Сергей Преображенский

Когда-то, будучи человеком достаточно молодым, я сделал все для того, чтобы не тратить чересчур много времени и сил на занятия противные или угодные тогдашней власти (а потому тоже противные). Соответственно, выбор специальности был для меня и случайным и неслучайным — кроме русской лингвистики открывалось не так уж много полян деятельности, где власть не особенно доставала, а никаких специальных навыков, кроме навыка беглого чтения, не требовалось. Подписавшись на лингвистику, я вынужден был лет двадцать подтверждать профессиональный статус: писать разные статьи, читать лекции в странном университете, носившем имя Патриса Лумумбы, забытого героя какого-то африканского народа, — и чем больше я статус подтверждал, тем меньше мне нравилась вся эта русистика и славистика, потому что по ходу дела я обнаруживал в ней много нелепого и бестолкового, а также откровенной халтуры и просто, честно сказать, ерунды. Один человек — истинный лингвист и настоящий методолог — оказал без дураков серьезное влияние на мои научные взгляды. Его уже нет в живых, это Г. П. Мельников. Кроме того, я знал и знаю многих замечательных людей, занимающихся русистикой и славистикой. Несмотря на все перечисленные выше недостатки этого рода деятельности, он заметно расширяет круг знакомств в лучшую сторону. Мои немногочисленные научные достижения представляют собой по форме статьи — плод вынужденных усилий — и свободный полет не обремененной чрезмерной эрудицией мысли по существу. Тем не менее я смею утверждать, что, опять-таки по существу, я сейчас лучше, чем любой другой лингвопоэт (или лингвопоэтик — это уж как кому угодно), представляю себе языковую природу стиха (может, только Николай Перцов мне конкурент, если судить по его программе для курса в Афанасьевском университете).

Стихи я начал писать давно, задолго до занятий лингвистикой, и именно в этом качестве считаю себя человеком не случайным.

* * *

Террористический герой
поставленный к стене и отделенный
от мира расстрельною кирпичною стенкою
в огнестрельные стволы как в замочные скважины подглядывающий
что надеешься ты там одним глазком увидеть
в пустоте рожденной от пустоты твоей
ты слепая гильза действия
способная только нести пороховой заряд
умеющая только плюнуть свинцом когда стальной боек ее пнет в зад
смеющая только плюнуть свинцом
Террористический герой
каждый из вас в отдельности
никто но все вместе взятые
товарищи умножающие число пустот
дырявя сердца и в пули
вкладывая душу
Одевающие пустой смертью мир
как сетью ячеистою
чтобы одни только дыры смотрели друг в друга
подглядывали

1979

* * *

В. Булавину

«Лепорелло: Нет, сами по себе мы господа.»

«Каменный гость»

Самое время войти в этот померкший сад.
Вот, господин, мы и в двух шагах от дома:
Сонные сизари в сыпучих листьях шуршат,
И на борту скамьи геральдический знак Содома.

В эти-то времена иным и возврата нет —
Нас настигает петля, как пробку в пустой посуде,
Тянет нас из стекла на тот, не на этот свет,
Где все, что наше наслед —
Ство нас ждет. А другого не будет.

Можно вот так, господин, пококетничать словарем,
В синтаксис поглядев (пусть кривоват, но чистый).
Зеркало серебром платит за вечны стрем,
С этого и живем… Артисты!

Матерь их так и так! — Беззлобно, с ленцой, спьяна —
Верно ведь, господин, сласти только подбавить.
Выпивки тут вагон, ну а печаль жирна,
Вот почему к нам в этих горит зависть.

Лютым горит огнем, волчьим горит глазком.
Но господин, мы уж почти дома.
Славно, подъезд твой. Вот, отхлебни тишком,
Е-мое, господин, будто с аэродрома,

Будто от клейких лент, от разноцветных мешков,
От ярлыков и бирок чумной малость —
В этот дурной плен, в этот жилой шкаф,
Будто здесь навсегда время закольцевалось.

Вот, господин, ключ. В скважину попадай!
Е-мое, господин, этак бы с бабой с ходу!
Здесь твой какава-халва, закусь да сиволдай.
Бля буду, господин, навечно мы входим в моду.

Закольцевалось все: город, река, пути.
Круговорот, а мы — в центре. И верно, в центре.
Нам бы не сбиться с пути, да все крутить спирити-
Ческий этот концерт на бесконечной ленте.

