			HOME		INDEX		LINKS		Volume 8, 1987

ТЕХНИКА РОМАНА ТАЙН В БРАТЬЯХ КАРАМАЗОВЫХ

Milivoje Jovanović, Beograd

В истории жанра романа тайн Братья Карамазовых выделяются своей предельной сложностью и в некотором роде образцовостью даже по отношению к предыдущим романам писателя. В сравнении с шедевром Достоевского все романы тайн в мировой литературе представляются довольно плоскими и легковесными, включая произведения крупных романистов, в плане структуры идущих вслед за автором Братьев Карамазовых (имеется в виду "московская" дилогия Москва и Маски А. Белого). Прав, подводимому Н. Струве, утверждающий, что форма "пятикнижья" Достоевского ("полицейский-философский-христологический роман") была "столь ошеломляюще нова, что требовала не одного романического воплощения". (1) Следовательно, она полностью определилась и, таким образом, стала образцовой лишь в последнем романе великого художника.

В статье "Роман тайн" В. Шкловский рассматривает Братьев Карамазовых как "сыщицкий роман" (но без сыщика), унаследовавший традицию романа готического. "Дается тайна - преступление, - пишет он, разбирая эту романную модель, - потом обычно ложная разгадка - следствие полиции, затем восстанавливается истинная картина убийства. В произведении такого типа инверсия обязательна, при чем иногда она дается в сложном виде пропуска отдельных элементов". (2) Определение исследователя справедливо для готического и "сыщицкого" романа вообще, поскольку оно соотнесено с основной тайной внешнего сюжета, но не имеет отношения к Братьям Карамазовым тайны которого не являются только внешне-сюжетного порядка. В данной связи показательны соответствующие метапоетические рассуждения в романе защитника Феткжовича. Этот "реалист", пытающийся воссоздать "реалистическую" картину убийства Федора Карамазова, возражает против "фантастических", "романических" предположений, против "романов" и "романа на романе", намекая при этом на подвалы Удольфского замка", т.е. на известный готический роман Тайны Удольфского замка А. Радклиф. (3) На его взгляд, противоположный рационалистическому подход к жизни ярче всего выражен в "тайнах" готического романа, иными словами в голословных выдумках его авторов. Достоевский, однако, опровергает построения этого героя, выявляя их не менее фантастическую подоплеку, чем радклифовская ("денег не было", "грабежа не было", "да и убийства не было"), причем размышления Феткжовича (равно как и его оппонента Ипполита Кирилловича) предстают в романе итоговым "ложным следом" в процессе разгадки основной тайны внешнего сюжета. "Неудача" Фетюковича связана как раз с тем, чем роман Достоевского отличается от традиционного готического романа и детектива, - с развитием тайн психологических и философско-религиозных; защитник Достоевс-

кого не в состоянии проникнуть в их суть, поэтому ему не по силам отгадать не только "владычествующую" тайну Братьев Карамазовых (истинную расшифровку того, что начертано на "знамени" Великого инквизитора - "чуда", "тайны" и "авторитета"-14,234), но и более "мелкие" тайны отдельных героев.

Сказанное выше нисколько не означает, что основные приемы романа тайн в их готическо-детективном варианте не сохранились и в Братьях Карамазовых. Сохранилось многое, ибо Достоевский исходил из указанных принципов, приспосабливая их к нуждам своей художественной задачи. Осталась действенной, прежде всего, традиционная повествовательная структура, предполагающая приостанавливание, торможение ходов основной тайны внешнего сюжета, уход в сторону от нее и ее переплетение с другими сюжетными тайнами и их ложными следами; вместе с тем данная повествовательная структура не могла сохранить, до конца традиционный вид вследствие обращенности писателя и к тайнам иного порядка, отсутствующим в сюжете готического романа и детектива. Не обошел своим вниманием Достоевский также "агрессивные" афористические и символические (условно - "диккенсовские") заглавия отдельных глав, придающие всему произведению необходимую для романа тайн авантюрную динамику, однако уже в формулировке этих заглавий наблюдаются отступления от традиции; так, например, заглавие третьей главы пятой книги романа "Братья знакомятся" иронически оттеняет тайный сюжет следующих глав, - "испытание" Алеши братом Иваном. Как и в предыдущих романах, и в Братьях Карамазовах Достоевский использует "массовые сцены", но их функция вступает в некоторое противоречие с их традиционным применением; в начале романа (сцена в монастыре) в их рамках задаются настоящая философско-религиозная тайна (разговор на тему "церковного суда" со всеми отсюда вытекающими последствиями) и ненастоящая тайна внешнего сюжета (Дмитрий в роли отцеубийцы) , в последних же главах судебный зал с его кулуарами является сценой ложной разгадки тайны Дмитрия, тогда как "массовая сцена" у "камня" венчает отгадку названной философско-религиозной тайны романа, не существующей в традиционных жанрах. В Братьях Карамазовых, подобно тому, как это происходит в готическом романе и детективе, тайные ходы внешнего сюжета передаются как в повествовании рассказчика, так и в сценах встреч и разговоров отдельных героев. Однако Достоевский уходит от традиции уже тем, что его "вымышленный" рассказчик, организующий повествование, совсем новое лицо, даже в творчестве писателя в целом; он и близок автору, и отделен от него, он и признается в своей неполной осведомленности (оттуда его постоянные отсылки к "чужим голосам", в свою очередь, наподобие ракитинского, также не совсем компетентным), и последовательно ведет свой рассказ к философско-религиозным ("житийным", "христологическим") высотам окончательных выводов, скрывая при этом и маскируя настоящее авторское лицо. Если в явлении рассказчика и его принципах изложения материала задана система тайн романа, то в сценах встреч героев и их бесед система эта получает дополнительные вполне нетрадиционные оттенки, имеющие последствия и для итоговой оценки героев с нравственной точки зрения, и для выявления обстоятельств, в которых тайны разгадываются или же даются лишь ложные следы на пути к их разгадке. Возьмем, к примеру, использование писателем жанра "исповеди" в романие. "Исповедь горячего средца" Дми-

трия производит впечатление полной достоверности, а ее тайны указывает, с одной стороны, на неосведомленность и этого героя, (4) являясь, с другой стороны, выражением лишь его заблуждений, вызванных его неполной готовностью к добру; об этом свидетельствует, в частности, одна из последних сцен романа, в которой Дмитрий делится с Алешей своей дилеммой относительно его будущего. "Искренней" исповеди Дмитрия (а также его поведению во время следствия и суда) противостоит "неискренняя" исповедь Ивана в сцене "испытания" Алеши; поскольку в случае Ивана, следовательно, речь идет не только о заблуждениях героя, его внезапная искренность в разговоре с Алешей в главе ""Это он говорил!"", будучи результатом временного освобождения, согласно которому он теперь "опять возненавидит" младшего брата (15,88). То же самое относится и к репликам других героев Достоевского. Обладая в принципе тем же "исповедальным" характером, что и монологи упомянутых выше персонажей, они, эти реплики могут быть достоверными (компетентными) или недостоверными (некомпетентными) в зависимости от того, какому типу героев принадлежат, о чем пойдет речь ниже. (5)

Особый интерес привлекает использование Достоевским традиционных для романа тайн приемов устраивания встреч героев, подслушивания и "выслеживания" (оппонентов, врагов). Встречи обычно происходят случайно (особенно в сюжете Алеши, который как правило "опаздывает" на встречу с определенным героем для того, чтобы встретить другого героя, причем иные из его случайных встреч, например с Ракитиным и "мальчиками", имеют целью дальнейшее развитие сюжетной историей), через письма и записки (здесь также отмечена роль Алеши, который должен передавать даже такие записки, как записка' Лизы к Ивану -15,25) или по заранее назначенному их месту и времени. В последнем случае возможны всякого рода отступления (Федор Карамазов, например, приглашает Алешу к себе для того, чтобы сказать ему "одно словечко такое", т.е. сообщить ему одну из очередных тайн романа, однако на следующий день обнаруживается, что приглашение героя было ложным следом, ибо Карамазов-отец отказался от вчерашней "глупой" затеи - 14,141,159) вплоть -до тех, что связаны с основополагающими философско-религиозными тайнами романа (Алеша "забывает" о совете Зосимы быть при обоих братьях и таким образом "способствует" убийству отца - 14,72 и др.).(6) Что касается приема подслушивания (в частности, весьма распространенного в Подростке), то им пользуются в первую очередь госпожа Хохлакова и Лиза (14,202; 15,21 и др.), однако в сцене разговора Алеши с Лизой необходимость в употреблении приема ставится под сомнение и сам прием обнажается, развенчивается (14,200). В традиционном романе тайн прием подслушивания часто взаимосвязан с приемом "выслеживания"; в Братьях Карамазовых использование последнего способствует развертыванию механизма ложных следов в истории Дмитрия (герой, по собственному высказыванию, "стережет секрет", выслеживая Грушеньку и отца -14,95,330 и др.) и Ивана (на взгляд Федора Карамазова, Иван "шпионит" за ним по материальным соображениям - 14,159). В одной из сцен Дмитрий и ведет себя соответствующим образом -как разбойник, готовый к убийству (см. его обыгривающую прием реплику, адрессрванную Алеше: "Кошелек или жизнь!" - 14,141), ставя акцент на очередной ложный след. С другой стороны, аналогичные высказывания Смердякова

и Ивана на этот счет ("другое дело, кабы я при них сторожем состоял"; "Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию?" - 14,206, 211) указывают на соотнесенность ситуации братьев Карамазовых с библейской (ср. слова Каина, обращенные к Богу: "разве я сторож брату моему?") и, таким образом, и на обыгривание в романе также мотива "братоубийства". Вместе с тем использование приема "выслеживания" имеет отношение и к Христу; Великому инквизитору удалось "выследить" его, однако не прогнать, ибо Христос вернулся в "христообразном" деле Алеши и его "мальчиков".

