 'Kniga dlja zapisyvanija knig i gazet po mojej biblioteke'.

This list did not contain any bibliographical details, such as place and date of publications, so Grossman had to determine this information himself. It appears that some of this information was not readily available to him G.M. Fridlender has pointed out that Grossman worked entirely on his own, without the benefit of research assistants. It appears that his dating of an edition of Spencer's essay Education: Intellectual, Moral and Physical in Russian translation (Vospitanie: Umstvennoe, nravstvennoe i fizicheskoe) (1883) may have been incorrect.

It must be noted that in 1958 a further list of books compiled by Anna Grigor'evna was discovered in the manuscript section of the Institute of Russian literature (Pushkin House) by G.M. Fridlender and published in volume 4 of Dostoevskij. Materialy i issledovanija, Leningrad, 1980.
PSS. 28, II. p. 319. In a letter from Milan dated 26 October/7 November 1868, Dostoevsky writes to Sonja Ivanova: 'Prochtite v Sentjabrskoj knige Russkogo Vestnika stat'ju: S"ezd britanskikh uchenykh, prochtite nepremenno.'
'S"ezd Britanskikh estestvoispytatelej', Russkij Vestnik, September 1868, pp. 337-59. See also the English original: 'Address of Joseph D.Hooker, F.R.S., President', Report of the Thirty-Eighth Meeting of the British Association for the Advancement of Science Held at Norwich in August 1868, London, 1869, pp. Ixiii- Ixxv and 'Notes and Abstracts of Miscellaneous Communications to the Sections. Mathematics and Physics. Address by Professor Tyndall, LL.D., F.R.S., President of Section, Ibid., pp. 1-6.
Ibid., pp Ixxiv - Ixxv.

'... Nauka chelovecheskaja eshche v mladenchestve, pochti tol'ko chto nachinaet delo i esli est' za nej chto-libo obespechennoe, tak eto pokamest' lish' to, chto ona tverdo stala na nogi.' (PSS 22, p. 33).
Herbert Spencer, The Study of Sociology, Ann Arbor, 1961.
Examples of emphasis and repetition include the following: 'Eto verno'; 'I tak povtorjaju'; ' Ina che byt' by sovershenno neponjatno'; 'Izo vsekh celej . . . samaja pervaja, samaja vazhnaja'. Unusual translations include the following: 'A fact known to all' translated as 'dvazhdy dva chetyre' ; 'strengthen the desire to do right' as 'utverdit' v cheloveke volju napravlennuju k dobru i pravde ' ; 'representation' as 'zhivaja kartina'; 'produce better feelings' as 'vedet k nastrojeniju v cheloveke oshchushchenija na blago i na pravdu'.
PSS, 21, p. 124.
'Peterburgskoe obozrenie', Grazhdanin, no 45, 5 November 1873, pp. 1198-1201; 'Peterburgskoe obozrenie', no 46, pp. 1222-25; 'Dnevnik pisatelja', no 50, pp. 1349-53.
The variant rough draft reads: "... что с получением - прегрешению. /на добро и зло с получением диплома, дают ему такой незыблемый талисман раз навсегда, что узнавать истину и убегать известных стремлений, понятий (к несчастью, у нас очень многие принимают знание за воспитание), что всякий кончивший курс наук юноша становится непогрешим, как папа." (PSS, 21, p. 331)'
Victor Terras, 'Paradigmatic and Syntagmatic Traits in Brothers Karamazov', Paper read at the VI International Dostoevsky Symposium at Nottingham, 9-16 August 1986.
First Principles, pp. 199-200.
Terras, op.cit. See also R. Belknap, 'Memory in The Brothers Karamazov', in Dostoevsky. New Perspectives, edited by R.L. Jackson, Englewood Cliffs, N.J., 1984, pp. 227-42.
'Mesto pustynnoe i prekrasnoe'; 'veterok togda na chalsja, solnce zatmilos''; 'osen'ju povejalo, da i smerkalos' uzh' ; 'a na nebesakh vse zmei zapu shcheny, gudjat i treshchat, zmeev tridcat' vidno'; 'a tut veter vdrug zagudel, poneslo peskom'; '... bog odin videl, avos' mne v formular zaneset-s'. (14, pp. 188-90)

