Константин Азадовский
Рильке и Pоссия
Нет ничего необычного в том, что писатели и поэты, причастные к тайнам родного языка, испытывают стесненность в его пределах, неутомимо тянутся к иноязычным культурам и черпают в них вдохновение. «Мне хочется уйти из нашей речи За все, чем я обязан ей бессрочно»1 — памятные для многих строки русского поэта, обращенные к немецкой поэзии, как нельзя лучше передают ту ностальгическую «тоску по мировой культуре», что была свойственна не одному Осипу Мандельштаму. В одном из своих стихотворений Марина Цветаева писала, что испытывает усталость от «уступчивости» русской речи2, — такое признание может сделать лишь подлинный поэт, в совершенстве владеющий словесным ремеслом. Хорошо известны и случаи отказа — добровольного или вынужденного — от родного языка, причем талантливый мастер способен и в новой языковой стихии достичь неизведанных художественных вершин. В русской литературе XX века это лучше других доказал Владимир Набоков.
Но даже на этом фоне Райнер Мария Рильке, великий германский лирик, страстно поклонявшийся на протяжении многих лет России и всему русскому, — случай, без сомнения, уникальный. Влечение Рильке к России — чувство особого рода, коренящееся и в настроениях эпохи, и в индивидуальном психическом складе; оно богаче и глубже, чем естественное для поэта желание приблизиться к другой культуре и овладеть новыми для него возможностями языкового самовыражения. Россия, какой ее увидел Рильке, дважды (в 1899 и 1900 годах) посетивший нашу страну, стала для него откровением, глубоким интимным переживанием, воплощением «братства»… Именно в России поэт, казалось, нашел то, чего ему мучительно недоставало на Западе. Среди народа, ставшего ему родным и близким, он сполна ощутил свое призвание — поверил в свою поэтическую судьбу и миссию, осознал в себе качества, которые считал необходимыми предпосылками творческого состояния: набожность, терпеливость, cмирение. Обо всем, что было им создано ранее, до встречи с Россией, поэт вспоминал «с неохотой»3.
На протяжении всей своей жизни Рильке с благодарностью говорил о своей «духовной родине» — так он называл Россию. «К числу сокровенных тайн и незыблемых опор моей жизни, — писал Рильке в 1903 году, — принадлежит то, что Россия — моя родина»4. То же самое повторял он спустя многие годы. «Чем только я ни обязан России, — признавался он в одном из писем 1920 года, — она сделала меня таким, каков я ныне, из нее я вырос духовно, она — родина каждого моего побуждения, все мои духовные истоки — там!»5
Рильке был действительно многим обязан России, открывшей перед ним «мир неслыханных измерений»6. Но и наша страна должна быть благодарна Рильке, чьи вдохновленные Россией стихи могут быть поставлены в один ряд со стихами Блока, Есенина, Цветаевой… Никому из иноязычных поэтов, пытавшихся воспевать Россию, не удавалось найти столь яркие необычные образы, какими насыщен «Часослов» — книга о русском боге, русском иночестве и паломничестве. Созданная нерусским поэтом, эта книга проникнута великой любовью к России и верой в ее будущее. Россия Рильке так же, как и Россия Блока, — неумирающий поэтический шедевр, красочная страница в истории поэтического искусства.
Страсть к России как одну из «сокровенных тайн» поэта, на которых зиждется его творчество, проницательно (раньше многих других) угадала Марина Цветаева. Восторженная поклоница Германии, она видела в Рильке родственное ей начало. «…Россию, — писала Цветаева в 1927 году, — он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа…»7
О духовной «страсти» поэта, никогда в нем не угасавшей, повествуют многие сохранившиеся документы: письма и воспоминания, дневниковые записи и стихи. Увлеченно и целеустремленно изучал и впитывал в себя Рильке, особенно в «русский период» своей жизни (1899-1902), образ «обетованной» страны. Он встречался или переписывался с русскими писателями (Л. Н. Толстым, А. П. Чеховым), художниками (А. Н. Бенуа, Л. О. Пастернаком), скульпторами (А. С. Голубкиной, Паоло Трубецким), переводил русских авторов (Чехова, Достоевского), восторженно пропагандировал в Германии русское искусство и пробовал сам писать русские стихи.