О том, что отступления от традиционных норм романа тайн в Братьях Карамазовых стали новой нормой, свидетельствует многочисленные примеры применения этой техники, начиная с самых упоминаний о "тайнах", "секретах" и "загадках". Слова эти и близлежащие к ним употребляются в последнем романе писателя гораздо реже, чем, сказем, в Бесах или Подростке; с другой стороны, их использование как правило бросается в глаза, невзирая на то, что подчеркивание разного рода "тайн" и "секретов" и "загадок" является зачастую предлогом для выявления их ложного, ненастоящего характера. По сути дела весь сюжет Братьев Карамазовых строится на опровержении указанных "тайн", "секретов" и "загадок" (в свою очередь родственных якобы точным сведениям и знаниям обо всем Ракитина) (7) истолкованием Зосимы "тайн разрешенных и откровенных" в истории библейского Иова (14,265). Превратно определяет рассказчик уже "трагическую и темную кончину" Федора Карамазова и судьбу Дмитрия как "катастрофу" (14,7,12,203; 15,113 и др.), (8) поскольку это определение не учитывает всей сложности системы тайн в романе. Тон восприятия мира как "загадочного задает в Братьях Карамазовых Дмитрий. Для него "все на свете загадка", "бог задал одни загадки", в мире "страшно много тайн", "слишком много загадок угнетают на земле человека", включая тайну "красоты" (14,99,100); недаром в заглавиях двух глав, связанных с этим героем, обыгрывается подобное миропонимание Дмитрия ("Великая тайна Мити.Освистали" , "Гимн и секрет"), оказавшееся на поверку причастным лишь к подробностям внешнего сюжета. Слово "тайна" чаще всего соотнесено с Иваном. По мысли Дмитрия, он "все знает", но он "могила", Иван "таит идею" и "все молчит" (14,101; 15, 32); о "загадке" среднего сына Карамазовых говорят также Ракитин и Алеша (14,76,169,209), рассказчик же в свою очередь подчеркивает, что душе Ивана "свой черед" (14,251), как бы намекая этим на долгий процесс отгадывания его тайн. "Загадочен" и сам Алеша (для Красоткина - 14,473), свой "секрет" и у "таинственного посетителя" (даже два "секрета": о том, что он "убил" человека, и о том, что он собирался еще убить Зосиму - 14,276,283). В данном ряду выделяются два упоминания о "тайне" и секрете", принадлежащие Великому инквизитору и черту. Герой "поэмы" Ивана раскрывает "нашу тайну" (14,234,235,236), причем разгадка эта подразумевает, что он и его круг "избранных" примкнули не к Христу, а к дьяволу; наряду с этим до поры до времени остается скрытым узурпаторская цель круга севильского кардинала, а также причастность к его миропониманию автора "поэмы" Ивана, которого его "единый слушатель" Алеша, предупрежденный братом, что речь идет о "секрете", и пытается разгадать (14,224,215,238 и сл.). Полную разгадку Ивана, однако, дает лишь только черт - второе "я" героя; его монолог о личном "секрете" при

этом, сколь это ни странно, прямо противоположен монологу Великого инквизитора. Вот соответствующие слова черта: "Почему изо всех существ в мире только я лишь один обречен на проклятия ото всех порядочных людей и даже на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, должен принимать иной раз и такие последствия? Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись в чем дело, рявкну "осанну", и тотчас исчезает необходимый минус и начнется во всем мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться. Я ведь знаю, в конце концов я помираюсь, дойду и я мой квадриллион и узнаю секрет" (15,82). Многозначительная эта цитата указывает, во-первых, на будущий путь Ивана, который в итоге сам должен, подобно "мыслителю и философу", отвергающему "все", "пропеть "осанну"" (15,78,79), а также, во-вторых, на действенность апокалипсического финала романа ("конец всему"), как бы предвосхищая его.

В данном контексте особую роль играют тайны неафишированные, тайны инстинктивного, интуитивного человеческого поведения. Среди них в первую голову выделяются тайные знаки и высказывания Зосимы. На страницах романа дебатируется особенно тайный смысл "земного поклона" Зосимы перед Дмитрием и его слов: "Простите! Проститие все!" (14, 69). (9) Ракитин в этом видит лишь намек на "уголовщину", для Алеши смысл происшедшего "таинственный, а может быть, и ужасный", Зосима же сам предлагает психологическое истолкование своему акту ("Я вчера великому будущему страданию его поклонился"), исходя из своего душевного опыта (символика "выражения лица" Дмитрия и "некоторых" других лиц, т.е. его самого и "таинственного посетителя" - 14.73,72,258, 259). (10) Речь идет, разумеется, о даре предвидения Зосимы, как явствует также из его оценки "монолога" Ивана, ситуации в доме Карамазовых (завет Алеше быть "около обоих братьев") и судьбы Алеши (14,65,72,145). Тайный дар этот дан и Алеше (он "знает" мысли Ракитина, чувствует "необъяснимый" страх перед Катериной Ивановной, "пугается" сближения с Иваном -14,40,94,132), причем он проявляется в герое все интенсивнее и интенсивнее по мере того, как сюжет романа идет к концу (в образе человека, "одобряющего" мысли Лизы о "распятом ребенке", Алеша сразу угадывает Ивана, предугадывая также, что с братом должно случится "несчастье" вследствие его болезни -15,24,41). Наличие тайного инстинкта характерно также для Федора Карамазова (страх перед Иваном - 14,130 и др.) и ряда других персонажей, "доверяющих" Алеше (напримпер, Катерины Ивановны). Вместе с тем весьма показательно, что этого дара лишен Иван, который лишь со слов черта "знает", что Смердяков повесился (15,84,85).

По-новому в отношении традиции использует Достоевский приемы упоминания о соответствующих фактах относительно героев и их ситуаций, а также умалчивания о них. Если, к примеру, появление на сцене романа таких лиц, как Ракитин или госпожа Хохлакова, следует считать вполне естественным (эти герои, как уже отмечалось, являются важным источником ложных информации, догадок и интерпретаций, т.е. обоснователями сплошных ложных следов во внешнем сюжете), то этого нельзя сказать о ряде других героев, явление которых

как правило обладает определенной тайной символикой. Первое упоминание о Смердякове в этом отношении знаменательно, ибо оно бросает свет на его характер (Смердяков -лгун -14, 63); однако тайна его взаимосвязей с Дмитрием пока что остается глубоко скрытой. О Катерине Ивановне впервые узнает (конечно, в превратном виде) от Ракинина (14,74); поскольку его информация и в этом отношении недостоверна, она должна стать толчком к появлению ряда ложных следов и тайн, среди которых обнаруживается и тайна ее фамилии (Верховцева), раскрываемая лишь в главе "Великая тайна Мити. Освистали" (14, 442). Аналогичное происходит с Грушенькой. Ее история вводится в сюжет также Ракитиным (17,74), однако и ее фамилия остается неизвестной вплоть до суда над Дмитрием, причем рассказчик сообщает о ней любопытнейшим образом: "Nota bene. Фамилия Грушеньки оказалась "Светлова". Это я узнал в первый раз только в этот день, во время хода процесса" (15,100). То же самое наблюдается и в информации о "женихе" Грушеньки: сначала он только "офицер" (14,138), потом - "поляк" (14, 324), наконец же становится известной и его фамилия Муссялович (14,451). (11) Самым сложным образом передаются сведения о Снегиревых. Сначала, в рассказе Федора Карамазова, речь идет только об "отставном капитане", которого Дмитрий "избил" якобы за то, что он "состоит негласным поверенным" по одному его, Федора Карамазова, "делишку"; в этой же сцене читателю предлагается и версия Дмитрия, которая, однако, способствует развитию скорее тайн "любовного треугольника", чем тайны Снегирева-отца (14,67-68). Потом Дмитрий повторяет свою версию в разговоре с Алешей, добавляя к этому новый штрих ("Пошел я бить ее, да у ней и остался" - 14,109). В дальнейшем, взамен ожидаемого продолжения рассказа о Снегиреве развертывается линия "школьников", в рамках которой сообщается о загадочном поведении пока что анонимного мальчика по отношению к Алеше; тайну эту расшифровывает Катерина Иванова, причем фамилия Снегирев впервые появляется лишь только в ее рассказе, имя же маленького героя (Илюша) становится известным еще позднее (14,160 и ел., 176,182). Вместе с тем, хотя и о Коле Красоткине упоминается уже в главе "Связался со школьниками" (Илюша его "прыгнул" перочинным ножиком -14,162), (12) рассказ о герое и его семье перенесен к началу четвертой части романа (14,462 и ел.). Подобный прием умалчивания или неполного (а то и неверного) упоминания о чем-нибудь действенней и в других отношениях. Например, название городка, в котором происходит действие романа (Скотопригоньевск) приведено только в главе "Больная ножка", причем с характерным добавлением-комментрием от рассказчика: "увы, так называется наш городок, я долго скрывал его имя" (15,15). "История с Чермашней", наоборот, служит примером сплошного накладывания друг на друга ложных следов. Предполагаемый оьъезд Ивана в Чермашню сначала соотнесен с желанием Федора Карамазова принять Грушеньку "без Ивана"; эту трактовку Дмитрия поддерживает его отец (14,112,125,159); с отъездом Ивана связывается и тайна "документа" - письма Дмитрия Катерине Ивановне (15,55). Иван, однако, думает о другом, - об отъезде в Москву, злободневность которого становится особенно наглядной в контексте его "объяснения" с Катериной Ивановной (14,173 и ел., 208,249). Данную ситуацию использует Смердяков; на его взгляд, Ивану "выгоднее" отбыть в Чермашню, ибо из Москвы в случае чего его могут по телеграфу "обеспокоить" (14,244 и ел., 249). Иван же, пообещав уехать в Чермашню,

все же отправляется в Москву (14,254,255). В дальнейшем с Чермашне упоминается в связи с "правами" Дмитрия на наследство (14,334 и ел., 346 и др.). Наконец, уже в речи прокурора (т.е. после того, как читателям стала известна вся правда о Смердяковеубийце) расскрывается последний ложный след относительно Чермашни, причем без упоминания о ней: когда Иван перед "катастрофой" уезжал в Москву, Смердяков якобы "умолял его остаться, не смея, однако же, по трусливому обычаю своему, высказать ему все опасения свои в виде ясном и категорическом" (15,137). (13)

В сочинениях Достоевского тайны внешнего сюжета построены как правило в виде сложной цепочки тайн ненастоящих и сопутствующих и ложных следов. В Братьях Карамазовых разгадке подлежит в первую очередь самая крупная ненастоящая тайна "идейного убийства" (убийства Федора Карамазова), исследование которой проводится в "двух частях" романа, резко отделенных друг от друга отточием в главе "В темноте" восьмой книги. В первой из этих "частей" все ложные следы взаимосвязаны таким образом, чтобы читатель мог прийти к мысли, что Федора Карамазова убьет Дмитрий, во второй же части указанная трактовка событий уже в самом начале разоблачается как неверная (слова Дмитрия о том, что Бог "сторожил" его "тогда" - 14,355), и в дальнейшем развитии сюжета раскрывается, с одной стороны, что произошло на самом деле (отцеубийца - Смердяков), и, с другой стороны, почему произошла "судебная ошибка" (суд над Дмитрием, признанным повинным в смерти отца).

В процессе отгадывания тайны убийства Карамазова-отца выявляется, однако, целый ряд психологических тайн лиц, так или иначе замешанных в историю убийства (Дмитрия, Ивана, Смердякова, Катерины Ивановны, Грушеньки, даже Алеши), которые на поверку оказываются более глубинными и значительными, чем тайны внешнего сюжета. Они также взаимосвязаны друг с другом, как и предыдущие, причем их разгадке способствуют включенные в повествование тексты ("поэма" Ивана, его статья "Геологический переворот" и рассказ черта о "мыслителе и философе", отвергавшем "будущую жизнь"; "житие" Зосимы и его "беседы" и "поучения"; рассказ о "луковке"; видение "Каны Галилейской"; сон Дмитрия о "дите" и др.). На этом уровне разгадки тайн романа выявляется, в частности, что все виновны перед всеми , следовательно, в убийстве Федора Карамазова повинен не один только Смердяков, а все сыновья Карамазовы, включая Алешу.