ГОЛОВА ПЕРВАЯ

В этом косвенном гуде
Прикрывшем асфальтом холмы,
Убежавшем частично
В слоистую мглу поднебесья,
В этом замкнутом люде,
Наколотом синью тюрьмы,
И попавшем вторично
В контекст благовестья,
Есть такой притягательный отблеск,
Как если бы перст
Огневой
Пересек это небо по диагонали
И просыпал трамвайной дугою
Пожарную месть —
Мене, текел… Но, впрочем, вы здесь не стояли.
Все равно на зыбучем гудроне,
Муссируя слов
Основательный мусор,
И в шахматный шорох цветочный
Погружаясь по брюхо,
Ты видишь священных коров,
Напряженно застывших
У бедных столичных молочных.
Ты идешь, раздвигая плечом
Архетипов толпу,
Ты блуждаешь в мотивах,
Базарящих тайну сквозную,
Видно, слом парадигмы
Тебя не привяжет к столпу,
Не заставит, как Нила,
Недвижно застыть одесную.
Ты подвижен, как ртуть,
И подвижки твои неспроста,
Ты никак не простишься
С горячим страданьем движенья,
Значит, нужен кому-то
Читающий время с листа
Идиот-исполнитель,
Осмысленный раб положенья.
Тот прикинул, отмерил —
Ты платишь звериной тоской
За подержанный гонор,
Походку фланера, смешок очевидца.
Пораженец восторга,
Открывшего двери людской,
Обреченный смотреть
В безвозвратные лица.
Ты все ближе к земле,

* * *

Там уже подрастает трава,
Эта пища ума, изымаемая из обертки.
Чуткий мусорный ветер
Разносит пустые слова.
Архетипы бредут.
Голова
прорастает из фортки.
И почти травоядный,
Почти на карачки упав,
Ты, былинная лошадь,
Выходишь на бой с головою,
Разевающей рот
На кусок исторических прав,
С бельэтажа плюющейся
Молниею шаровою.

1994

* * *

Электрон так же неисчерпаем, как и атом.

В. И. Ленин

Зеленый фосфор ночи на краю —
Смолистый вздох распластанного мыса —
Как легкий очерк, сделанный в раю
Зализанною кистью кипариса.

Уже звезда висит на волоске
И месяц след означивает тускло
На мокром архаическом песке,
Сложившемся из остовов моллюсков.

Дрожащий воздух гулок, точно кровь,
Спешащая по человечьим венам.
Да смерть страшна и тайна. Но любовь
Не меньше откровенно сокровенна.

Волна шипит на шепчущем песке —
Бездонной силой полон звук призывный
На влажном, притягательном мыске,
Всепоглощающем и примитивном.

И с этой тайной силою в крови
Иди, попробуй сладить, если в жилах
Снуют обломки атомов любви

* * *

Всего, что прежде мучилось и жило.

1994

* * *

В легендарные времена лучше входить парами:
Шире обзор, если рука в руке.
Предводительствуемые сонными мегерами,
Так, детсадовским поездом, шли сообразно реке.
Глаза омыты влагой вечного дождя,
Меж нами просекающего густо —
Чаяновская злая чешуя —
Стал рыбою, а ждали гостя.
Так друг для друга — рыбы в кубе
Сжатой веществом воды.
Выпуклость увеличивает тупость,
Почти синонимы: насадка и наводка.
Трудно выныривать, но вода становится паром,
В нее упала звезда и кричит: «Разбейтесь по парам!»
Легендарные времена.
И легенда отыскивает форму.
А слова всегда
лишь связывали Того,
Кто всегда,
С тем,
кто всегда не.
Поэтому австралийцы не
понимали, где наяву приснилось,
а где явилось во сне.

Мы стояли рука в руке.
Парапет шершавый,
Пластичнее лавы,
Выгибался на огненном волоске
Драконьей реки,
Сжигающей город
Драгоценным расплавом,
Клеймящей червонцами брызг,
Лоск наводящей туманом,
Замешанном на золотом песке.
Алхимическими пузырями
Вскипали тяжелые купола.
Жар губ. Пожар в храме.
Куда вводили осла? Откуда выводили вола?
Апологии, антологии, аналогии.
Времена легенды.
Разлом тектонических плит.
Зреет опара.
Греческие календы.
Кажется, птица спит.
Ленивый авгур, красный от пара,
Топчет подножную рыбу
Мозаики в портике бани.
Но уже гудит земля под ногами,
Но уже в копях упали опоры.
Лотовы дочери ждут полигамии
И глаза их полны укора.
На двадцать лет
К стране прикноплен листок:
«Девятое термидора».
И сокращенными тиражами
Мои друзья издают свои книжки,
А тектонические подвижки
Книжки нелепо сближают с дрожжами
Золотого замеса,
Им же насытиться не удастся.