Тема «Рильке и Россия» давно привлекает наше внимание. Обратившись к архивным материалам и печатным источникам, мы начали освоение этой темы (в соавторстве с Л. Н. Чертковым) в конце 1960-х годов. Результатом наших совместных изысканий была статья «Русские встречи Рильке»8. Работа, существенно обогащенная новонайденной перепиской Рильке с Мариной Цветаевой, продолжалась и в 1970-е годы. Отношения Рильке с Борисом Пастернаком и Мариной Цветаевой, завязавшиеся в последний год его жизни, — отдельная, чрезвычайно содержательная глава его биографии и, одновременно, событие европейской культуры ХХ века. Этому событию посвящено в настоящее время несколько книг (на русском языке и в переводе)9.
Однако перипетии 1926 года имеют лишь отдаленное отношение к непосредственно «русскому периоду» (1899-1902). Уже в самом начале наших поисков и штудий, растянувшихся, как видно, на несколько десятилетий, представлялось особенно важным собрать воедино все (во всяком случае, — наиболее существенное), что так или иначе связано с русскими путешествиями поэта. В середине 1970-х годов такая работа была нами в основном выполнена и предложена немецкому издательству «Aufbau» (ГДР). В силу ряда причин, от нас независящих, книга увидела свет лишь в 1986 году, причем — случай в те времена не частый! — была сразу же переиздана в ФРГ10.
Наступил черед и для русских читателей. Петербургское издательство Ивана Лимбаха, уже обратившее на себя внимание среди ценителей-библиофилов, выпускает в ближайшее время русский — существенно расширенный — вариант немецкого издания 1986 года. Книга включает в себя сто семьдесят пять писем Рильке и его русских корреспондентов; их дневниковые записи; воспоминания русских знакомых Рильке (А. Н. Бенуа, А. Л. Волынский, С. Д. Дрожжин, Л. О. Пастернак, С. Н. Шиль, В. Г. Янчевецкий), русские стихи Рильке и две его статьи о русском искусстве. Некоторые документы публикуются впервые; большинство же — впервые на русском языке. Это относится в частности к стихотворениям самого Рильке, обращенным к России. Обильно иллюстрируя сопроводительный текст, стихи Рильке приводятся в переводах, выполненных нами (частично) для нового издания.
Документы, составившие основный корпус книги, неравноценны по своему литературному качеству. Некоторые из них, принадлежащие перу самого Рильке, — образцы высокой эпистолярной и художественной прозы; другие — не более, чем факт его биографии. Однако все они, в своей совокупности, воссоздают интереснейший эпизод из богатой, насыщенной событиями многовековой истории русско-германских культурных «отражений».
Но дело не только в «отражениях» — в книге несколько уровней глубины. Один из них — биографический, сугубо личный. Канва взаимоотношений германского поэта с русской страной во многом напоминает любовный роман со всеми его неизменными перипетиями: зарождение и стремительное развитие чувства, бурный взрыв и в конце, как водится, охлаждение. Такое сопоставление тем более оправдано, что поэт отождествлял Россию с горячо любимой им женщиной — писательницей Лу Андреас-Саломе (1867-1937), вместе с которой он дважды и приезжал в Россию. Однако в этом «романе» отчетливо слышится и другое — совсем не лирическое — звучание. Интенсивность, насыщенность, преизбыточность чувства, которое питал Рильке к России и русским, передает — наглядно и убедительно — всю сложность и даже опасность головокружительного воспарения «в эмпиреи». Идеализация страны и ее народа ведет, как правило, к мифотворчеству. Мифы обладают притягательной силой; ими вдохновляется подчас культура, но они далеки от реальной исторической ситуации, порой совершенно несовместимы с ней. Подобно Цветаевой, творившей «свою» Германию, Рильке, создал «свою» Россию, вымышленную сказочную страну. Но нельзя забывать: Россия влюбленного в нее Рильке и подлинная Россия начала XX века соотносятся друг с другом так же, как поэзия и правда, как миф и история.