Однако наличие психологических тайн характерно не для всех героев Братьев Карамазовых. Обстоятельство это обусловлено строго продуманной Достоевским системой образов романа, отсылающей к гносеологии, этике и философии истории Канта, - к его основополагающим тезисам об идеальном пространстве и времени, о мире "явлений" ("феноменов") и "вещей в себе" ("ноуменов"), о "гипотетическом" и "категорическом императиве", о "свободной личности", исполняющей свои обязанности для "блага других", о "моральной вере", не требующей материальных доказательств существования Бога, о личном примере з e м н о г о пути "Учителя Евангелия", противостоящем

"статуарной вере" с ее установкой на авторитетность "чуда", "тайны" и "благодати" (у Достоевского " "авторитета"), о Боге - "любви", о постепенном движении человечества по пути преодоления "изначального зла". Кантонская система воспринята писателем (правда, лишь отчасти) уже в Преступлении и наказании и Идиоте, однако, по разным соображениям, в этих романах она не реализована до конца. В первом из названных романов действенность учения о "категорическом императиве" показана лишь выборочно, в судьбе одного только героя - возрождающегося убийцы Раскольникова. В Идиоте же более последовательному усвоению кантовской системы помешала сюжетная линия с Мышкиным - "миллионером", вследствие чего часть разоблаченных героев "феноменального" плана продолжала оставаться прикрепленной к событийной сцене в более или менее невыясненных статусах (группа "нигилистов", герои "наживы" вроде Птицына и др.), причем определенные связи с поведенческой философией мира "явлений" сохранил даже "возрожденный" Ганя Иволгин. (14) Наиболее полное и представительное применение указанные кантонские тезисы получили в структуре Братьев Карамазовых, в том числе в структуре тайн этого романа. (15)

В данной связи в Братьях Карамазовых более или менее четко выделяются три основных группы героев. К первой из них принадлежат представители мира "явлений" (по Достоевскому -"среды"). Группа эта весьма многочисленна и разнообразна. Ее основные признаки - рационализм, прагматизм, позитивизм, бездуховность и преследование велений лишь "гипотетического императива", т.е. то, что Достоевский разоблачал на протяжении всей своей жизни как в художественных сочинениях, так и в пубицистических трудах вплоть до Дневника писателя. Героям этой группы свойственна заданность (отсутствие внутреннего развития), они живут лишь "в данный момент", не зная ситуации "порога" (и, следовательно, настоящих тайн жизни), их прошлое не имеет существенного значения для их поведения в рамках сюжета, у них нет будущего, ибо оно нисколько не отличается от их прошлого и настоящего. Иными словами, они суть тот "песок морской" (14,231), о "многочисленности" и "слабости" которого говорит Великий инквизитор, несправедливо думающий, что они представляют собою все человечество. (16) В наиболее широком плане к этим персонажам примыкают представители "толпы", единообразные и безличные (в сцене явления севильского кардинала в "поэме" Ивана; в сценах реакции на "чудеса" Зосимы и его смерть,- в репликах анонимных лиц присутствующих на судебном процессе, "комментирующих" речи прокурора и защитника). В более узком плане выделяется несколько категорий героев этой группы. Вопервых, это герои "наживы", озабоченные лишь приобретением и увеличением материальных благ (купец Самсонов, Лягавый, Трифон Борисыч, Маврикий Маврикиевич, чиновник Перхотин и др.); отголоски их "философии" проникают и в среду героев "промежуточного" плана, главным образом через Ракитина, заключающего в себе черты всех категорий персонажей данной группы (идея о взаимоусловленности поступков героев и их соображений материального порядка). (17) Во-вторых, к этой группе принадлежат представители современной западной рационалистической науки, обоснованной установкой на сугубо "логический" и "психологический" подходы к человеку, как к биологическому и физиологическому созданию ("доктор из Москвы"; (18) Иппо-

лит Кириллович и Фетюкович с их трактовками "психологии"); их символами являются "Бернар презренный" и Америка, которой Дмитрий противопоставляет "русского бога", а их действенность следует признать односторонней, не приводящей к цели: медицина не лечит, поскольку не знает всей тайны человека (недаром Алеша, думая о болезни Ивана, уповает на Бога - 15,89), участники же "психологического" поединка в судебном зале не в состоянии докопаться до истины, заключающейся в том, что Дмитрий не убил отца, ибо его "сторожил" Бог. Сюда, в-третьих, примыкают герои, воспитанные в духе западных (буржуазных) общественных и политических теорий, разного рода "прогрессисты" позитивистского толка (Миусов, Аделаида Миусова-Карамазова, Варвара Снегирева). Выделяются в этой группе, в-четвертых, герои - "реалисты", страдающие осуждаемым Кантом (наряду с "догматизмом") "маловерием", отягощенные "мелочами жизни" (в силу чего они не способны разобраться в "целом") и занятые разного рода "проектами" (ср. проект "золотых приисков" в версии госпожи Хохлаковой, обыгриваемой в истории "проектов спасти Митю"). (19) В-пятых, к миру "явлений" Достоевским прикреплены представители отдельных народов и национальностей (поляки Муссялович и Врублевский; евреи-ростовщики, у которых "учился" Федор Карамазов), заинтересованные, по мысли писателя, лишь в материальной стороне жизни. (20) Наконец, среди героев приведенной выше группы особое место занимают образы "нигилистов" европейского толка, являющиеся наиболее наступательными персонажами не только этой группы, но и романа в целом. Развивая кантовскую мысль из Критики чистого разума относительно необходимости защищать "молодые умы" от агрессивных действий "догматиков", Достоевский показал целый ряд подобных "лжеучителей" и "лжеучеников" (Иван Карамазов - Смердяков; Ракитин - Коля Красоткин - Смуров), мировоззрение которых покоится, так же как и мировоззрение Великого инквизитора, на идее о власти "избранных" и подчинении всех остальных. Одна из основных разгадок романа связана с тем, что для героев этой категории не закрыты пути к возрождению при некоторых условиях, - они должны осознать несправедливость своих взглядов (Красоткин) или же силой сердца преодолеть "надрыв ума", приведший их к неверному пониманию жизни (Иван). В некотором отношении герои эти являются "двойственными", ибо в последнем случае могут принадлежать также ко второй группе. (21)

Если герои первой группы, прикрепленные к "феноменальному" миру, находятся (за исключением указанной выше категории молодых, "заблудившихся" персонажей) в безраздельной власти сатанинского начала при полной неосознанности им своего положения (причем сам дьявол, как явствует из главы "Черт. Кошмар Ивана Федоровича", выступает в роли их парадоксального разоблачителя наподобие кантовского "критициста" - 15,73 и ел.), то для героев второй, "промежуточной" группы характерна ситуация "порога", "надрыва", "тайны", т.е. осознанность в той или иной степени наличия "бесовства" в себе и, следовательно, необходимости сопротивления данному принципу. Здесь выделяются два типа героев, - герои "надрыва сердца" и герои "надрыва ума". Первые из них выдерживают "испытание сатаной" (Дмитрий, Грушенька), чем создаются предпосылки для их попадания в мир героев третьей группы - мир "ноуменальный". Процесс этот в романе лишь только намечен, он еще не принял окончательные формы, однако устремление Дмитрия "к

сне, кстати весьма сходном со сном Алеши в главе "Кана Галилейская"), указывает на то, что поединок с сатаной им выигран; об аналогичной судьбе Грушеньки свидетельствует тот факт, что в этом сне она фигурирует рядом с героем ("А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с тобой иду" -14,457). "Надрыв сердца" Дмитрия Карамазова и Грушеньки есть не что иное, как внезапное откровение ими "категорического императива" в кантовском смысле, цель которого состоит в жизни "на благо других" (символика идеи страдания "за дите"); в этом разгадка их настоящих тайн, тогда как диспут о том убивал ли герой отца или не убивал (и, соответственно, "блудница" ли и "тварь" Грушенька или нет), является лишь ложным следом, запутывающим истинное положение вещей. Для героев "надрыва ума" характерно, что они, в частности, пытаются преодолеть сатанинскую гордость в себе лишь рационалистическим поведением (Иван, Катерина Ивановна), в силу чего их "излечение" предстает лишь как одна из возможностей, согласно тезису того же Канта о том, что процесс выбора между добром и злом продолжается непрерывно внутри человечества, поскольку он, процесс этот извечен. О трудностях разгадки их настоящих тайн (22) косвенно говорит история Лизы, которая по ряду соображений (о них - ниже) должна "возродиться". Читатель расстается с нею в минуту, когда ее "подлые" действия вполне осознаны самой героиней, однако наказанию подвергает она себя не перед другими, как этого требует кодекс героев "надрыва сердца", а наедине с собою, чем она напоминает Катерину Ивановну, также не рискнувшую "казнить себя" перед Грушенькой (15,25,189).

Наконец, самые сокровенные тайны Братьев Карамазовых (тайны философско-религиозного порядка) разгадываются в среде героев "ноуменального" мира. (23) Они - "христообразные", следующие примеру Христа, ими движет "деятельная любовь" (14,52, 54 и др.), они соблюдают законы "категорического императива" и приобщаются к "мирам иным" для постижения "сущности вещей" (14,290). Согласно замыслу Достоевского, отправляющегося от кантовского положения из Религии в пределах только разума об "изначальном зле" и вместе с тем о существовании "задатков добра" в любом человеке, все герои данной группы без исключения (даже Зосима и Алеша) должны пройти через "испытание сатаной" и, подобно Христу в "поэме" Ивана, выйти из него победителями. Здесь также, как и в предыдущем случае, выделяются два типа героев. С одной стороны, это герои вроде Маркела, "таинственного посетителя" и Зовимы, которые за пределами сюжетного времени вдруг, безо всякой на то внешней побудительной причины, (24) отвергли свою прошлую жизнь: их пример явно образцовый, свидетельствующий о том, что "христообразность" извечная категория. С другой стороны, в данную группу входят также Алеша и его "мальчики", выигравшие свои поединки с сатаной уже в пределах сюжетного времени: перед ними открывается "широкая дорога" - "путь к бессмертию". Недаром лишь среди персонажей этого мира получают разрешение такие капитальные вопросы, как вопрос о существовании Бога (14,52,123-124,213; 15,71 и др.) (25) и вопрос о бессмертии (15,197); идея бессмертия, предвещающего "конец истории", в которой, согласно Канту, не существует "свободы выбора", в свою очередь опровергает демоническую философию Великого инквизитора и утверждает истинность "чудес" Христа

в противовес "лжечудесам" вплоть до тех, что дебатируется в мире "явлений". Среди героев этого плана формулируется "истина", противопоставленная "лжи" во всех ее проявлениях (сравни совет Зосимы, данный Федору Карамазову и госпоже Хохлаковой - 14,41,42-43,54), в том числе в монологе того же севильского кардинала; открытием же "истины" определяется суть настоящих учителей и учеников (Маркел и "таинственный посетитель" - Зосима - Алеша - "мальчики"), (26) противостоящих "лжеучителям" и "лжеученикам" разного толка. Наконец, в этой сфере разгадка тайны всеобщей вины всех перед всеми получает дополнительное подспорье в идее "земного рая" (14, 262,270,272,275 и др.), отменяющей все другие догадки относительно будущего человечества и предвещающей его движение по пути к бессмертию.