Где былая кружка брусничного мусса?
Кто охранял детсад? Кого берегли детясли?

Наше детство не кончится никогда.
В этом наша вина и наша беда.

Умер Саша.
Мальчик,
сутулый и пьяный,
на проезжей части
заигравшийся мячиком
света.
Содержимое черепа
открылось раной.
Будто раньше не было раной
Это.
Теперь идет вперевалку
Во тьму подворотен,
Говорок характерный
гудит вдалеке.
Он медлителен, тяжеловат и плотен,
Влюблен в перепалку,
в диспут примерный.
Входит в пике.

Мальчиками хоронят
не оставивших ничего.
Существо нашей детской агонии —
лишь исходное вещество.

Разве мы, убитые ложной надеждой,
Не такие же жертвы великой войны,
И не столь же жалки наши одежды,
Наши будни были не столь же бедны?
А поэтому, двигаясь от Арбата,
Я вполне могу повернуть к огню.
И преследовать твой силуэт горбатый,
Медвежонок. Поэт. Le soldat inconnu.

Вот в архиве твоем все скопом.
Ах, бессмертие, ах Акрополь.
Эта пачка серых листков
Как бесстыдно сползший покров,
И беспомощной наготой
Ты смешон, точно пьяный Ной.

Любопытствуют дети, зачем столько лет
По-над краем пошлости шлепал поэт
Под виноградовым ветерком
С зажатым в кулак пятериком.
Он думал: страною правит страх,
Думал: страна — труп живой.
А вышло, что этот труп — живой,
При нем, мертвеце, стоит на часах.
Он чувствовал холод, храня тепло.
Страна смерзалась, звенела ледком.
Может, в этом призвание, ремесло —
На снегу, ветру дотлевать угольком.
И рассыпаться, жалким пеплом истлев…
Исполать, исполать, бессмертный Совдеп,
Что так цепко держал нас в морозной горсти,
Что не дал ни удрать, ни уползти,
Ни дохнуть, ни издохнуть, ни умереть —
Лишь страницей серой прошелестеть.

* * *

Свет оскользнулся на потных рельсах,
но вдаль глядит.
Граждане падают, но встают, не ища оправданий.
Куча мала. И скучно не знать страданий
Там, где на оба глаза сознанье спит.
Солнце гуляет по лезвию в обоюдной листве,
Пыль на концах иголок пылает жарко.
Дыбом встает чешуя на седой плотве.
Вся извелась в духоте распаренная кухарка.
К жатве налившись соком, впитала кухонный чад,
Выдавила сквозь поры прозрачные слезы плоти.
Точно на сковородке колышется некий гад.
Рыбный его четверг уже на излете.
Свет раздражает зрительный нерв, дрожа,
Радужный колоколец в душе тревожа.
Все не могу изъять я некоего ужа
Из пропитавшейся чадом чешуйчатой кожи.

1997

ЗАМЕТКИ ФЕНОЛОГА

В межеумном тумане
Обрывки деревьев
Да кляксы ворон,
Да размывка последней листвы
На расплавленном фоне закатном.
Инь присела на Яне:
Потребен
Привал перед сменой времен —
Совокупно правы
Азиатские пегие пятна.
И китайским прищуром
На долгоиграющий снег
Нас порадует добрая сволочь
Родного народа.
Завяжи с перекуром:
Опять заметелится бег,
Раз осеннюю бестолочь
Кинула матерь природа.

* * *

И. Клеху

Дрозды на подкрылках
несут голубую зарю —
Тату из рябины, ресницами ставшей на горло.
В хрусталике синем дисперсно
написано: «Пью»,
Но это не тот, кто слепой,
кто с клешней,
Это то, что не вмёрло,
Как Польша, Украйна,
И запад славянский, и юг:
Гортанное бульканье,
долгих шипящих дробленье.
И если у ног недостаток хожденья,
и скрепы у рук —
Языки приходят в движенье.

24.07 2001

* * *

Где вы, друзья мои и подружки?
Где очечки, надбровные дужки,
Челочки нежные? На загривке
Локонов рыжие переливки?
В этой игре между смертью и роком
Наш перерывчик проведен с проком.
Здесь в раздевалке
свистков и оваций
Равно не слышно. И возвращаться
Мы не хотим на газон линованный,
В белый квадрат, в парад нарисованный.
Локоны рыжие как бы живые
Память мурыжит —
Их как бы вижу.

30.10.01

© Сергей Преображенский