Татьяна Царькова

Стихи пишу с десяти лет. Пишу мало. Слава Богу, это не профессия. Бывают моменты, когда нечем дышать, незачем жить — тогда приходят стихи.

Потребно ли кому? — вопрос, который не возникает. Наверное, поэтому и печатаюсь мало — никогда ни в какие издания не предлагала своих стихов, но и никогда никому не отказывала, если просили. Мне всё равно, будут ли опубликованы мои стихи, а если будут, то на обоях ли, в глянцевых журналах, на пластиковых пакетах — это уже не из моей жизни, из их — если отпущено.

Вероятно, от профессии — утопическое представление (одновременно беспощадное к себе): ничто по-настоящему ценное не уничтожимо во времени, долежит, как свернувшаяся берёста с вдавленными уставными знаками; суд современников не последний и потому не страшный.

Когда стало возможным, маленьким тиражом выпустила три книжки: «Филологический тупик» (1991), «Город простолюдинов» (1993), «Земля живых» (2000) — для себя и своих друзей.

Как я, литературовед, отношусь к своим стихам? Да никак. Пишу стихи только по вдохновению, и хотела бы, чтоб вдохновенным было мое литературоведение. Великие, которые всегда рядом, не подавляют — радуют.

* * *

Я ожиданье каждого свиданья
любила больше наших разных встреч.
О этот трепет, нетерпенье, смерч
пустых тревог и вздорных предсказаний…

И путь стремительный от дома моего,
оставленного темноте оконной,
к другому, где засвечено окно,
воспалено бессоницей влюбленной.

Пять маршей лестничных. Распахнутая дверь.
Распахнутые руки, словно весла.
Мы успокоились. Нам хорошо теперь.
А ожидание? Оно вот-вот вернется.

* * *

Так глаз помнит свет в темноте.
Темноту
преградою ставит при сполохе света.
Так хрупкая жизнь на лету в пустоту
за слово цепляется.
Мнится ей — вето
на смертность.

* * *

Старушка, прозрачная как лилия.
Она уже цветок, она опять лилея.
Опять невестою. И не старея,
светлеет лик. И косы в инеи.

* * *

Хозяева такие есть,
они собак гулять выводят в шесть
утра. Хозяина такого, вражья сила,
собакою была бы, укусила.

Мне засыпать под дворницкий скребок.
Как Скрябин, выворачивает душу
железки и асфальта чмок:
скры-скры.
Душа переместилась в уши.
То прядает, то столбиком встает,
то прячется, солистка, в одеяло.
Но вот залаял ранний обормот.
Заматерился дворник кучеряво.
Пустой троллейбус мчит, как Вельзевул.
Проснулся город. Голос мой уснул.

* * *

Какое счастье — ноги протянуть.
Нечаянно очнувшись, их вернуть
траве полей, щербинкам плитняка.
И протяженность жизни вновь легка.

* * *

Слишком скромна?
Слишком проста?
Слишком строга?
Не слишком.
Слышит трава.
Слышит листва.
Если есть Бог,
слышит.

Стихотворение с двумя интонационными концовками

В ночном, пустом дворе, где лампа фонаря
соперничает с лунным светом,
котенок прыгает и кружится, ловя
сверкающие, мерзлые снежинки.
Он знает то, чего не помню я, —
вкус материнского густого молока.
Я знаю, что его убьет зима,
что этот праздник блеска из последних.

Но жизнь как танец, судорога, спазм,
полет бессмысленный, блестящий за блестящим
всем ведома: котенку, мне, снежинкам
и даже неживому фонарю,
луне вертящейся, к верченью равнодушной…

* * *

Эмоция — органика души —
блесни неуловимою снежинкой,
котенком неразумным запляши,
растай кошачьей лунною слезинкой…

* * *

Я — анахронизм.
Я с фантиком три остановки иду
по городу, урны не встретив.
Я место старушке в метро уступлю.
Хочу, чтоб всё лучшее — детям.

Иронии мне не хватает принять
посыл современности — жизнь это шоу,
а также цинизма — на «зелень» менять
широкое русское слово.

Но примет Харон мой обол-варваризм:
я — анахронизм.

Критику М.

Противненький, как контролер
в распаренной воскресной электричке.
Я и Творцу не предъявлю билета,
а ты читательский в Публичку получи.

Виктору Кривулину

Что-то вычитал из книжки,
что-то высмотрел в окошко,
философствуя, мальчишки
принесли, напели кошки…

Остаются только тексты,
строфы, полудетский росчерк…
и пронзительная резкость
нового столетья строчек.

20 марта 2001

* * *

А. Скалдину

Переживать чужую жизнь,
как пережевывать бумагу.
Закладкой блёклою ложись,
биографа отвага.
Твой автор, твой герой так смел
в неповторимом шаге,
а ты, копировальщик, сер
вторичностью отваги.

Свободой оплатил свой труд —
пусть временем сотрётся —
а ты, интерпретатор, туп
в отваге иноходца.

И всё-таки, перо, скрипи
уключиной над Летой.
Отважен пишущий.
Скрепи.
Верней нет скрепы.

© Татьяна Царькова