'The Rights of Children', Social Statics, p. 161.
'Serdce moe zadrozhalo'; 'zastuchalo' ; 'stuknulo'; 'zashchemilo'; 'zagorelos''; 'bylo polno'; 'kakoe to chuvstvo ukololo vdrug moe serdce'; 'v serdce bylo glavnoe i takoe, chto ja opredelit' ne mog ' ; 'vse glavnoe imenno togda-to i opredelilos', i sformulirovalos' v moem serdce' and so on.
T.V. Civ'jan, 'O strukture vremeni i prostranstva v romane Dostoevskogo Podrostok', Russian Literature, N.S. 4, no 3, 1976, pp. 203-55.
Ibid., p. 224. Civ'jan describes these occurrences as 'ne-vstrechi i ne-zastavanija'.
First Principles, p. 39. See also Hugh Eliot, Herbert Spencer, 1917, pp. 219-20.
Nauchnye, politicheskie i filosofskie opyty, pp. 58-9. The English original can be found in Essays on Education and Kindred Subjects, pp. 196-7.
'Chto takoe schast'e?', Otechestvennye zapiski, 1872, no 3, p. 269. Subsequent references to this essay will appear in the text. The English text can be found in Social Statics, pp. 47-8: 'To the Creator's silent command, "Do this," he (man) replies that, all things considered, he thinks he can do better! This is the real Infidelity; the true Atheism: to doubt the foresight and efficien cy of the Divine arrangements, and with infinite presumption to suppose a human judgment less fallible! When will man cease his frantic preten sion of scanning this great God's World in his small fraction of a brain; and know that it has verily, though deep beyond his soundings, a Just Law; that the soul of it is good; that his part in it is to conform to the Law of the Whole, and in devout silence follow that, not questioning it, obeying it as unquestionable.'
L.M. Rosenbljum, 'Tvorcheskie dnevniki Dostoevskogo', Literaturnoe nasledstvo, 83, Moscow, 1971, pp. 9-92; V.D. Rak, 'Spor Dostoevskogo s N.K. Mikhajlovskim v 1875 g.', in Dostoevskij. Materialy i issledovanija, 5, Leningrad, 1983, pp. 208-21; E.I. Semenov, Roman Dostoevskogo 'Podrostok' (problematika i zhanr), Leningrad, 1979.
B. Mandeville, 'The Moral', The Fable of the Bees (Basnja o pchelakh): "Безумные смертные ,оставьте ваши жалобы! Напрасно стараетесь вы соединить величие и честность. Только глупцы могут льститься тем, чтобы наслаждаться благами земли, приобрести

66

славу на войне, приятно жить и в то-же время быть добродетельным. Бросьте эти пустые мечты. Обман, излишество, тщеславие нужны, чтобы мы могли извлечь из них сладкие плоды. Конечно, голод есть отвратительное неудобство; но могли-ли бы мы без него питаться, переваривать, расти? Как ни хороша виноградная лоза, но как любезно вино, составляющее ея плод. Порок так-же нужен для процветания государства, как голод для преуспения человека. Одна добродетель не может сделать народ счастливым и славным. Если мы захотим воротиться в золотой век невинности, то мы должны быть так-же готовы снова питаться дикими желудями, как наши достопочтенные предки.
Social Statics, p. 59.

Ibid., pp. 52-3. ' ... moralists have attempted impossibilities. As well might they have tried to solve mathematically a series of problems respect ing crooked lines and broken-backed curves or to deduce from the theorems of mechanics the proper method of setting to work a dislocated machine. No conclusions can lay claim to absolute truth, but such as depend upon truths that are themselves absolute. Before there can be exactness in an inference, there must be exactness in the antecedent proposition. A geometrician requires that the straight lines with which he deals shall be veritably straight and that his circles and ellipses and parabolas shall agree with specified equations. If you put to him a question in which these conditions are not complied with, he tells you that it cannot be answered. So likewise is it with the philosophical moralist. He treats solely of the the straight man... A problem in which a crooked man forms one of the elements is insoluble by him.'

Herbert Spencer, 'Mill versus Hamilton - The Test of Truth', Essays: Scientific, Political and Speculative, vol II, London, 1868, p. 395.

'Nechto o kharaktere nashego vremeni', Grazhdanin, no 36, 3 September 1873, pp. 979-81. N.N. Strakhov had been conducting a polemic on this topic with N.K. Mikhajlovskij on the pages of Grazhdanin in 1872-3.

Literaturnoe nasledstvo, 83, p. 443.

"Если-бы какой-либо всероссийский публицист торжественно провозгласил что дважды два стеариновая свечка, и в доказательство привел бы таблицу умножения, в которой весьма явственно изображено, что дважды два отнюд не стеариновая свечка, а четыре ...' ('Что такое прогресс?', р. 24)

G.M. Fridlender, 'Ot "Podrostka" k "Brat'jam Karamazovym"', Paper read at the VI International Dostoevsky Symposium, Nottingham, August 1936.

