ГЕРОЙ И ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ В РОМАНЕ ДОСТОЕВСКОГО ПОДРОСТОК

Erik Egeberg

12 августа 1874 г. Федор Михайлович Достоевский, уже несколько месяцев обдумывая свой новый роман, записывает прописными буквами: "ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ ЗАДАЧИ." (1)

Что это за решение? Далее мы читаем: "Писать от себя. Начать словом: Я." Этим решением автор сделал свое задуманное произведение иначе, чем другие его "большие романы". При том самое важное не то, что рассказ ведется от первого лица - это весьма обыкновенное явление у Достоевского, но то, что в этом "я" совпадают повествователь и герой. В романах Достоевского подобное (хотя далеко не идентичное) совпадение наблюдается лишь в Униженных и оскорбленных, принадлежащих к другому периоду его жизни и творчества. Однако, многие исследователи отмечали, что как раз между этими двумя романами есть какое-то сходство - намек на решающую роль вышеупомянутого совпадения функций.

Тем не менее соотношение нарратора с героем часто игнорируется в разборах этого романа, несомненно потому, что большинство исследователей считают композицию Подростка более или менее неудачной, между тем как персонажи ценятся гораздо выше и привлекают к себе почти все внимание. Лишь у Хорст-Юргена Геригка имеется обстоятельное и подробное изложение композиции и места в ней повествователя-героя. (2)

Решение Достоевского о ведении рассказа от первого лица -лица героя - имело очевидные последствия как для построения действия романа, так и для обрисовки и раскрытия характеров. Главное в том, что и события и лица мы видим глазами героя, и более того - мы истолковываем их его умом и оцениваем их его чувством. Этим Достоевский лишает себя возможности сказать свое авторитетное слово, но зато ему предоставляется выход дать наиболее верное изображение героя - посредством его собственных высказываний. Таким образом все, что сообщается в романе, содержит известную долю сомнения - читатель никак не готов верить всему, что ему говорит герой. Более всего он доверяет герою, когда тот рассказывает о фактах, случившихся с ним самим, или о своих собственных чувствах и ощущениях. Однако, когда речь идет о рассказах других лиц, мы не склонны верить в них пока они не будут подтверждены другими сообщениями. Уже по месту героя в этой иерархии достоверности можно назвать повествователя "героем" романа, но в этом произведении и его место в событийном ходе тоже обосновывает такое определение.

Итак, можно определить содержание романа следующим образом: Ряд событий, преломляющихся через призму сознания повествователя-героя. Это сознание здесь важно, так как оно на самом деле призма, а не плоское, бесцветное стекло. Изображение событий через такого повествователя - задача, к которой

138

Достоевский не раз возвращается - начиная Записками из подполья и кончая Кроткой.

Такое изображение ставит читателя в трудное положение, ибо само произведение как бы раздваивается: если он сосредоточит свое внимание на событиях, он увидит одно, а если он остановит свой взгляд на личности героя, выйдет другое. Нам думается, что расхождения в оценке Подростка хотя бы частично коренятся в этой разности установок. Особенно в начале произведения, пока не выявится так или иначе своеобразный характер героя, трудно осмыслить события.

Однако именно выявление этого фактора особенно важно, ибо автор пользуется сознанием своего героя в качестве организующего центра романа. С другой стороны сведения о характере подростка мы получаем не как описание от лица автора, а частично в форме высказываний героя о себе самом, частично посредством разных поворотов действия, проливающих свет и на личность повествователя-героя. Итак, наше представление о нем меняется по мере того, как действие движется вперед. Тем не менее можно зафиксировать главные черты этой все время меняющейся картины.