Но вернемся к основной тайне внешнего сюжета - тайне "идейного убийства". Она задается, как известно, ракитинским недостоверным толкованием "сюжета Карамазовых" (14,73-74), предложенным в качестве мнимой разгадки загадочного "земного поклона" Зосимы перед Дмитрием; толкование это приведено Достоевским для того, чтобы впоследствии его можно было разоблачить как ложное. Нельзя сказать, однако, что Ракитин, высказывая свои "предположения", отправляется при этом от вымышленных им фактов; дело происходит как раз наоборот, ибо эти факты дают ему в руки сам герой Дмитрий (27) и его "жертва" (см. таинственное "запомню", произнесенное Дмитрием в ответ на мысль Ивана касательно "злодействия" как "самого необходимого и самого умного выхода из положения всякого безбожника", его внезапное восклицание "Зачем живет такой человек!", а также реакцию Карамазова-отца на эти слова, заключающую в себе догадку об "отцеубийстве" - 14,65, 69). На первых порах точка зрения Ракитина вообще представляется вполне достоверной: Дмитрий сам сообщает Алеше, что он "может быть, не убьет, а может, убьет" ненавистного ему отца, (28) после же соответствующей неудачной попытки он и прямо заявляет: "Так ему и надо! [...] А не убил, так еще приду убить. Не устережете!" (14,128). Короче говоря, Дмитрий готов убить отца, и любую другую ситуацию справедливо считает "чудом" (14,112). После того, как убийство совершилось, Дмитрий сразу же начинает догадываться, что "чудо" произошло (его "сторожил" Бог, спас его "ангел-хранитель", "черт был побежден" - 14,355,428,426), первым подозревает убийцу отца в Смердякове (14,439-440), и поэтому искренне признается в том, что "хотел убить" отца, но "не повинен" в его смерти (14,412,415,428 и др.). Однако те, кто должен решать его участь, следуя ракитинской аргументации, не доверяют ему. За исключением Алеши (и, в конце романа, Грушеньки, Катерины Ивановны и, разумеется, Ивана), все персонажи, обсуждающие вопрос об отцеубийстве, становятся на эту точку зрения; Григорий первым назвал Дмитрия "отцеубийцей" (14,356); потом подобная мысль пришла в голову Перхотину (14,410-411), став, наконец, общепринятой, в силу чего героя и судили. Недостоверность данного подхода усугубляется рядом свидетельских и других показаний (29) вплоть до комически противопоставленных друг другу обоснований Ракитина (Дмитрию "нельзя было [...] не убить", поскольку он "заеден средой" - 15,28) и Фетюковича ("денег не было", "грабежа не было", "да и убийства не было").

"Тайна" Дмитрия Карамазова - мнимого отцеубийцы предполагает наличие нескольких ложных следов, подлежащих широкому обсуждению в ходе допроса арестованного и суда над ним. Речь идет о: 1. "запачканных в крови" руках героя в сценах, последующих за сценой убийства (14,357 и др.); 2. идее "самоубийства" героя, должного произойти на следующий день после убийства, на заре, "как солнце взлетит" (14,355,362 и др.); 3. "отпертой" двери в сад в минуту убийства Федора Карамазова (14,426 и др.); 4. загадочной "ладонке" на груди героя, и 5. "документе" Катерины Ивановны. Указанные ложные следы не одного и того же порядка. Первые два из них соотнесены с эпизодом "покушения" Дмитрия на жизнь Григория, третий должен указать на то, что убийцей не мог быть Смердяков, четвертый и пятый связаны с психологической тайной обвиняемого героя (с его "позором" перед Катериной Ивановной). Если же, однако, первые три ложных следа и могли получить более или менее достоверную разгадку в ходе предварительного следствия и судебного процесса, (30) го этого нельзя сказать о последних двух ложных следах. Особенно любопытна тайна "ладонки", т.е. схороненных Дмитрием денег для отдачи Катерине Ивановне. При первом упоминании (в разговоре Дмитрия с Алешей) о том, что впоследствии должно стать этой тайной ("вот тут, вот тут - готовится страшное бесчестие", говорил Дмитрий, ударяя себя "кулаком по груди и с таким странным видом, как будто бесчестие лежало и сохранилось именно тут на груди его, в каком-то месте, в кармане может быть, или на шее висело зашитое" - 14,144), читатель не в состоянии догадаться о чем идет речь; подобное впечатление остается действенным и впоследствии, уже перед сценой убийства, когда исступленный Дмитрий стал вторично "ударять себя по груди" (14,351). (31) После ареста Дмитрий сам раскрывает свою тайну (14,440); однако, его разгадка лишь увеличивает возникшую путаницу, поскольку в "ладонке" хранились, по его признанию, не три тысячи рублей, о которых говорилось по разным поводам (в частности, и в контексте тех трех тысяч рублей, которые Федор Карамазов сберег для Грушеньки - 14,110,111,112 и др.), а только полторы тысячи рублей (14,441). В ходе судебного разбирательства истинная история с "ладонкой" названа прокурором "легендой" (причем противоположная ей версия, раскрытая этим же героем, оказалась куда как более фантастической - 15,131 и др.), в отголосках же представителей толпы (например, Максимова) сумма, имевшаяся в распоряжении Дмитрия, увеличилась даже до неимоверных двадцати тысяч рублей (15,159).

Что же касается последнего ложного следа в этой истории ("документа" Катерины Ивановны), то он и "погубил" Дмитрия (15,118). Лишь в нем, в этом "документе" сходились тайны Дмитрия - потенциального отцеубийцы, "обокраденного" отцом, и Дмитрия - человека, "опозорившегося" перед Катериной Ивановной. Его эффект усугублялся тем обстоятельствам, что Катерина Ивановна в своем показании сначала утаила факт наличия у нее данного "документа" (рассказав взамен о другой тайне - "земного поклона" - 15,112), и лишь после того, как Иван оповестил суд о том, что он "научил" Смердякова убить отца (15,117), раскрыла его содержание (15,118 и ел.). О том, что указанное письмо Дмитрий писал пьяным, узнал и суд (15,55,119); однако, судебный приговор тем не менее был уже предопределен, и "ложное" показание Катерины Ивановны ("лож-

ное" потому, что она вполне осознавала, что "наклеветала" на Дмитрия, ибо была уверена, что не он убил - 15,181) приобрело черты новой тайны относительно самой героини, разгадывание которой выходит за пределы романного сюжета.

Искусно построены также психологические тайны Ивана Карамазова, оттеняющие основную сюжетную тайну Дмитрия. Их три: тайна отношения героя к идее отцеубийства (включая его соответствующее поведение), тайна его причастности к замыслу Смердякова и тайна его "бесовства". Как и з случае его брата Дмитрия, в сюжете романа эти тайны выступают в их взаимосвязанности и взаимообусловленности. Первая тайна Ивана задана в миусовской интерпретации его мысли о "дозволенном" злодействе (14,65); однако, за этой "информацией" последовали два ложных следа (неожиданное вмешательство в "спор" Дмитрия, отвлекшее внимание читателя в сторону его, Дмитрия, затаенных дум, и не менее неожиданный поступок Ивана, принявшего благословение Эосимы - 14,65-66), так что лишь в сцене суда Ивану удалось четко и определенно высказаться насчет того, что нет человека, "кто не желает смерти отца" (15,117). Последнее высказываение в свою очередь заключало в себе предлог для обсуждения второй тайны героя ("Он убил, а я его научил убить" - 15,117), впервые вынесенной им на суд посторонних лиц. В ответственный момент нападения Дмитрия на отца, Иван защищает Федора Карамазова (он, "хоть и не столь сильный, как брат Дмитрий, обхватил того руками и изо всей силы оторвал от старика" - 14,128); последовавшее за этой сценой его объяснение допускает и иное толкование его истинного отношения к отцу. (32) Недаром Федор Карамазов "боится" Ивана больше, чем Дмитрия, и даже задается вопросом: "Не зарезать же меня тайком и он приехал сюда?" (14,130,157). Аналогичную интерпретацию поведения Ивана впоследствии дал Смердяков (ср., например, его слова, обращенные к Ивану: "и сами очень желали тогда смерти родителя вашего", "ибо если предчувствовали на меня и в то же самое время уезжали, значит, мне тем самым точно как бы сказали: это ты можешь убить родителя, а я не препятствую" - 15,51,53), да и Алеша признался во "лжи": он "тогда", в приведенный выше момент, подумал, что Иван желал смерти отца от руки Дмитрия и "даже не прочь" был "поспособствовать" этому (15,49).

Ход психологических тайн сюжета таким образом ведет к выводу об Иване, как "отцеубийце" и даже "братоубийце. По поводу первого из указанных выводов существует и дополнительный аргумент, - упоминание Иваном "Ио.анна Милостивого" (т.е. флоберовского Юлиана Милостивого - "святого", искупающего грех отцеубийства - 14,215). Ко второму выводу отсылает аллегорический смысл песенки про Ваньку, поехавшего в Питер (15,57,59,117), намекающий на библейского Каина - "братоубийцу" (Ванька-Каин), а также на ситуацию, в которой Смердяков совершил убийство в отсутствии уехавшего в Москву Ивана. Вторая тайна Ивана расшифровывается как тайна Смердякова, в его же монологах - "исповеди". Иван догадывается о своем влиянии на слугу Федора Карамазова (начиная уже со сцены, в которой "валаамова ослица вдруг заговорила" - 14, 117), (33) он чувствует, что воздействие это ему мешает (герой вполне отдает отчет себе в том, "что и в его душе сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его душа" - 14,242), однако тайные действия

Смердякова для него неясны (см. главу "Пока еще очень неясная", а также сцены грех свиданий героя с Смердяковым). Оказывается, что "теоретик" Иван, провозвестник теории о "вседозволенности" злодействия в мире без Бога и без надежды на бессмертие, не разбирается в последствиях практического применения своих головных, умозрительных заключений. Оттуда и его колебания в запутанном вопросе об отцеубийстве, вызывающие новые психологические тайны в отношении Ивана к брату Дмитрию, (34) и вместе с тем раскрывающие его собственное лицо демонического героя.