R. Neuhäuser, 'Implied Reader and Actual Reader'in "The Brothers Karamazov"', Paper read at the VI International Dostoevsky Symposium, Nottingham, August 1986 .

Appendix I

Гражданин, 1873, № 43.

Герберт Спенсер о народном воспитании. (The study of Sociology.xv)

Правильное законодательство не должно отступать от психологической истины. Не подлежит сомнению следующая истина, которую часто упускают из виду. Действия человеческие зависят непосредственно от ощущения, а не от ведения. Ведение, само по себе, не производит действия. Когда я нечаянно накалываюсь на булавку или попадаю пальцем в кипяток, я невольно вздрагиваю. От сильного ощущения происходит движение непосредственно, безо всякой мысли. Напротив того, одно сознание что булавка колет, что кипяток обжигает - не производит во мне никакого движения. Без сомнения, если с этим сознанием соединяется мысль о близкой опасности от булавки или от кипятку, то возникает более или менее решительное побуждение отпрянуть. Но к этому побуждает меня воображаемая боль. Голое сознание что от укола или от обжога бывает боль - не производит действия: действие начинается с той минуты, когда боль словесно утверждаемая, гаи идеально сознаваемая, становится действительно сознаваемою или угрожающею болью, когда в сознании возникает живое представление боли, как смутный образ боли уже испытанной прежде." Стало быть причиною действия, в этом случае, равно как и в других служит не ведение, а ощущение. Тоже самое что видно в этом простом действии оказывается и в действиях самых сложных. Двигателем деятельности служит не ведение само по себе, но не иначе как в соединении с возбуждающим его ощущением. Пьяница очень хорошо знает что после сегодняшнего распутства завтра утром явится головная боль с тяжестью, но сознание этой истины не устрашает его, пока не возникнет в нем живое представление угрожающей ему тягости, покуда ощущение противодействующее пьяной похоти не достигнет такой силы, которая могла бы уравновесить эту похоть. Тоже вообще следует применить ко всякой беспечности. Когда угрожающее зло явственно представляется воображению, и угрожающее страдание вполне ощутительно в душе, тогда налагается действительная узда на стремление к немедленному удовлетворению настоящего желания; но когда нет явственного сознания об угрожающем страдании, -настоящее желание не встречает достаточного себе противодействия. Умственно сознается вполне та истина, что

беспечность приводит к бедственному положению, к лишениям; но это сознание остается без действия, покуда бедствие не представляется в воображении живою картиной. На берегу стоит толпа народу. В воду опрокинулась лодка, человек тонет. Все видят ясно, как дважды два четыре, что он утонет если не подадут помощи. Все знают, что его можно спасти если какой нибудь пловец бросится в воду и поплывет к нему. Всем натвержено от рождения, что на каждом лежит долг помочь ближнему в опасности; все сознают что рискнуть собою для того, чтобы спасти человека от смерти - дело честное и славное. Многие умеют и плавать, но отчего же никто не бросается в воду, а все только зовут: помогите! или кричат советы утопающему? Но вот - выходит один, сбрасывает верхнее платье, бросается и плывет на помощь. Этот один чем то отличается от остальных? Неужели ведением? Нисколько. Сознание у него тоже самое что и у всех: и он также, как все, знает что жизнь человека в опасности, знает как можно помочь ему. Но у него вместе с этим сознанием возбуждаются некоторые соотносительные ощущения, и возбуждаются сильнее чем у других. Во всех возбуждается по нескольку соотносительных ощущений; но у других преобладают отвращающие ощущения, страха и т.п., а у него избыток ощущения произведен сочувствием, в совокупности может быть с другими ощущениями низшего разряда. В том и в другом случае действие определилось не ведением, а ощущением. Чем же, стало быть, можно произвесть перемену в бездейственном отношении зрителей к бедственному событию? Очевидно, не усилением в них ведения, а усилением в них высших ощущений.

Вот, повидимому, основная психологическая истина, с которою должна бы сообразоваться всякая разумная система человеческой дисциплины. Не явно ли, что когда законодатель оставляет без внимания эту истину, но держится противоположного с нею представления, - он неизбежно впадает в ошибку. А нынешнее законодательство по большей части так и поступает: обманываясь заодно с общественным мнением, оно с горячностью стремится к принятию мер основанных на том предположении, что человеческая деятельность определяется не ощущением, но ведением.