Решающую роль играет «великая идея» подростка: приобрести огромное богатство или, как выражается Достоевский со своим умением найти впечатляющие образы, «стать Ротшильдом». Правда, ряд исследователей указывает на странный факт, что подросток довольно быстро покидает эту свою заветную идею, которой он в начале своей повести приписывает такое капитальное значение, и, может быть, это один из действительных художественных недостатков романа. Но внимательный читатель не может не заметить, что при исчезновении самой сформулированной, развитой идеи остается эмоциональный корень этой идеи, желание подростка уйти. (3)

И его идею и его желание уйти от общества обычно связывают со всеми оскорблениями, пережитыми подростком в его детстве и отрочестве, при чем идея и уход воспринимаются как своего рода компенсация. Такое понимание вполне правомерно, хотя за мыслями и чувствами героя по нашему мнению скрывается и другое. Известно, что мысли, похожие на идею Аркадия Долгорукого, наблюдаются у шизофреников, но этот факт сам по себе не так уж интересен. Но в свете современных теорий, ищущих объяснения этой загадочной душевной болезни в недостаточном развитии «я» шизофреника, это явление приобретает значение и для нас, так как «я» молодого героя еще не стало четко ограниченной, твердой и полноценной единицей. Следует подчеркнуть, что наблюдение это важно не только для понимания души героя, но и для оценки композиции и всей предоставляемой нам информации.

Сложность, даже беспорядок, событийного хода обычно ставят в укор автору. С этим нетрудно согласиться, даже Эриг Краг, один из немногих, считающих Подростка чуть ли не самым лучшим романом Достоевского в отношении композиции, говорит с иронией: «Ему (т.е. Достоевскому - Э.Э.) даже удалось замаскировать тот факт, что композиция в сущности хороша, что как композиция она очень хорошо придумана.» (4) Однако, если посмотреть на это свойство романа с другой точки зрения, станет возможным и другое к нему отношение, а именно: сложность действия

139

можно воспринять как выражение внутреннего беспорядка героя, его неумения овладеть внешним миром и хоть как-нибудь определить свое место в нем. Вот что пишет об этом сам Аркадий Макарович:

Теперь предупрежу, что события с этого дня до самой катастрофы моей болезни пустились с такою быстротой, что мне, припоминая теперь, даже самому удивительно, как мог я устоять перед ними, как не задавила меня судьба. Они обессилили мой ум и даже чувства, и если б я под конец, не устояв, совершил преступление (а преступление чуть-чуть не совершилось), то присяжные, весьма может быть, оправдали бы меня. Но постараюсь описать в строгом порядке, хотя предупреждаю, что тогда в мыслях моих мало было порядка. События налегли, как ветер, и мысли мои закрутились в уме, как осенние сухие листья. Так как я весь состоял из чужих мыслей, то где мне было взять своих, когда они потребовались для самостоятельного решения? Руководителя совсем не было. (13; 241)

Правда, герой здесь описывает свое состояние в последний период действия, но это же состояние души более или менее характерно для него вообще.

Другая особенность, на которую не может не обратить внимания читатель - это частое упоминание душевного состояния лиц, с которыми встречается герой. Конечно, мы все замечаем изъявления чувств людей, с которыми мы общаемся, но лишь в том случае, когда они превышают какой-то предел. Изъявления чувств, выходящие за рамки этого предела, нам просто ненужны; мы так уверены в себе, что такие сопровождающие эмоциональные явления в большинстве случаев никакой роли не играют. Для подростка же это совсем иначе; приведем пару примеров:

И вот, против всех ожиданий, Версилова (т.е. Анна Андреевна - Э.Э.), пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. (13; 33)

Нетрудно найти множество других примеров, и это потому, что герой то и дело видит происходящее как бы через эмоциональное увеличительное стекло. Таким же образом он воспринимает и свои собственные чувства. Так, если мы проследим дальше первый из приведенных примеров, мы заметим: «И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.»