Мифы — не только сюжеты и образы. Это — иллюзии, крушение которых оборачивается зачастую трагедией. Русский миф Рильке, как и германский Марины Цветаевой, оказался призрачным и был разрушен в ХХ веке неумолимым ходом исторических событий. Читая суждения Рильке о России, русский читатель испытывает смешанное чувство — удивления и грусти, восхищения и разочарования… Ибо «Рильке и Россия» — не просто значительный историко-литературный эпизод, но увлекательный и столь же поучительный экскурс в область высокого романтического мифотворчества.
Примечания
* * *
Ниже приводится ряд фрагментов из книги «Рильке и Россия»: письма Рильке к Е. М. Ворониной от 20 апреля / <2 мая> 1899 и 28 мая / <9> июня 1899 года; письма к С. Н. Шиль от 10 апреля и 20 июля 1900 года; отрывок из воспоминаний С. Н. Шиль; пять стихотворений Рильке, навеянных его русскими впечатлениями (с параллельными немецкими текстами). Все даты — по новому стилю; в тех случаях, когда документ датирован старым стилем, дата по новому стилю указывается рядом в угловых скобках.
I. Письма.
1. Рильке — Е. М. Ворониной1
Москва,
20 апреля <2 мая> 1899
Дорогая Елена,
мой голос потонул в звоне кремлевских колоколов, а от сияния золотых куполов слепнут глаза…. Сегодня вечером мы выезжаем в Петербург. Я радуюсь тишине нашего свидания и с удовольствием думаю о мягких сумерках задушевных бесед. Могу ли я навестить Вас не медля? Скажем, прямо в четверг? Или когда? Пожалуйста, ответьте мне коротко по адресу: Ее превосходительству генеральше Л. фон Саломе2, Петербург, Греческий проспект, 5.
До сих пор Россия не разочаровала меня — напротив. А радость, что я Вас снова увижу, обогатит и ближайшие дни.
Как много интимно-близкого мне встретилось в чужой стране: милые друзья и Богоматерь, и вдобавок — солнечная весна!
Ваш
Райнер Мария Рильке
Примечания
2. Рильке — Е. М. Ворониной
<Петербург>, четверг,
29 апреля <11 мая 1899>, 3 часа дня
Подумайте, дорогая Елена, оказывается, на краю света (то есть, в Таврическом саду) есть открытый народный театр, в котором сегодня вечером должны играть «Тараса Бульбу» Гоголя. Мы договорились, что пойдем туда все вместе, и таким образом, думаю, весь нынешний вечер будет занят. Значит, я увижу Вас не раньше, чем завтра, в пятницу, после восьми — и с нетерпением жду этого часа… Сегодня у меня немного болит голова — сказывается, должно быть, летняя теплота этих дней. А в общем я радуюсь солнечной погоде и благодарен за все, что вижу и чувствую, и лелею в мечтах…
Ваш
Райнер Мария
Только что мне в голову пришли стихи:
Для Елены
Мне слышен далекий звон
часов, что в Вашем покое
не время — что-то другое
в задумчивости поют.
Мерное льется пенье.
Сладостный сон.
Словно жемчуга нити
рвутся: звук напоен
тайной нежных имен —
эльфов так назовите.