Об этом повествуется в рамках разговора о третьей тайне Ивана. Иван - "романтик" (в трактовке черта - 15,87), "милый эксцентрик и парадоксалист" (в оценке Миусова - 14,65), есть провокатор (см. слова Федора Карамазова, обращенные к нему: "Сам ведь ты весь этот монастырь затеял, сам подстрекал, сам одобрял [...]" - 14,85) и искуситель (в сцене разговора с Алешей, во встрече с Лизой и др.), в итоге попавшийся впросак ("кошмар" героя). Его "бесовский" статус проявляется в его презрительном отношении к отцу и в чувстве отвращения к родительскому дому (14,241), в его "тоске нестерпимой" и "одиночестве" (14,241), в отсутствии любви к ближнему в нем, (35) чем обусловлен ряд его дурных поступков (к Максимову, к "замерзающему" мужику, к Лизе - 14,84;15,57,38); они, эти поступки нагляднее всего опровергают его "программу" неприятия "мира божьего" из-за страдания детей. Подобно Великому инквизитору, Иван также "с Ним", т.е. дьяволом, поэтому не случайно, что его единственный свидетель в судебном процессе - черт (15,117), близость к которому выдает героя и внешне (его странный смех в конце разговора с Смердяковым; вид его после окончания беседы с Алешей; (36) "леденение" его сердца перед "встречей" с чертом - 14,250,241;15,69) . На этом, разумеется, история тайны "бесовства" Ивана не кончается, ибо путь "возрождения" для него, как еще выяснится, принципиально не закрыт.

Тайна Смердякова предвосхищается ранним намеком Ракитина на то, что у Карамазовых "смердит" (14,73), однако каламбурная игра эта остается не понятой Алешей, да и в ракитинских словах речь идет не о Смердякове, а о Дмитрии. Загадочность Смердякова налицо, она вызывает любопытство окружающих при его появлении, (37) но в отношении Федора Карамазова его как-будто нельзя заподозрить в нечестных намерениях (например, в сцене нападения Дмитрия на отца, в которой Смердя-ков, "бледний и дрожащий", все же пытается защитить последнего - 14,128). Так продолжается до конца истории героя, поскольку Смердяков выступает в роли злодея, задумавшего и предпринявшего "совершенное убийство"; лишь в его исповеди перед Иваном раскрывается его тайна, которая потом снова превращается в загадку, как только герой покончил с собой. Но приемный сын Федора Карамазова обладает и более глубокой тайной, - он не только "лакей и хам" (14,122), как думает о нем Иван, но и "бес". (38) О "бесовстве" Смердякова свидетельствуют его странное происхождение, его облик "иностранца", который герой всячески подчеркивает в своих высказываниях и мечтаниях, (39) его поведение (проявление "самолюбия необъятного", "самолюбия оскорбленного" и "какой-то отвратительной и особой фамильярности" - 14,243), наконец, его "теория" отказа от Христа для спасения собственной жизни

и ее последующего посвящения совершению "добрых дел", якобы долженствующих искупить минуту "малодушия" (14,117), которую Достоевский сближает с доктриной другого "беса" - Великого инквизитора. Наряду с этим в романе существует и побочная линия, свидетельствующая о том, что тайна Смердякова соотнесена не только с историями Ивана, Великого инквизитора и черта, но и с историей Илюши Снегирева, тайна поведения которого в свою очередь толкует "тайну" Алеши, т.е. его виновность в действиях его братьев и, следовательно, в отцеубийстве. Речь идет о роли Смердякова в эпизоде с Жучкой (14, 480), имеющей подспорье в его "детской" затее "вешать кошек" (14,114); в отношении Илюши Смердяков выполняет функцию злого искусителя и лженаставника. Но зло в мальчике, проявившееся также в его отношении к его товарищам (в частности, к Красогкину - 14,187 и др.), было впоследствии преодолено бунтом в защиту отца (тогда как смердяковский бунт привел к отцеубийству), (40) насильственный характер которого снимался постепенно под влиянием идеи (в первую очередь Алеши) об единении мальчиков и их примирении.

Последнее обстоятельство отсылает к основополагающему приему, использованному Достоевским в его разработке системы тайн в Братьях Карамазовых. Имеется в виду прием всякого рода сопоставлений и аналогий, способствующих рассмотрению тайн героев в их взаимосвязанности. Проследим за соответствующими, наиболее показательными примерами данного порядка. Тайная связь между умозрительными построениями Ивана и Великого инквизитора предвещается уже в сцене в монастыре (беседа по поводу статьи Ивана о "церковном суде" - о взаимоотношениях церкви и государства, в которой впервые упоминается о"о третьем диаволовом искушении"-14 , 62 ); сюжет этот, перенятый писателем из Евангелия от Матфея, развивается впоследствии Великим инквизитором в доказательство того, что "подвиг" Христа следовало "исправить" (14,234 и ел.). Данный аспект вопроса заставляет Алешу сблизить точки зрения Ивана и севильского кардинала (инквизитор "не верует в бога", Иван "не верит в бога" - 14,238,239), сопровождая это мнение соответствующим актом уподобления героев друг другу (символика двойного "поцелуя в губы" - 14,239,240). Процесс идентификации героев приобретает дополнительную аргументацию в двух обстоятельствах, приведенных Достоевским уже по окончанию сцены разговора двух братьев. Первое из названных обстоятельств связано с тем, что Алеша сразу же после ухода Ивана догадывается о том, что брат его "испытывал" (14,241), т.е. что он, брат, подобно Великому инквизитору, является "бесом". Второе обстоятельство соотнесено с тайной "любви к человечеству" обоих героев; "любящий человечество", "посвоему любящий человечество" Великий инквизитор считает вполне допустимым сжигать еретиков, Иван же полагает "хорошим" наслаждаться сценой "распинания мальчика" (14,238,239, 226;15,24). (41) Этим, однако, вопрос об аналогии касательно двух героев не исчерпывается, поскольку писатель в круг параллелей вводит также некоторые детали "старческого" обихода. Дело в том, что учреждение "старчества" предусматривало "полное послушание" и "полное самоотрешение" инока, отдающего "свою душу" и "свою волю" в руки избранного им "стажа", что могло обратиться в свою противоположность и вместо "смирения и окончательного самообладания" привести к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе" (14,26-27); иными словами, этот мир мог напомнить собою мир

Великого инквизитора. (42) Личная деятельность Эосимы, своеобразно выделенная из круга "старческих" правил, оспаривает подобный выход, поскольку она целиком направлена против учения Великого инквизитора; нагляднее всего об этом свидетельствуют его "беседы" и "поучения" (мысли о "единой православной Руси" и "народе-богоносце", о мире "без Христа", в котором якобы не было бы "преступления" и "греха", и который на самом деле кончился бы в "крови" - 14,285,286,288). (43) В данной связи показательно, что в конце "поэмы" Ивана Великий инквизитор "не раскаивается" ("старик остается в прежней идее", подтверждает Иван - 14,239), тогда как, согласно Зосиме, "и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся" (14,48). Иван, как известно, тоже "не раскаивается", поэтому он как бы все еще продолжает оставаться в сообществе с героем своей "поемы".

Писатель, однако, сигнализирует, что процесс ухода среднего сына Карамазовых от идей Великого инквизитора уже начался в сюжетных рамках, о чем говорит новый аргумент - реминисценция из гетевского Фауста относительно "зла", которое "делает лишь добро" (15,82); мысль эта парадоксальным образом сближает Зосиму с чертом (символическая роль "малого", "крохотного" семени, отсылающего к эпиграфу романа, в "поучениях" Зосимы, в ее соотнесенности с "крохотным семечком веры", бросаемым чертом в душу Ивана - 14,266;15,80), способствуя созданию предпосылок для возрождения ряда героев, в том числе Ивана. Здесь уместно обратиться к линии сближения Ивана с Смердяковым. Она идет через восприятие последним идеи "все позволено" (14,240;15,67,126-127 и др.) и ее реализацию на практике в доказательство того, что "бога нет". В минуту болезни ("религиозного кризиса") Ивана взаимосвязанность героев неожиданно прерывается, и Иван в разговоре с Смердяковым находится уже в положении "испытуемого" и "провоцируемого" героя; "встреча" его с чертом, недаром устроенная писателем сразу же после его бесед с Смердяковым, показывает, что поединок Ивана с убийцей Федора Карамазова являл собою сцену противостояния отступающего зла злу наступающему. По этой причине в момент, ключевой для всей сцены разговора с Иваном, Смердяков (в отличие от черта, свидетельствующего о "семечках веры", уже растущих в герое) допускает грубую ошибку, полагая, что Иван "не найдет" Бога, "присутствующего" их свиданию; ошибка Смердякова в том, что он думает, что Иван такой же, как и он, что Иван остался "прежним". Мысль же Достоевского движется как раз в противоположном направлении: Иван таким был, но у него есть шанс стать другим, в то время как для Смердякова подобной возможности уже не существует, и он должен кончить самоубийством. Система аналогий указывает также на то, что данный шанс действенней и в случае Катерины Ивановны, близкой Ивану прежде всего по линии понимания жизни как "исполнения твердого и гордого замысла" (14,173).

