Людмила Зубова

Всякую ерунду я рифмовала с 8 лет, потребность в чтении хороших стихов появилась лет в 12, а писать о том, что волнует, и пытаться найти точное слово начала лет в 14. Сейчас думаю, что потребность в писании стихов определялась тем, что без этого я не могла сказать ни о том, что думаю, ни о том, что чувствую: росла в такой среде, где детей не слушали. И ни с кем было не подружиться, так как и девочка я была диковатая, и никому вокруг было не интересно то, что интересно мне. Позже оказалось, что это не совсем так, но чувствовала-то я именно так.

В 16 лет пришла в литературный клуб «Дерзание» Ленинградского Дворца пионеров. Там, встретив многих талантливых и образованных ровесников, притихла, поняла, что моя школьная слава автора лучших сочинений ничего не стоит, что стихов я пока не пишу, но без стихов жить невозможно и незачем. А то, что получается у меня — очень уязвимо. Боялась насмешек: в этом замечательном литературном клубе народ был зол на язык. Так и оказалась в стороне от всех компаний. В разные периоды то писала, то не писала, от неписания было плохо. Знакомым стихи показывала, в походах у костра читала, да и везде, где готовы были слушать. Когда хвалили, не особенно верила, в печать не предлагала, наслушавшись историй про то, как унижают в редакциях. Когда после окончания университета меня оставили на кафедре русского языка, и я начала преподавать, стало окончательно ясно, что благополучная университетская судьба — непреодолимое препятствие для вхождения в ту литературную среду, которая была авторитетна для меня. Я и сама тогда верила в непременную социальную маргинальность поэта.

Без общения с пишущими людьми стихи надолго прекращались, а потом и совсем прекратились. Последнее стихотворение было написано в 36 лет.

С филологическими занятиями стихи обычно были разделены временем: когда писались статьи, не писались стихи, а когда шла полоса стихов, возникала пауза в филологических занятиях. Обнаружилась даже такая закономерность: читая студентам спецкурс о Цветаевой, я в аудитории забывала те ее строки, которые и до и после лекции знала наизусть. Пришлось носить с собой тексты.

В течение лет примерно двадцати я ценила свою способность писать стихи гораздо больше, чем любые другие способности и возможности, включая филологию. Но, хотя и были люди, которые пытались убедить меня в том, что я поэт, я продолжала этому не верить, а верила всякому, кто зевнет или поморщится. Одно из моих стихотворений того времени — «Стихи с тремя эпиграфами». Эпиграфы такие: «Он говорил о лете и о том, / Что быть поэтом женщине нелепость» (Ахматова), «— Но книгу, как всем? / — Нет, лучше вовсе их не пишите, книг» (Цветаева), «И говорит: “Она стихов / Не пишет часом?” и — скучает» (Ахмадулина).

Филология стихам явно мешала. А вот стихи филологическим занятиям и преподаванию помогали. Преподавая, хотела быть максимально понятной, а для этого надо было находить точные слова и быть краткой. Говорят, хорошо редактирую тексты своих коллег и учеников, толковые рецензии пишу. Вероятно, именно из-за стихов для меня всегда было невозможно пустословие. Я ему просто не научилась, хотя и надо было бы: существует «фатическая функция языка», направленная на общение без сообщения.

Преподаю я преимущественно историю русского языка. Кандидатская диссертация была описанием языка рукописной книги XII века, а докторская — о языке Цветаевой. Занятия текстами Цветаевой вовсе не были задуманы как будущая диссертация (немыслимо было это предположить в 1975 году). В некоторой степени я стала заниматься Цветаевой по семейным обстоятельствам: родила двух сыновей, и, пока они были маленькими, невозможно было подолгу сидеть в рукописном отделе библиотеки за чтением древних текстов. А многое из Цветаевой постоянно присутствовало в сознании, и очень хотелось понять, что же в этих стихах происходит с языком. В общем, я это воспринимала как некое хобби, которое после защиты диссертации можно было себе позволить, пока нет следующей темы. В 1989 году это оказалось книжкой, которую уже не нужно было предъявлять цензуре, а в 1991 — докторской диссертацией. Цветаева долго не отпускала: уже очень хотелось и каких-то совсем других тем, но всё что-то еще было про нее не дописано, всё что-то задумано. Появилась и вторая книжка.