Радостное мгновенье:
часы мелодично бьют…
С полнозвучного гула
началось их биенье
и улыбкой скользнуло
над теченьем минут…
3. Рильке — Е. М. Ворониной
Петербург, Лиговка 35,
28 мая (8 <9> июня) <18>99
Моя дорогая Елена,
после моего возвращения из Москвы1 огромное усердие овладело мною и огромное одиночество. Обложившись разными папками, я рассматривал древние русские иконы, изучал, как изображаются в православной церкви Христос и богоматери, и понял, чем отличается Владимирская2 от Смоленской. Мне до сих пор кажется, что все эти вещи имеют величайшее значение, да и вообще они — то единственное, что имеет смысл изучать. И я не пожалею сил для того, чтобы увидеть, узнать и исследовать все, что относится к этим изображениям. Большие тома Ровинского3 , которые я смотрел в Академии Художеств4 , совершенно не удовлетворили меня. Я прочитал даже «Историю искусств» Гнедича5 (хотя и она с самого начала показалась мне недостаточной), а сейчас штудирую первые выпуски новой «Истории искусства», написанной Новицким6 , и она представляется мне более серьезным трудом. И если Вы скажете, дорогая Елена, что это усердие долго не продержится, я соглашусь с Вами: да, появятся и другие вещи и утвердятся в своих правах; но я хочу Вас заверить, что именно изучение этих русских вещей станет длительным моим занятием, к которому я всегда буду возвращаться, оставив любые развлечения и соблазны (всего более мне хочется сказать: «возвращаться на родину»). Ведь все русское так подходит для этого. Россия — последний укромнейший уголок в сердце Господа, все его прекраснейшие сокровища — там. И они не разбросаны повсюду, праздные и покрытые пылью, — они служат той глубокой набожности, из которой испокон веков возникали чудеса и произведения искусства.
Вы видите, дорогая Елена, у Вас России я впервые ощутил призвание искать и находить. Самая настоящая научная страсть, которая повсюду заглушалась во мне и подавлялась обилием материала, неустанно влечет меня навстречу этим неизведанным загадкам, перед которыми чувствуешь себя первооткрывателем. У нас уже так много написано обо всех вещах (и хорошего, и плохого), что сами вещи ничего больше не способны означать и воспринимаются лишь как вымышленные точки пересечения каких-то остроумных теорий. Тот, кто хочет о них что-нибудь высказать, всегда говорит лишь о взглядах своих предшественников в этой области и заходит в тупик, потому что полуполемическое направление мысли прямо противоположно тому наивно-продуктивному пониманию, которому только и поддается любая вещь.
Здесь в России впервые подходишь к вещам вплотную, вступаешь с ними в непосредственную связь и неустанно продолжаешь общаться с ними, и это общение кажется почти взаимным. Дорогая Елена: все так прекрасно у Вас в России. Даже это само по себе отталкивающее обстоятельство, что многие русские чуждаются нынче своей родины, мечтают о загранице и подражают ее поверхностному или недолговечному своеобразию! И в то время как они упускают возможность постичь и использовать все то прекрасное, что есть на их родине, я — иностранец — надеюсь, что все больше и больше приобщаюсь к русскому бытию и становлюсь глашатаем тысячи его достоинств. И это не какое-то пристрастие к своей задаче, Елена! Это нечто непроизвольное для меня: я чувствую, что русские вещи становятся лучшими образами и названиями для моих собственных откровений и чувств. И что с их помощью — как только я овладею ими — я смогу выразить все, что рвется к ясности и звучанию в моем искусстве.
Итак, Вы чувствуете, какое значение приобрели для меня эти русские недели. Мое искусство стало сильнее и богаче на целую необозримую область, и я возвращаюсь на родину во главе длинного каравана, поблескивающего добычей. Меня богато одарила Москва, богато одарила Казанская Божия Матерь и святой Сергей, и святая Варвара. И за всем, что я видел, — щедро одарившее меня одиночество. А еще я беру с собой светлый и славный дар из той тихой комнаты, где бьют часы, серебряным голосом отсчитывая чудесное время…
Всего доброго, дорогая Елена. А если Вам доведется быть проездом в Берлине, — тогда до свиданья. Прошу Вас в этом случае написать мне. Так новая общность вырастает для нас из всего русского. Я буду Вам часто писать, и Вы не должны на меня сердиться, если время от времени я буду просить Вас достать для меня русские книги или картины. Мне потребуется многое. Я здесь до воскресенья или понедельника. Затем, сделав небольшой крюк, вернусь в Шмаргендорф7 , откуда пошлю Вам оттиск из журнала «Пан»8. И еще что-нибудь, если найдется. Всего Вам хорошего, милая дорогая приятельница; и не забывайте, что Россия прекрасна и богата, и полна Бога!