Зосиме и Алеше принадлежит в романе образцовая роль героев, которым можно доверять, героев, суждения которых не компрометированы. Сказанное, однако, не означает, что они не подлежат сопоставлениям с другими персонажами, даже с теми, чьи истории в рамках сюжета не приведены к концу. Наоборот, их сближение с такими героями способствует выяснению позиций и

судеб последних. Так, например, "ранний" Зосима (офицер, собирающийся сражаться на дуэли, и пр. - 14,28,268 и ел.) весьма похож на Дмитрия, кстати служившего на Кавказе и дравшегося на дуэли (14,11); оба они могли убить, оба узнали цену одиночества и непонимания (Зосима в истории с "таинственным посетителем", после которой он "выбыл" из города и вскоре ушел в монастырь - 14,283, Дмитрий особенно во время и после суда над ним). Сходство с Зосимой несомненно должно определить дальнейший путь старшего сына Карамазовых. (44) Путь Алеши, как известно, путь следования примеру Христа (14,25), что подтверждается их скрытым сближением (Алеша - "ранний человеколюбец" в повествовании рассказчика, Христос - "распятый человеколюбец" в речи Фетюковича - 14, 17;15,169,175) . С другой стороны, восприятие молодым героем принципов "деятельной любви" (14,170) указывает на его близость к Зосиме; в взаимосвязанности путей Алеши - Зосимы -Христа свидетельствует также употребление словосочетания "литературное воровство" Ракитиным и Иваном (14,76,240), обращающее внимание на тайную идентификацию героев. Одновременно Алеша, по наблюдению Зосимы, похож на его брата Маркела (14,259); (45) сходство взбунтовавшегося против Бога и потом раскаявшегося брата Зосимы с главным героем Достоевского (14,261 и ел.) не только предваряет "бунт" Алеши, но и содействует (введением в философско-религиозный план романа идеи о всеобщей вине всех перед всеми - 14,262) раскрытию глубинной мысли писателя о вине Алеши перед отцом. (46) С этой мыслью связана также идея "жизни за других" (Зосимы -за Маркела, Алеши - за Зосиму, "мальчиков" - за Илюшу), ведущая к утверждению постулата о бессмертии. (47)

В романе Достоевского наблюдается довольно много иллюстраций подобных сопоставлений и аналогий. Отметим, наконец, лишь такой случай, когда проведенная аналогия содействует несколько неожиданным результатам. Речь идет о взаимосвязанности образов Федора Карамазова и Снегирева. В принципе они разные: Федор Карамазов - богач, "основатель [...] кабаков" (14,21), которого сыновья не уберегли от смерти, Снегирев - человек бедный, потерявший сына, работающий на Карамазова-отца. Федор Карамазов - лицо вполне аморальное, провоцирующее других именно в силу своего аморализма, Снегирев же дорожит своей честью до истерики, и доходит до того, что в любом контакте с другими предчувствует провокацию. Вместе с тем Федор Карамазов - "шут", "злой" и "старый шут", "Пьеро" (14,8,9,21;15,99 и др.), а также "приживальщик" (14,7, 8,18,39 и др.), который "лжет" (14,43,68), "актерствует", "представляется", "ломается", "играет роль" (14,31,68,11,39 и др.), т.е. похож на черта Ивана Карамазова, в частности также представленного "приживальщиком" (15,80,72); в итоге его, уже мертвого, обозвали "мелким плутом" (15,125). Снегирев тоже "шут", "шут" - "паясничающий" (14,184,185,483, 183). Однако "паясничанье" Снегирева вряд ли следует признать истинным, поскольку такую квалификацию дает ему дочь Варвара, мнение которой вследствие уже изложенных причин некомпетентно. Компетентно и на сей раз мнение Алеши, который в ответ на недоуменный вопрос Красоткина относительно Снегирева - "шута" и "паяца" произносит многозначительное: "Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной

робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни" (14,483). Сколь это ни странно, эта оценка совпадает с суждением Алеши об отце, который на его взгляд "не всего только шут" (14,123). Наконец, Федора Карамазова и Снегирева сближает и их "юродство" (14,39,66, 181 и др.), отсылающее в свою очередь к облику "юродивой" праведницы Смердящей, а также к самому Алеше. Таким образом оба разных героя подготавливаются Достоевским к вполне трагическим ролям "козла отпущения" (Федор Карамазов) и "отца", обменявшегося функцией с "сыном" (Снегирев).

Данная система аналогий оказывается особенно удобной для определения окончательных судеб того или иного героя, независимо от того, получила ли его сюжетная линия в романе завершение или нет; в процессе выявления этой судьбы обычно разгадывается и настоящая тайна героя. Так, окончательный путь Ракитина, о котором рассказчик еще в начальных главах романа упомянул иронически, как о "в своем роде деятеле" и "карьеристе" (14,79,71), предопределен характеристикой, данной ему Иваном и одобренной Алешей (14,76-77): речь идет о человеке безнравственном. Последнего слова касательно чести (бесчестия) Ракитина в этих ранних главах, разумеется, еще не последовало. О том, что Ракитин "лжет", читатель узнает лишь впоследствии (14,318); заодно отгадывалась и тайна его родственных связей с Грушенькой - двоюродной сестрой (14,77-78,-15,115), которой герой "стыдился [...] уж очень" и вместе с тем охотно брал у нее деньги. (48)

Разгадка последней тайны "лакея" ("беса") Смердякова лежит вне текста романа, в автохарактеристике героя - "слуги Личарды" ("слуги Личарды верного" - 14,245;15,59) и Дмитрия, и Ивана, т.е., исходя из повести о Бове-Королевиче, в символике слуги "двух господ" (в источнике - короля Гвидона и его злой жены Милитрисы Кирбитовны). Вне текста обнаруживается также разгадка образа Лизы, особенно в контексте ее истерики в последней встрече с Алешей; помимо всего прочего (вплоть до отмеченного уже сходства с Зосимой), Лиза достойна возрождения и в силу своей близости к образу Татьяны Лариной (в письме к Алеше - 14,146), являющейся одним из самых возвышенных символов в творчестве Достоевского. Подобным образом определяется и судьба Грушеньки, напоминающей "святую" грешницу Соню Мармеладову ("детское" ее лицо, "детски простодушное и радостное выражение лица" ее, "тихое, счастливое, как у младенца, сияние глаз" ее; Грушенька - "святая" - 14,137;15,14), а также Раскольникова (символика ее болезни перед "духовным переворотом" - 15,5). (49) Наиболее загадочной представляется итоговая судьба Катерины Ивановны, не имеющей более или менее явных прототипов и "двойников" за пределами текста Братьев Карамазовых. Ход романного сюжета как бы подтверждает справедливость догадок Алеши о том, что она "никого не любит, ни того, ни другого" (14,170); с другой стороны, ее (и Ивана) "проекты спасти Митю" (причем "навеки" - 14,135) раскрываются как сугубо ложный след, ибо Дмитрию предстоит совсем иной выход из его положения. В последной сцене, однако, Катерина Ивановна предстает в несколько изменившемся свете: она просит "прощения" у Грушеньки, обещает, что "спасет" Дмитрия для нее же, дает слово "не

оставлять" Снегиревых и в будущем (15,188,189). При этом ее финальные слова: "Оставьте меня, пожалуйста!" (15,189) отдают той горечью одиночества, из которого выход лишь один -в сторону преодоления гордости смирением.

Итоговые судьбы сыновей Федора Карамазова вызывают особый интерес в освещении идеи об их общей виновности в смерти отца. Дмитрия ожидает "великое будущее страдание" в ключе слов, высказанных Зосимой; страданием этим он должен расплатиться не за убийство отца (которого герой не совершал), а за свое недостойное поведение в жизни и за свои страшние мысли. Пока что он к этому "не готов", "не способен" (15, 185,187), оттуда и его метания от идеи о "дите" к приятию чужих "проектов" его "спасения"; но душа его чиста, мысли его стали богообразными (согласно его вере в справедливость, Смердякова "бог убьет" - 15,30), в его невиновность уверовали даже те, кто своими сомнениями на этот счет больше всего заставляли его страдать (Грушенька и Катерина Ивановна - 15,114,188), что является залогом его возрождения в будущем. Предрешение судьбы Ивана взаимообусловлено "ранним" прогнозом Зосимы, более поздними догадками Алеши, а также поведением самого героя в последних сценах романа. Зосима дагадывался о том, что вопрос о "неверии" Ивана еще не решен в его сердце (оттуда его "великое горе"), однако благословил героя на муку будущую: "Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться [...]. Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!" (14,65-66). На взгляд Алеши, Иван "мучения, может быть, ищет", "в нем мысль великая и неразрешенная", "он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить" (14,76); привнося новые штрихи в предчувствия Зосимы, указанная дилемма Алеши остается действенной до конца романа ("Бог победит! [...] Или восстанет в свете правды, или ... погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то, что послужил тому, во что не верит" - 15,89). Сам же Иван в конце романа сделал шаг в сторону своего возрождения (мысль о "хлебе и зрелищах", оспаривающая миропорядок Великого инквизитора; его уход из "дома" - "вертепа" и желание "напиться" живой воды - 14,23б;15,41,117); болезнь героя увеличивает его шанс выздороветь духовно, по аналогии с ситуацией Раскольникова и Грушеньки. Однако не следует забывать о том, что Зосима не предрекал Ивану долгой жизни, о чем в завуалированном виде (мотив "кубка жизни" из стихотворения Чахотка Полежаева, откликающийся в речи Ивана - 14,209; 15,550) сообщал Иван в разговоре с Алешей. Итоговая ситуация Алеши выясняется лишь в последней главе Братьев Карамазовых, притом на уровне "неомифологическим". Вместе с тем следует подчеркнуть, что "христообразность" Алеши неканонична, в чем Алеша бесспорно следует примеру своего наставника Зосимы. Защищая образ Христа от превратного его истолкования Колей Красоткиным (см. его реакцию на предположение Коли о том, что Христос, "живи он в наше время", "он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль..." - 14,500), Алеша тем не менее оценивает легенду Ивана как "хвалу Иисусу" (14,237), хотя и некоторые ее сцены навеяны апокрифом Никодима и книгой Ренана (14,227;15,558) , допуская также возможность деба-

тировать "апокрифические евангелия" (15,26). (50) В данном случае возможно возымела действие и кантовская концепция "моральной веры", отдающая предпочтение "земному пути" христа со всеми отсюда вытекающими последствиями перед канонической трактовкой символики его воскресения и вознесения.

ПРИМЕЧАНИЯ

Н. Струве, "Октябрь Шестнадцатого", "Обозрение" (Париж), 17, 1985, 20.

В. Шкловский, О теории прозы, Москва-Ленинград 1925, 118.
Ф. Достоевский, Полное собрание сочинений в тридцати томах, том пятнадцатый, Ленинград 1976, 158, 160, 174 (далее по этому изданию с обозначением томов и страниц в тексте).

"Исповедь" Дмитрия Карамазова должна противостоять его "портрету", данному в главе "Зачем живет такой человек!"; вместе с тем писатель хотел показать, что его герой вполне сознается в безнравственном характере своих действий, иными словами, что он уж не такой пропащий человек. Однако "легкомыслие" Дмитрия распространяется и на его трактовку событий, связанных с ним самим. Так, например, он в свои личные дела втягивает прежде всего брата Ивана (14,106 и др.), доверяясь ему во всем, хотя и внутренний мир его остается для Дмитрия неизвестным; в этом отношении "догадка" Дмитрия о том, что "роман" Ивана с Катериной Ивановной "теперь и спасет нас всех" (14,108), есть не что иное, как ложный след на пути к разрешению тайны героя, который сохраняет свою действенность и впоследствии (см., например, утверждение Ивана, что "Дмитрий вел себя так, как будто был в заговоре со мной" - 14, 211) вплоть до сцен с "проектами спасти Митю". Влияние Ивана на Дмитрия можно считать "роковым", однако оно не единственное в его истории. После ареста Дмитрий окажется под ко лесами стечения обстоятельств, в которых его защитник Фетюкович будет фигурировать в роли его "врага" (см. обыгривание буквы "фита" в его фамилии и в слове "эфика" - 15,27 и др.).
В этом ряду выделяются "фрагменты" реплик персонажей, несущие информацию, необходимую для развития сюжета в романе тайн. Вот несколько соответствующих примеров. О некоторых обстоятельствах, связанных с подготовкой суда над Дмитрием, читатель узнает из сцены разговора Алеши с Грушенькой (15, 10). Реплика Лизы способствует развитию сюжета Калганова (в частности, он и ей "объяснялся в любви" - 15,22). Фетюкович в своей речи уведомляет присутствующих о том, что Ракитин также написал "Житие Зосимы" (15,100). Алеша первым сообщает читателю, что его брат приговорен к дватцати годам тюрьмы (15,182). Катерина же Ивановна оповещает о смерти Илюши (15, 189), и т.д.
Здесь следует отметить, что и случайные встречи могут быть парадоксальными, - например, "встреча" Христа с Великим инквизитором в "поэме" Ивана (в частности, севильский кардинал в этой сцене не совсем уверен, что перед ним Христос - 14.228).