Это поразительно чуткое внимание к чувствам можно объяснить по-разному. Во-первых, можно осмыслить его как последствие

140

того возбужденного состояния, в которое привел героя вихрь событий. Во-вторых, эту чуткость можно объяснить и тем, что герой еще не привык к новым обстоятельствам в Петербурге. Но о его возбуждении и о его недавнем приезде в северную столицу мы знали бы и без этих описаний чувств, почему и напрашивается третье объяснение: замечания героя об изъявлениях своих чувств и ощущений других лиц нужны автору как указания на состояние «я» героя. Для подростка нет никакой эмоционально нейтральной сферы, в которой он мог бы свободно двигаться, всегда и везде его окружает мир, от которого он не отделен эмоционально. Положение это для него не представляет ничего приятного, ибо отношение его к обступающему его миру далеко не идиллично. Приведем всего один пример: Когда появляется Катерина Николаевна Ахмакова, происходит следующее:

Она как-то вздернула лицо, скверно на меня посмотрела к так нахально улыбнулась, что я вдруг шагнул, подошел к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного слова, кажется стуча зубами: «С тех пор я... мне теперь свои дела... Я иду. И я повернулся и вышел. Мне никто не сказал ни слова, даже князь; все только глядели. Князь мне передал потом, что я так побледнел, что он 'просто трусил'. Да нужды нет!» (13; 35)

Да, это - оскорбление, происходящее, надо полагать, из-за низкого общественного положения героя. Хотя это в общем правильно, но дело обстоит не так просто. Слова «вздернула», «скверно» и «нахально» принадлежат герою; мы не знаем, «правильны» ли они, хотя удивление присутствующих по отношению к случившемуся указывает на то, что он не так его понял. Впрочем, именно в этом случае мы получаем и дополнительные сведения (см. 13; 127), показывающие, что подросток хотя бы частично ошибся. Они не столько презирают его, сколько он сам презирает себя из-за своего сомнительного происхождения, мешающего ему найти определенное место в обществе.

В романах Достоевского часто отсутствуют биографические данные, могущие объяснить характер героев (вероятнее всего потому, что Достоевский сам в такое объяснение не верит). В этом же романе фактов, проливающих свет на развитие характера героя, достаточно. Для нас самое важное не его двусмысленное социальное положение, а тот факт, что ему пришлось вырасти без отца и матери, то есть в условиях крайне неблагоприятных для развития уравновешенного «я». «Я был как выброшенный и чуть не с самого рождения помещен у чужих людей,» рассказывает он сам (13; 14). Подростку нехватало того «ты», без которого -по мнению как психологов, так и философов, как Бубер или Бахтин - не может определиться собственное «я».

Повторяем: дело не в каких-нибудь новых психиатрических теориях, объявляющих подростка потенциальным шизофреником и т.д., но в том, что понимание его «я» как шаткого, неопределенного, остановленного в своем развитии «я» - а не просто как обиженного самосознания - лучше всего объясняет решение автора писать от первого лица, лица самого героя. Кажется, между жанром автобиографии и «я» типа подростка существует специфическая связь. Вот что пишет об автобиографии один исследователь этого жанра: «Источником автобиографии является импульс, проявляющийся в очевидно непреодолимом стремлении

141

к завершенности.» И далее: «Завершение автобиографического труда ведет к освобождению.» (5)

Однако, то «я», о котором до сих пор шла речь - лишь одно из двух состояний души героя. Он сам не раз подчеркивает, что он «теперь», т.е. во время написания, совсем переменился. Таким образом совпадение функций героя и повествователя является неполным, в романе существует две разновидности его «я».

Резкой переменой душевного состояния героя-повествователя автор мотивирует само повествование, ибо читатель не поверил бы, чтоб Аркадий Макарович в том болезненном состоянии, в котором он тогда находился, мог бы разумно писать о событиях, с которыми он сталкивается. Подросток не фантастическое произведение вроде Кроткой. Роман в этом отношении гораздо ближе к Униженным и оскорбленным, в которых Иван Петрович рассказывает об обрушившихся на него и его. окружение бедах после того, как буря событий уже улеглась.