Ваш Райнер Мария
«Мир Искусства»9 я отправлю завтра!
Примечания
4. Рильке — С. Н. Шиль1
Шмаргендорф (Берлин),
вилла Вальдфриден,
10 апреля 1900
Милая, уважаемая, София Николаевна, мы так ждали от Вас письма и всей душой радуемся, получив от Вас, наконец-то, хорошие вести. Хорошие — несмотря на одолевшее Вас в Петербурге переутомление, от которого Вы никак не можете избавиться. Вы вернулись домой, в любимую Вашу Москву и, уютно устроившись в своей маленькой квартирке, будете ожидать московскую весну, чудесное победоносное наступление которой я пережил в прошлом году. И если Вы отвыкли от одиночества, то вскоре его опять полюбите — это пребывание наедине с собой, с вещами и мыслями, — эту дивную тишину, в которой начинаешь слышать звучание собственной крови и нарастание мелодий. — Вы ведь знаете: я любитель одиночества и могу говорить о нем лишь тихо и доверительно… Да, Вы счастливица — уже в Москве! А мы все еще не знаем точно, когда уедем, потому что до сих пор не вполне оправились от той февральской простуды (следствие плохой погоды) и долгое время были неспособны к работе — благодаря этому не сделано многое, что непременно надо завершить до отъезда. У меня самого еще столько дел, что прямо не знаю, справлюсь ли.
Мы отправимся, если не случится ничего неожиданного, в самые последние дни нашего апреля (то есть примерно 16 или 17 апреля по русскому стилю), и, нигде не задерживаясь, поедем прямо в Москву. Постараемся занять наши прежние комнаты в Большой гостинице2. — И если повезет, мы успеем еще посмотреть несколько спектаклей в интересном Художественном Театре. Но брать для нас билеты слишком рискованно, потому что сейчас мы еще не можем с уверенностью сказать, приедем ли мы именно в эти дни. Конечно, было бы жаль совсем не попасть на спектакли, но я очень надеюсь, что мы все же отпразднуем наше свидание на представлении «Дяди Вани» — в торжественной художественной обстановке! Все последнее время я занимался вещами, связанными с Россией, и мне очень жаль, что у меня нет «Дяди Вани», а то я наверняка перевел бы теперь и эту пьесу. Профессор Пастернак, несмотря на все свои старания, тоже не смог найти экземпляра; но он любезно просил господина Левитана написать по этому поводу Чехову, что очень важно, ибо Чехов все еще не откликнулся на мою просьбу3. Может быть, получу все-таки пьесу до отъезда. Рукопись моего перевода »Чайки» лежит у издателя, который все еще не принял решения4. Все это тянется у нас невыносимо долго! Наши издательства и редакции работают так медлительно и вяло, что поневоле приходишь в отчаянье!
Я рад, что Дрожжин знает о моем приезде5. В воскресном номере «Прагер Тагеблатт» будут напечатаны в моем переводе два его стихотворения, которые я Вам недавно посылал6. К Дрожжину мы заедем, вероятно, позднее, в июне месяце, на обратном пути; ведь в это время в деревне особенно хорошо. Не думайте, что есть хоть одна деревня в России, которая могла бы, как бы жалка она ни была, изменить мой взгляд на Россию и мое чувство к ней. Мне кажется: количество грязи одинаково повсюду, и если она не на виду, — как в нашей культуре, — то, значит, она проникла в область духовной жизни, что еще хуже!