О Ракитные сказано, что ему "решительно все в их городишке было известно" (14,95), однако уже первый его "монолог" перед Алешей (14,72 и ел.) обнаруживает полную некомпетентность его предположений, догадок и мыслей относительно психологических и философско-религиозных тайн романа вплоть до утверждения, что "человечество само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству [...]" (14,76).
Любопытно, что эти истории сближаются в сознании Алеши (его убеждение о "неминуемой ужасной катастрофе, готовой совершиться") и рассказчика (Митя погиб "так ужасно" - 14, 203;15,118).
Этой символике сопутствует символика другого "земного поклона" - Катерины Ивановны перед Дмитрием (14,106 и др.), представляющая собой, в отличие от случая с Зосимой, глубоко скрытую тайну "чести" героя.

"Выражение лица" является источником душевных тайн и для Алеши (15,105,108,115). Для Ивана же характерно другое, - он считает, что любовь к ближнему "пропадает", как только он "покажет лицо свое" (14,215). О некоторой перемене взглядов Ивана свидетельствует сцена, в которой этот герой признается Алеше в том, что он "любит" его лицо (15,87).
Мотив "весточки золотой" (14,317), связанный с паном Муссяловичем, обыгривает известный мотив "ложной вести", характерный как для библейских, так и для фольклорных сочинений.

В данной связи у Достоевского обнаруживается любопытная размолвка, поскольку в конце главы об этом герое рассказчиком отмечено противоположное предыдущему: "Кстати: я и забыл упомянуть, что Коля Красоткин был тот самый мальчик, которого знакомый уже читателю мальчик Илюша, [...] пырнул перочинным ножиком [...]" (14,466).
Структура тайн внешнего сюжета, а также некоторых психологических тайн Братьев Карамазовых в принципе довольно заурядна. Часть этих тайн возникает лишь для того, чтобы вслед за своим возникновением быть раскрытыми; к таким тайнам, например, принадлежит явление "доктора из Москвы", приехавшего в Скотопригоньевск не из-за одного Илюши. Отгадка иногда оттягивается (например, в истории с деньгами для Снегирева - 14,192-193,486), даже слишком затягивается сплошь до конца романа (история встреч Дмитрия с Иваном), однако это не воздействует на возможное усложнение структуры подобных тайн. Иные из тайн предвосхищаются нейтральной репликой (прощаясь, как оказалось, последний раз с отцом, Алеша поцеловал его в плечо, на что последовал вопрос Федора Карамазова, исполненный глубокого смысла: "Ты чего это? [...] Еще увидимся ведь. Аль, думаешь, не увидимся?" - 14,160); в других случаях происходит наоборот, ибо реплика раскрывает тайну уже происшедших событий (сцена удивления Алеши, узнавшего, что Катерина Ивановна обращается к Ивану на "ты" - 15,37-38). Весьма любопытно построена тайна "комментария" Дмитрия по поводу свидетельского показания Катерины Ивановны ("Катя, зачем меня погубила!" - 15,113); защита в этом обнаружила

66

лишь очередной шаг к окончательному "торжеству" - оправданию подсудимого, однако герой интуитивно догадался, что слова Катерины Ивановны вызовут неблагоприятную для него цепную реакцию Грушеньки и Ивана. Разумеется, в Братьях Карамазовых имеются и примеры обыгривания самой системы тайн, ее обнажения. В уже упоминавшейся сцене с Алешей, Катериной Ивановной и Иваном героиня уведомляла присутствующих, что она была у Смердякова. Иван об этом не знал и собирался было спросить ее о подробностях визита к отцеубийце, поскольку факт этот мог означать, что Катерина Ивановна "совсем не так уверена в виновности Мити". Впоследствии оказалось, что Иван забыл о своей затее, и лишь черт напомнил ему, что он "к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав [...]" (15,37,57,71).
Тем не менее, именно мышкинские слова относительно разговора с атеистом "не про то" указывают на факт "непонимания" героев, говорящих на "разных языках", т.е. на их принадлежность к разным мирам - "феноменальному" и "ноуменальному" .
Полный разговор темы "Достоевский и Кант" не входит в задачу данного труда. Тема эта требует дополнительных изысканий, часть из которых проведена в таких работах, как Я. Голосовкер, Достоевский и Кант. Размышления читателя над романом "Братья Карамазова" и трактатом Нанта "Критика чистого разума" (Москва 1963), А. Гулыга, Кант (Москва 1977, 287-293) и М. Иованович, "К вопросу о системе образов в 'Братьях Карамазовых'" (Slavica, XXI, Debrecen 1984, 25-34). Из необозримой этой проблематики отметим только, что в рамках диспута о важнейших метафизических проблемах Бога, свободы и бессмертия, перенятых Достоевским у Канта, в Братьях Карамазовых рассматриваются кантовские антонимии "чистого разума", в первую очередь четвертая (относительно существования Бога), - отдельно (в главах "За коньячком", "Третье, и последнее, свидание со Смердяковым" и "Черт. Кошмар Ивана Федоровича"), а также в контексте спора о других антонимиях (третьей, по вопросу свободы, в "Великом инквизиторе"; второй, по вопросу бессмертия, в главах "Старый шут", "Маловерная дама", "За коньячком", "Великий инквизитор" и "Похороны Илюшенки. Речь у камня"; первой, по вопросу пространства и времени, в главе "Черт. Кошмар Ивана Федоровича"). Заметим также, что ключевая ситуация Алеши, поборовшего дьявольский соблазн, в концовке главы "Кана Галилейская" обоснована максимой Канта из Критики практического разума о "звездном небе надо мной" и "моральном законе во мне". Если же, наконец, взять структуру тайн Братьев Карамазовых в целом, то самые глубинные их разгадки по сути дают ответ на вопросы, заключающие, согласно Канту, "все интересы человеческого разума", - "Что я могу знать?", "Что я должен делать?" и "На что я могу надеяться?" Наряду с этим, Достоевский попутно ответил и на основополагающий вопрос немецкого мыслителя касательно того, "что такое человек?".
На взгляд писателя, именно они и являются носителями духа "недостоверности" в романе (см. высказывание Дмитрия о том, что "показания умножились, как песок морской" - 15,32- 33). Этот дух в принципе пронизывает высказывания и героев

67

другого плана в тех ситауциях, когда они примыкают к героям "среды" (ср. преднамеренно неточное цитирование чужих источников Иваном в ряде случаев; неверные сведения относительно учебника Смарагдова, как источника информации об "основателях Трои" - 14,465; "ошибку" Федора Карамазова в аллегорическом уподоблении Ивана и Дмитрия героям шиллеровских Разбойников - 14,66,85).
Ср. толкование Ракитина, согласно которому Иван заинтересован в Катерине Ивановне из-за ее денег, а также его комментарий по поводу соответствующего ответа Алеши: "Это еще что за сон? Ах вы... дворяне!" (14,75,76). Ср. также вполне ракитинскую оценку этого же сюжетного момента Федором Карамазовым (14,158); недаром старик Карамазов, полагающий, что "с деньгами стоит только захотеть" (14,158), и задумал "заполучить" Грушеньку соответствующим образом. Аналогичное мнение насчет заинтересованности Дмитрия и Ивана в отцовских деньгах у Смердякова (14,249,-15,52 и др.). Деньги играют главенствующую роль и в разных проектах "спасения" других лиц, предпринимаемых героями, чувствующими свою нравственную ущербность (Иваном, Катериной Ивановной).
См. в этом отношении противоположный образ доктора Герценштубе, по сути не верящего в медицинские знания и действующего "по велению сердца".

Проблема так называемого "реализма" часто дебатируется на страницах Братьев Карамазовых. "Фантастическая" ситуация, в которую попал Дмитрий, связана именно с ролью "реализма действительной жизни" в его истории; "реализм" госпожи Хохлаковой, с другой стороны, предусматривает разного рода "фантастические" проекты (14,347). "Провокатором" обыденного "реализма" выступает Коля Красоткин (14,473 и ел.); вместе с тем рассказчик представляет Алешу как "истинного реалиста" (14,24-25). Речь идет о двух "реализмах", один из которых, как в случае Алеши и его сподвижников, приводит к "чуду" и потом к "вере" (14,24), второй же, обыденный и "мелочный", остается в тисках повседневности, которая в свою очередь способна порождать самые фантастические догадки и предположения, вроде того, что Алеша "вместе со старцем своим Зосимой взломали монастырский ящик и "утекли из монастыря" (15,15).

Ср. хотя бы символическую в этом отношении фамилию поляка Врублевского.

"Среду", разумеется, представляют и разные герои неопределенного лица, играющие роль фоновых персонажей в судьбах более важных героев (начиная от Максимова и Калганова, в историях которых наблюдаются отголоски пародируемой гоголевской традиции, и до фени). Их явление в принципе не содействует разгадке тайн романа, в том числе тайн внешнего сюжета.

Ив этом случае, конечно, речь идет не о том, в какой мере повинен Иван в смерти отца (и, следовательно, кого из двух братьев любит Катерина Ивановна, и любит ли она вообще), а о том, пойдут ли эти герои по пути к "ноуменальному" миру или же отойдут к сфере "среды".

По нашему мнению, некоторые герои романа стоят вне групп. К ним принадлежит, во-первых, Ефим Поленов, "благороднейший и гуманнейший" человек, из таких, "какие редко встречаются" (14,14); Поленов - праведник, функция которого заканчивается до начала романного сюжета. Вне групп, далее, находится праведница Смердящая, умершая также до начала событий, о которых в Братьях Карамазовых повествуется; аналогичную судьбу разделяет с ней мать Алеши и Ивана София, праведница, вечно живущая в памяти младшего сына Карамазовых. Здесь мы должны добавить, что именно в силу разного отношения к родителям (Смердяков чувствует отвращение к своему происхождению, Алеша нежно любит и своего отца) Смердяков и Алеша обнаруживаются на разных ценностных полюсах в романе. Наконец, по вполне понятным причинам, на героев, которых убивают (Федор Карамазов), которые кончают жизнь самоубийством (Смердяков) или же умирают в юном возрасте (Илюша), не распространяется окончательный моральный приговор, поэтому они также выпадают из указанной схемы, несмотря на их причастность (даже весьма значительную) к системе тайн и их разгадок в Братьях Карамазовых.