Мечта прекратить заниматься Цветаевой все же осуществилась. Я решила написать статью о том, как история языка отражается в текстах современных поэтов, то есть посмотреть на поэтические вольности современных авторов глазами преподавателя исторической грамматики. А когда стала читать сборники и журналы, разыскивая всякие аористы-имперфекты, на меня обрушилась лавина совершенно потрясающих, замечательных текстов (это был уже 1994 год, когда публиковали многое из того, что лежало в ящиках). Оказалось, что в этих текстах обнаруживается всё, что в истории языка было и, казалось, ушло: и фонетика, и значения слов, и синтаксис. И все это активизировано философией постмодернизма, свойственной нашему времени (независимо от того, считают ли себя постмодернистами сами авторы, знают ли они историю языка, или экспериментируют, или забавляются). Вместо статьи получилась книга «Современная русская поэзия в контексте истории языка».

Когда писалась эта книга, я чувствовала себя абсолютно счастливой. Может быть, больше всего потому, что соединились две линии жизни, которые до этого существовали в моем сознании раздельно. Кроме того, многие из тех поэтов, чьи тексты попали в книгу, были мне знакомы в ранней юности. Но тогда я для них не существовала, а теперь получилось, что очень даже существую и мои филологические занятия им нужны.

Оказалось, что поэты совершенно не разделяют точку зрения многих литературоведов и критиков, считающих, что анализ стихов вредит их восприятию. Кажется, в книжке мне удалось показать, что интуиция и талант поэтов делают тексты интереснее и содержательнее, чем авторы сами о них думали. В предисловии одна из задач книги формулируется так: «Надеюсь, что эта книга поможет филологам и поэтам приблизиться к пониманию друг друга». Оказалось, что поэты более готовы к такому приближению, чем филологи. А среди филологов не редкость люди подозрительные, склонные обвинять поэтов с активным отношением к языку в безграмотности или утверждающие, что многое лингвистически интересное в стихах случайно, а потому не заслуживает рассмотрения. Впрочем, строгими бывают и поэты: один из персонажей этой книги, составитель замечательной антологии андеграунда, утверждал, что профессоров надо вешать.

Наверное, я свои стихи писала для того, чтобы научиться читать стихи поэтов и чтобы избежать профессиональной травмы преподавателя.

Стихи 1976-1981 г.

* * *

Вечер придет, и стемнеет,
И зеркалом станет окно,
И зеркало станет окном.
Думать о доме родном,
Только о нем одном.
А помнишь свой первый дом?
Бревна под мокрым льдом,
Тяжкий сугроб на крыше,
Девочка тихо дышит,
Пишет стихи украдкой,
Прячет свою тетрадку.
Близко и плохо прячет —
Вечером плачет.
Что написала — не повторяла.
Всё растеряла.

* * *

Чем ты расстроена, обеспокоена?
Может, больна? Может, одна?
Может быть, в чем-нибудь не вольна?
Нет, всё чудесно, жить интересно,
Вот и кольцо
Мое обручальное
Ясно сияет.
Ну а лицо
Что же печальное?
Дома меня ждут сыновья —
Радость моя,
Гордость моя...
Но почему плачет лицо?
Это пустяк, это просто от детства
Знак нелюбви мне достался в наследство.
Так, к сожалению, получилось:
Поздно и трудно любить я училась.

Вечер встречи

1.

Вы ищете своих? Какая жалость...
Нет-нет, я здесь случайно задержалась.
Кого искать? Я никому никто.
Я ухожу. Да-да, уже в пальто.

С тех пор — давно — с обиженного детства
Сюда я приходила отогреться,
Вжималась в лед у общего огня,
И покидало мужество меня.

Как много фотографий в стенгазете
Неповторимо давних, где мы дети.
Всех узнаю: в походе, в зале, в театре —
Ни разу я не оказалась в кадре.

Но я была и есть, и я оттуда,
Из той страны, где дети ждали чуда.
Оно пришло, Оно пришло потом,
Но и сегодня тянет в этот дом.

Оставив тех, кто помнит, любит, ждет,
Стою в пальто, вжимаясь в прежний лед.

2.

Драгоценный подарок из детства приму — одиночество,
Настоящее имя свое вспомню без отчества.
В царстве подземном метро можно сосредоточиться,
Долго ехать и думать, пока вечер не кончится.

Хоть и метро, и зима, а тепло и поезд,
Словно бы тройка сама да медвежья полость.
Еду и еду, нянча воспоминания,
Словно больную руку пряча заранее

От тех, кто дотронуться может, может, и нежно.
Я не хочу внимания, сегодня можно быть прежней —
Ни из какого роду, ни племени-общества,
Девочкой той невеселой без имени-отчества.