Но перемена душевного состояния героя нужна автору и для других целей. Наличие двух стадий развития души героя предоставляет ему также известную свободу, так как каждая стадия сопряжена с определенной точкой зрения, с определенной перспективой. Геригк, который подверг соотношение этих двух сменяющихся перспектив подробному анализу, утверждает, что в Подростке имеется двоякое преломление действия через призму души героя-повествователя. (6)

Здесь придется ограничиться лишь упоминанием важнейших особенностей этого своеобразного соотношения. Автор может резко различать две точки зрения; такое различение мы наблюдаем прежде всего в начале романа, где повествователь, как это часто бывает у Достоевского, заботится более о своем читателе, чем о предмете рассказа. Своим обращением к читателю герой создает и первое впечатление о себе, и в этом впечатлении мы можем различить черты двоякого рода: одни выявляют разность двух душевных состояний, а другие намекают на их связь: ведь читатель не должен думать, что герой и повествователь два совершенно разных лица. Так, тот молодой человек, который в первой главе предлагает свое произведение читателю, не совсем преодолел свое прежнее неуравновешенное душевное состояние, пережитки которого наблюдаются прежде всего в его отношении к женскому полу. Читатель даже не вполне уверен в том, бросил ли он свою идею окончательно или нет.

На первых страницах романа, где повествователь обращается прямо к публике, мы находим традиционные приемы, долженствующие снискать расположение читателя (с которым он, впрочем, иногда обходится довольно небрежно). Так, он предуведомляет, что он никак не литератор, о литературных красотах не заботится и т.п. Такими оборотами не один автор снижал ожидания читателя; но Достоевский добивается и другой цели - дополнительной мотивировки кажущейся «необделанной» композиции «записок», как называет свое произведение Аркадий Макарович.

Потом установка на читателя ослабевает, на первый план выступает само действие. Но автор все время сохраняет за собой возможность вставлять комментарии к происшествиям с точки зрения

142

повествователя, и автор постоянно может или подчеркивать или затушевывать грань между двумя стадиями "я" Аркадия Макаровича.

Эта довольно сложная игра стала возможной именно благодаря глубокой перемене в душе героя, которой завершается роман. В чем именно состоит психологическая суть этой перемены, не совсем ясно, объяснение ее, кажется, превысило бы и понимание повествователя. В перспективе романа важно не дальнейшее развитие Аркадия Макаровича, а разрядка напряженного настроения, знаменующая собой начало развития в направление душевного исцеления. Важной частью этого развития является и оформление автобиографии.

Но самое большое значение эта перемена имеет в плане композиции, поскольку именно она и обуславливает своеобразный способ повествования.

Это сопряжение событийного и повествовательного планов является, может быть, самой удачной стороной всего произведения.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ф.М. Достоевский, Полное собрание сочинений в 30 т., т. 13, Ленинград 1975, стр. 47. - В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте - с указанием тома и страницы.
2. Horst-Jürgen Gerigk, Versuch über Dostoevskijs Jungling, Ein Beitrag zur Theorie des Romans, München 1965 (=Forum Slavicum. B. 4).
3. "Достоевский рассматривает в приведенных набросках не чувство само по себе и не место чувства в построении личности, а чувство как сторону идеи. Чувство, имеющее внутреннее отношение к идее, или "идею, которая засела в сердце в виде чувства". Чувство, заключающее в себе переходы к философскому воззрению, или философское воззрение, обретающее плоть и кровь благодаря слитости с чувством." (В.Д. Днепров, Идеи, страсти, поступки. Из художественного опыта Достоевского, Ленинград 1978, стр. 116) .
4. Erik Krag, Dostoevsky. The Literary Artist, Oslo, New York 1976, p. 232.
5. Свенд Бьерг в кн.: Lise Bek et al., Selvbiografien, s. 1. 1983, p. 7.8.
6. Gerigk, op. cit., p. 44-51.