Разве не это самое предположение лежит в основе всех мер, с такою настоятельностью вводимых для организации школьного обучения? И у той и у другой из обеих партий препирающихся по этому вопросу, основное понятие одно и тоже - что для улучшения нравов и деятельности единственным средством служит - распространение знания. Все обольщены разными обманчивыми статистическими цифрами и упорно стоят на том что от государственного школьного воспитания прямо зависит сокращение преступлений и улучшение общественной нравственности. Все находят в газетах сравнительные выводы о числе неграмотных преступников с числом грамотных, видят что первое гораздо больше последняго числа, и заключают отсюда без рассуждений, что источник преступлений - невежество. Им не приходит в голову, что из статистики можно прибрать какие угодно цифры, и доказывать ими, - точно с такою же достоверностью, - что число преступлений зависит, например, от того сколько

раз в день люди моются, часто ли переменяют белье, какова у них в квартире вентиляция, есть ли у них особая спальня, и т.п. Стоит сходить в тюрьму и справиться, сколько преступников из таких которые имели привычку брать по утрам ванну, мыться по столько-то раз в день: тотчас явится представление о том что преступное расположение состоит в связи с состоянием кожи - в грязи или в опрятности. Сочтите всех тех у кого было больше одной пары платья, и сравнение чисел сейчас покажет нам что под привычку переменять платье - подходит очень небольшой процент преступников. Справьтесь, где они жили - на больших улицах или в закоулках, и вы увидите что городские преступления - без малого все исходят из углов и подвалов. Точно также, фанатический член общества воздержания, наборник санитарных мер всякого рода - найдет в статистических цифрах сколько угодно сильных доказательств своей доктрины. Но кто не принимает на веру предлагаемое ему положение принятой доктрины, что невежество - причина, а преступление - следствие, и захочет удостовериться, нет ли разных других причин от которых в равной мере зависит преступность, - тот увидит ясно, что преступление в действительности зависит от нашего образа жизни, соединенного большею частью с низшими свойствами прирожденного естества. Тогда необходимо будет признать что невежество есть лишь одно из многих и разнообразных обстоятельств, коими обыкновенно сопровождается преступление.

Казалось бы, как можно отвергать эту критическую поверку существующего мнения и вывод из нее следующий. Но существующее мнение знать не хочет этого вывода и отвергает его упорно: до того въелось в умы принятое понятие. Его может изменить и оболживить в умах только действительность, когда она покажет какие вышли последствия. Когда волна принятого мнения достигла известной высоты, ее не отразишь никаким убеждением, никакою отчевидностью: надо чтоб она истощила свою силу в постепенном течении дел человеческих: лишь с этой поры, не прежде, возникает поворот в мнении. Это верно. Иначе было бы совершенно непонятно, как эта уверенность в целительной силе школьного обучения, в которую люди вдались, наслушавшись без рассуждения всего что им каждый день толкуют политические доктринеры, - как эта уверенность могла устоять перед очевидными свидетельствами ежедневного житейского опыта... Любая мать, любая гувернантка приходит каждый день в смущение от того что речи ее не действуют, хотя она твердит беспрестанно о том что хорошо и что дурно. Отовсюду слышатся постоянные жалобы, что убеждение, толкование, разъяснение очевидных последствий - не оказывает на некоторые натуры никакого действия; что если оно действует на иные натуры, то лишь благодаря восприимчивости ощущения; a где оно, быв сначала бесплодно, начинает оказывать действие, там причиною оказывается не столько.уяснение понятия, сколько изменение в ощущении. В каждом хозяйстве услышите что все возможные замечания не производят действия на прислугу: сколько им ни толкуй, они упорно

держатся старых своих привычек - хотя бы самых нелепых: исправить прислугу невозможно наставлениями, а страхом штрафов и взысканий - то есть возбуждением ощущения. Обратимся в сферы совсем иных отношений увидим тоже самое. Известные банкроты, учредители дутых компаний, производители поддельного товара, фабриканты пользующиеся чужими марками, торговцы с фальшивыми весами, страхователи поддельного имущества, союзники надувающие друг друга, игроки ведущие большую игру, - разве все это не воспитанные люди? Возьмем крайний случай: все известные на нашей памяти отравители - принадлежат большею частью к образованному классу.

Вера в бесусловное нравственное действие умственного образования, опровергаемая фактами, есть, нечто иное как предвзятое положение, (a priori), натянутое до нелепости. Человек научился, что один или другой знак на бумаге поставленный означает то или другое слово: какую связь можно себе представить между этим знанием - и высшим сознанием долга? Умение означать на бумаге знаками слова или звуки - неужели имеет силу утвердить в человеке волю, направленную к добру и правде? неужели таблица умножения, умение слагать и вычислять - усиливает в человеке силу сочувствия и удерживает его от обиды ближнему? Чувство правды - разве усиливается в чем-нибудь от грамотности, или от знания географии, хотя бы самого подробного? Доказывать что одно происходит от другого -не все ли равно что утверждать будто ноги укрепляются от упражнения пальцев на руках, что кто выучился по латыни, тот узнает геометрию и т.п.? Неужели менее неразумно утверждать что дисциплина умственных способностей сама по себе ведет к настроению в человеке ощущений на благо и на правду?