* * *

К подругам, к поэтам,
За книги, на поезд,
О доме при этом
И не беспокоясь.
Да хоть на работу —
А всё же свобода.
Разъехались все, и заботы забыты,
Прекрасна природа, пространства открыты.
Свобода, свобода
От уз и закона —
Как будто решетка упала с балкона.

* * *

Кто рисует над каналами церковь,
Кто подводит перед зеркалом брови,
Кто рискует быть любовником первым,
Кто бросается своею любовью
Ради радости иметь крылья,
Не ползти, а на крыло припадая,
Умирать, и замечать, умирая,
Как тюльпаны вырастают над пылью,
Как снежинки в поднебесье летают.

Бабье лето

Было не жалко мая, июня, июля,
Август уже проходит, ветры уже подули.
Стало в лесу сыро, в городе потемнело —
Вот и опять лето я прожить не умела.

Февраля, марта, апреля
Бояться еще рано.
И птицы не улетели
В свои жаркие страны.

Зонтик из рук рвется,
Ветер — еще не осень.
Августом обернется
Октябрь. Босоножки носим.

Суд Соломона

Не отпущу ребенка, не отдам.
Вы лучше разойдитесь по домам,
Беспомощные судьи. Соломона
Я жду. Он не отдаст ей сына.
И брань ее, и плач его, и стоны
Мои услышит. Сжатая пружина
Души моей и жизни распрямится
Так, что и больно мальчику не будет.
Дитя — моё! В мои глаза глядится.
Придет мудрец, и скажет, и рассудит.
Они кричит: "Мой, мой" — и лжет.
И дергает его, не бережет.
Мудрец поймет невыносимый ад,
Увидит, что никто не виноват
В моей с моим ребеночком разлуке.
Как? Разрубить? Я разжимаю руки.

* * *

Подойдя к обрыву, вниз не загляну,
Запрокину голову лучше на Луну:
Всё, что подо мною, то и надо мной,
Высота темнеет вместе с глубиной.
Переполнен музыкой
Танец на краю.
На тропинке узенькой
Песню запою.

* * *

То в песенке, то в образной системе
К запретной я переходила теме.
Но адресат мой — что за наказанье —
По-своему все те иносказанья
Читал, ничуть не искажая текста,
Так, что мне там не оставалось места.
Я с новым смыслом молча соглашалась,
И нам тогда просторнее дышалось.

* * *

Когда настанет время уходить,
Так уходи, не выдавай печали.
Две лишние минуты промолчали —
И натянулась тоненькая нить.
Так что ж теперь, опять заговорить?

Глаза солгут. Легко обманет голос.
Отважно и успешно я боролась
С душой своей. Побед моих не счесть,
Но ведь и пораженья тоже есть.

* * *

Ну что мы так вздыхаем, да грустим?
Давайте всё, мой милый, упростим.
Я к августу, а может, к январю
С собою справлюсь, я уговорю
Себя. Я упрошу, я прикажу.
Я и сейчас к Вам редко прихожу.
Когда мне будет хорошо без Вас,
Когда я к Вам приеду в добрый час,
Когда не вспомню своего стыда,
Тогда, тогда... Не знаю, что тогда.

* * *

Кто влюбился, кто победы добился,
Воспарил, потом упал да разбился,
Кто кому теперь бы вправе пенять,
Разве можно разобрать да понять?

Нам пора, мой друг, надолго прощаться,
Новой встречей что теперь обольщаться?
Исчерпали мы друг друга до дна,
И обратная дорога трудна.

А шагать придется, не отвлекаться,
Не оглядываться, не откликаться,
Не протягивать уставшему рук.
Друг-не друг, а взглянешь — мало ли, вдруг?

* * *

Сжали грудь безжалостные клещи
Ледяные, скользко под ногами.
Осень по лицу метелью хлещет,
Ветки безобразными рогами
Толстыми чернеют по аллеям.
Осенью мы медленно болеем,
И не любим, и детей ругаем.

* * *

Осень листья рвала и швыряла в лицо,
Моросило холодное злое дрянцо,
Остывала земля, холодели дома,
И предел наступил, и настала зима.
Успокоила, всё, что могла, замела,
Красота на кричащие ветки легла,
И на черные ветки — нежнейший пух.
В тишине снеговой обострился слух.
Воздух весь звенит, только чуть задень,
И выходит солнце на целый день.

© Людмила Зубова