В этом также проявляется следование кантовским принципам, вернее заветам евангельских источников в их преломлении, согласно чему мораль не рождается из божественных установлений, но неминуемо ведет к религии. Ср. соответствующую цитату (в "поэме" Ивана) из шиллеровского Желания в переводе В. Жуковского ("Верь тому, что сердце скажет, Нет залогов от небес" - 14,225).

Ср. примеры откровения Бога в словах Дмитрия (14,355;15, 31), Алеши (14,112,-15,40,89), даже Смердякова (15,60), а также в толковании черта, косвенно открывающего Бога в сердце Ивана Карамазова (15,79 и др.).

Ср. показательные в данной связи высказывания Красоткина ("Я пришел у вас учиться, Карамазов") и Алеши ("А я у вас" - 14,484).
Здесь следует отметить весьма интересный прием, использованный писателем, - Дмитрий, предпринимающий ряд действий, и Иван, почти ничего не делающий на протяжении всего романа, в равной мере способствуют развертыванию системы ложных следов и ненастоящих тайн.

Ср. этот "навязчивый" мотив: "Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь..." (14,112), который повторяется (в размышлениях героя) в кульминационной сцене перед убийством (14,355).

Ср. слова Фени: "Ах господи, он убить кого хочет!" (14, 352), находящие парадоксальное подтверждение в свидетельстве Дмитрия (он даже подумал "скорей зарезать кого-нибудь, а достать три тысячи"; "Если я тогда не убил, господа, эту Феню, то потому только, что мне было некогда" - 14,423). Ср. также высказывание госпожи Хохлаковой о том, что Дмитрий хотел убить ее, но убил отца, которое впоследствии видоизменяется парадоксальным образом (Федора Карамазова убил Григо-

69

рий однако, по ее мнению, "лучше, гораздо лучше будет если Дмитрий Федорович убил" - 14,403-405;15,18). Подобная трактовка послужила писателю для пародирования психологической теории аффекта и ее роли в современном судопроизводстве.

Иван, например, над свидетельством Григория об "отворенной" двери "лишь презрительно смеялся и уверял, что это "черт отворил"" (15,42), что косвенно совпадает с мнением Дмитрия ("в таком случае отца черт убил" - 14,429). Фетюкович, однако, находит вполне "реалистическое" объяснение свидетельству Григория: "пьяный" слуга Федора Карамазова мог и "райские двери отверсты" увидеть, не то что дверь в сад" (15,98). Аналогично и "самое авторитетное" толкование Смердякова: "отпертая дверь Григорию "почудилась", а потом он стал, по упрямству, настаивать на этом" (15,65).

Ср. соответствующую цитату: " Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать - это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, "с того места груди" позор, который он носил на ней и который так давил его совесть" (14,351). Характерно, что здесь уже упоминается о долге Катерине Ивановне, хотя и тайна "ладонки" все еще остается скрытой.
Ср. его диалог с Алешей: "Черт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй, он бы так и убил.[...] // - Боже сохрани!- воскликнул Алеша. // - А зачем "сохрани"? - [...] Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога! // Алеша вздрогнул. // - Я, разумеется, не дам совершиться убийству, как не дал и сейчас" (14,129-130). В конце этой сцены, перед его повторным заявлением о том, что он "всегда защитит" отца (14,132), Иван, отвечая на вопрос Алеши о "праве" человека определять, "кто [...] достоин жить и кто более недостоин", ведет себя провокационным образом: он признает за человеком "право" убить, и вместе с тем спрашивает брата, считает ли он и его, Ивана, способным "пролить кровь" отца (14,131- 132).
Ср. замечание рассказчика, что "Смердякова же он (т.е. Иван - М.Й.) наблюдал с чрезвычайным любопытством" (14,119).
Ср. тот факт, что Иван якобы "убедил" Катерину Ивановну в виновности Дмитрия (15,37). Ср. также его "изумление" перед обстоятельством, что Алеша "даже и подозревать не хочет Митю, а прямо указывает на Смердякова как на убийцу" (15,42). Ср., наконец, цитату: "Главное, он (т.е. Иван - М. И.) чувствовал, что действительно был успокоен, и именно тем обстоятельством, что виновен не Смердяков, а браг его Митя, хотя, казалось бы, должно было выйти напротив" (15,47).
Ср. слова Федора Карамазова о том, что Иван "никого не любит", имеющие далеко идущие последствия (он "не наш человек, эти люди, как Иван, это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся... Подует ветер, и пыль пройдет..." - 14,159). Ср. далее трактовку соответствующей теории героя Миусовым:

70

"[...] на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество - не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие" (14,64), взаимосвязанную с мыслью Ивана о "вседозволенности" (14,65). Об этом же говорит и сам герой Алеше в начале главы "Бунт" (14,215-216.

Ср.: "Он (т.е. Алеша - М.Й.) немного подождал, глядя вслед брату. Почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет как-то раскачиваясь и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого" (14,241).
См., например, такие "дилеммы" рассказчика относительно внутреннего облика героя, как: "Если бы в то время кому-нибудь вздумалось спросить, глядя на него: чем этот парень интересуется и что всего чаще у него на уме, то, право, невозможно было бы решить, на него глядя" (14,116); "[...] а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, - для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе" (14,117). Аналогичным образом думают о Смердякове Иван (герой "мыслей накопит" - до "срока") и Федор Карамазов (герой "думает, думает, да и черт знает про себя там до чего додумается" - 14,122), пытаясь разобраться в заинтересованности героя в Иване с самого прибытия последнего в город (14,117,122). Здесь следует отметить, что пред положения рассказчика заключают в себе дополнительный намек на убийство, впоследствии учиненное Смердяковым (сжигание "села родного"), и его попытку "спасаться" (акт самоубийства) . Подобные мысли каламбурного порядка в принципе должны привести к верному следу (вспомним лишь случай с госпожей Хохлаковой, "пророчившей" Дмитрию "Сибирь"), однако герои об этом не догадываются.
Кстати, черта Иван также называет "лакеем" (15,73), как бы приравнивая таким образом не только его, но и самого себя с Смердяковым.
Ср. о его ненависти к России (особенно в контексте его рассуждений о Наполеоне и войне 1812 года), а также о его желании побыть "в тех счастливых местах Европы" и даже "переделаться во француза" (14,205,-15,54,164). Данная концепция Смердякова полностью укладывается в схему ненавистного Достоевскому "западничества" - следствия восприятия всяких "головных" теорий.
Ср. ложный след в высказывании Смердякова: "Они (т.е. Иван - М.Й.) меня считают, что бунтовать могу; это они ошибаются-с" (14,205).
Идея "любви к человечеству" в свою очередь имеет свое продолжение и дальнейшее развитие в других сюжетных исто-

71

риях. Сначала о ней высказывается Миусов, интерпретируя Ивана (14,64); репликой Миусова в роман вводится "спор" относительно "бессмертия", его "уничтожения" и последствий этого "уничтожения" (узаконение принципа "все позволено" и даже "антропофагии" - 14,64-65). Затем Иван несколько корректирует Миусова, говоря Алеше о невозможности "любить своих ближних" (Христова любовь к людям", по его мнению, "есть в своем роде невозможное на земле чудо"), "а разве лишь дальних" (14,215,216). Об этом же распространяются Ракитин ("можно любить человечество и без бога" - 15,32) и "ранний" Красоткин (повторяющий мысль Ракитина о возможности и без Бога "любить человечество" - 14,500).

Ср. также обстановку к келье Зосимы с католическим крестом из слоновой кости и заграничными гравюрами с итальянских художников (14,37). Ср. далее факт из иноческой жизни, согласно которому письма от родных, получаемые "скитниками", "приносились сначала старцу, чтоб он распечатал их прежде получателя" (14,145).
Ср. соответствующую символику "меча" у Великого инквизитора и Зосимы (14,234,235,288).
Аналогичными представляются также истории обиды денщика Афанасия Зосимой (14,270,271) и Снегирева Дмитрием; при этом, правда, возможность того, чтобы Дмитрий попросил прощения у штабс-капитана, Алешей только предполагается (14, 186). То же самое относится и к Лизе, "целующей" ноги обиженной ею Юлии (15,20); сходством с Зосимой героиня несомненно заслужила возрождение в будущем.

Ср. также символическую роль "косого луча" предзакатного солнца в жизни Алеши и Маркела (14,25,263).

В этой связи Алеша сопоставим с Илюшей, вставшим, в отличие от младшего Карамазова, на защиту отца (14,187 и ел.). Тем не менее Достоевский отдает предпочтение не Илюше ("бунт" которого связан с торжеством зла), а Алеше и его идее всеобщего примирения.

Недаром Зосима, обращаясь к своим слушателям, подчеркивает, что "Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно [...]" (14,259). - Через эту цепь аналогий Алеша сближается (и не только по линии "карамазовской") также со своими братьями (ср. Дмитрия в роли "дворника" Грушеньки, обслуживающего ее любовников, и Алешу в роли "доверенного лица" Лизы, устраивающего ее встречи с другими мужчинами - 14,110,-15,21 и ел.). Наряду с этим Алеша резко отделен от Ракитина, что раскрывается, в частности, в факте написания обоими героями жития Зосимы; разница в том, что житие Алеши становится источником основополагающих положительных идей романа, тогда как сочинение Ракитина, о существовании которого читатель узнает лишь из речи Фетюковича (15,100), компрометирует "двойное" лицо автора - "атеиста" и человека, обуянного "глубокими и религиозными мыслями" (15,100).
О последней тайне Ракитниа - Иуды, "продававшего" Але-

72

шу. Христа за двадцать пять рублей, см. в работе В. Ветловской Символика чисел в "Братьях Карамазовых" ("Труды Отдела древнерусской литературы", том 26, Ленинград 1971, 148-149). - Что же касается итоговой судьбы этого героя, то следует отметить несправедливость трактовки А. Долинина, согласно которой для Ракитина открыты два пути - карьера архимандрита и журналиста (А. Долинин, Последние романы Достоевского. Как создавались "Подросток" и "Братья Карамазовы" , Москва-Ленинград 1963, 287). Указанная нами система аналогий и достоверных суждений раскрывает для Ракитина лишь один путь - путь петербургского журналиста-карьериста.

Отметим попутно, что сходство с образом возрождающегося Раскольникова наблюдается и в явлении Носимы (роль Библии, которую герой "никогда почти в то время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой"- 14,268), близкого в свою очередь самому писателю.

В этой связи знаменательно, что Достоевский ничего не говорит о реакции Алеши на "впечатления" исправника Михаила Макаровича от чтения данных текстов (15,26).

Volume 1 Volume 2 Volume 3 Volume 4 Volume 5 Volume 6 Volume 7 Volume 8 Volume 9