Вера во всемогущество школы, в книжные уроки и чтения принадлежат к числу главных суеверий нашего времени. Книге, даже как орудию умственного образования, придается слишком много значения. Знание непосредственное, из первых рук, важнее знания из вторых рук: последнее должно служить только заменою первого, где первое невозможно: а у нас последнему отдается предпочтение перед первым. Дело ставится так что все воспринимаемое из печатной страницы входит в курс воспитания; а то что заимствуется из непосредственного наблюдения в жизни и в природе - допускается в этот курс с трудом.

Читать - значит видеть чужими глазами, значит учиться посредством чужих способностей вместо того чтоб учиться непосредственно с помощью своей способности; но существующий предрассудок вошел в такую силу, что непрямой способ ученья предпочитается прямому способу и величается образованием. Нам смешно слышать, что дикие считают письмо волшебною грамотой; нас забавляет история того негра, который, неся корзинку с фруктами при письме, съел фрукты и спрятал под камень письмо, чтоб оно не донесло на него. Но недалеко от этого анекдота-заблуждение которое таится в ходячих понятиях об обучении посредством печати: идеям приобретаемым посредством искусственного орудия приписывается какая-то магическая сила, в сравнении с идеями, иным путем приобретаемыми.

Это заблуждение действует очень вредно даже на умственное образование; но оно еще пагубнее действует на образование нравственное, возбуждая предположение, будто и нравственного образования можно достигнуть чтением и повторением уроков.

И так, повторяю, действия человеческие определяются не ведением, а чувством. Отсюда таков должен быть заключительный вывод: наклонность к тем или другим действиям укрепляется только опытом, то есть часто повторяемым переходом от чувства к действию. Когда две идеи часто повторяются в известном порядке, они наконец в этом порядке между собою связываются; механические движения мускулов, в известной комбинации, сначала очень затруднительны, но по мере упражнения становятся легки и, наконец, совершаются бессознательно: точно также, с повторением действий возбуждаемых теми или другими ощущениями, известный образ действий становится у человека естественным, не требующим особых усилий. Нравственная привычка образуется не посредством наставления, хотя бы оно каждый день повторялось, даже не посредством примера (если пример не возбуждает к подражанию); но лишь посредством действия повторительно возбуждаемого соответственным чувством. Вот истина очевидная из психологии и оправдываемая опытом ежедневной жизни: тем не менее истина эта отрицается фанатиками ходячей теории образования.

Едва ли кто станет сознательно утверждать, что умственное знание важнее для человека, нежели образование характера. Всякому приходилось в жизни делать замечание, что работник хоть и неграмотный, но трезвый, честный и прилежный к делу, несравненно более имеет цены и для себя и для других, нежели обученый и знающий, но неисправный, беспорядочный, пьяный, не думающий о семье. В высших классах мот и игрок, как бы ни был образован и умственно развит, не стоит человека, который, хотя и не проходил патентованного курса, делает добросовестно свое дело и сам устраивает детей своих, не оставляя и в бедности на попечение родным. Стало быть, если взять дело как оно есть в действительности, надо будет всем согласиться, что для благосостояния общественного, характер несравненно важнее многого знания. Против этого не спорят, а вывода который отсюда следует не принимают. Не ставят и вопроса о том, как отразится на характер все искусственные средства употребляемыя для распространения знания. Изо всех целей которыя может иметь в виду законодатель, самая первая, самая важная, - образование характеров в народе и утверждение сознания личной ответственности каждого: а это именно цель и оставляется без внимания.

Размыслим что вся будущность нации зависит от свойства единиц из коих нация составлена; что эти свойства неизбежно подвергаются изменению сообразно условиям в которыя поставлены; что ощущения, возбуждаемые этими условиями, неизбежно должны усиливаться, а ощущения, которых условия эти не вызывают, должны ослабевать и глохнуть. Тогда убедимся в том, что улучшения общест-

венной нравственности можно постигнуть не повторением правил и наставлений, и еще менее того одною заботой о распространении умственного образования, а ежедневным упражнением высших ощущений духа и борьбою с низшими ощущениями. Способ к этому один: содержать людей в строгом подчинении порядку общественной жизни, чтобы всякое его нарушение неизбежно отзывалось злом, а соблюдения его - благом для всякого человека. В этом, и только в этом одном состоит национальное воспитание.