Одновременно с этим письмом посылаю Вам бандеролью статью профессора Зиммеля7 о книге Метерлинка «Sagesse et destineé»*8, а также его очерк о пессимизме (I и II часть)9. Надеюсь, цензура пропустит эти газетные вырезки. Помимо этого Зиммель за последнее время в известных мне журналах ничего как будто не публиковал. Если попадется что-нибудь им написанное, пришлю Вам, конечно. —
На пасхальные дни в Москву приедет ваш царь и соберет вокруг себя все дворянство империи… Как бы мне хотелось стоять, втиснувшись в кремлевскую стену, позади какой-нибудь древней иконы, чтобы глазами того, кто на на ней изображен, увидеть это блестящее собрание, в котором еще живут, конечно, и гордость, и красота как наследие великого прошлого. — Госпожа Лу шлет Вам свой нижайший поклон и приветствует Вас от всей души. Она радуется скорому свиданию так же, как ему радуется и Ваш глубоко преданный
Райнер Мария Рильке
Примечания
5. Рильке — С. Н. Шиль
<Низовка,
20 июля 1900>
Дорогая и уважаемая София Николаевна,
мы уже заранее радовались Вашему письму, которое должно было ожидать нас здесь у Спиридона Дим<итриевича>. Как Вы живете и где находитесь в данный момент? Ваше письмо, не застав нас в Самаре, должно было проделать путь до Москвы, чтобы там настичь нас. —
Наши последние дни в Москве были необыкновенно хороши и богаты. Мы жили в гостинице »Новомосковское подворье», и все дни и ночи глазам нашим открывался Кремль — чистый и чудный и такой простой в своем великолепии. Только там, имея перед глазами Кремль, можно войти в полнокровную жизнь Москвы, не упустить ни одной улыбки на ее ликах, ни одного серьезного слова, исходящего от ее огромных темных колоколов. Мы ни с кем больше не познакомились, зато осмотрели галлереи Солдатенкова1 и Цветкова2, из которых последняя доставила нам особенную и неожиданную радость. Об этом, дорогая София Николаевна, мне придется еще много Вам рассказать. — Сейчас мы находимся в деревне Низовка у любезного Спиридона Дим<итриевича> и, наслаждаясь его щедрым гостеприимством, чувствуем себя превосходно. Как мы Вам благодарны за посредничество! В ближайшие дни мы собираемся сделать большой шаг к сердцу России, в биение которого уже давно вслушиваемся, предчувствуя в его ритме те самые доли, которые необходимы и для нашей жизни.
Преданный и благодарный Вам
Райнер
Примечания
II. Воспоминания
С. Н. Шиль
Райнер Мария Рильке
Мне пришлось познакомиться с Р.-М. Рильке в 1900 году в Берлине.
Он тогда жил на окраине, в Шмаргендорфе, в вилле Waldfrieden. Близко от него была опушка леса, и он рассказывал, что олени приходили к его окну за подачкой.
Ближайшими его соседями и друзьями были известная писательница Лу Андреас-Саломэ и ее муж, профессор-ориенталист Андреас1.
Рильке шел в ту пору 26-ой год. У нас в России он был еще неизвестен. Так, Чехов, при всей своей деликатности, оставил без ответа его письмо к нему — письмо первого своего переводчика драматических пьес.
Райнер Рильке и Лу Саломэ питали особый и редкий в те дни в Германии интерес к России и всему русскому. Они уже за год перед тем побывали в Москве. <…>
Знакомство с человеком из Москвы было приятно обоим друзьям. Они затеяли к весне новое путешествие в Россию, на этот раз более продолжительное. Их мечтою было застать театр Станиславского в Москве, увидеть его постановку Чехова. Они собирались посетить Льва Толстого2 и совершить плаванье по Волге.
Так, с первых же дней у нас установилась особая близость.
Мы виделись часто в течение шести недель. Сближение наше подкреплялось одинаковыми литературными симпатиями. Райнер Осипович приносил мне дорогого его сердцу Новалиса, Frau Lou — новые тогда философские книги Метерлинка: «Trésor des Humbles»*, «Sagesse et destinée»**. Некоторое время мои новые друзья приходили почти каждый день после обеда на чашку кофе, и никогда не удавалось нам исчерпать темы наших бесед. <…>
В апреле 1900 года они приехали в Москву и поселились в Большой Московской гостинице, поближе к Кремлю.
Они бродили по городу, иногда по моим указаниям, а чаще по собственным вкусам, иногда наугад, в поисках неожиданных новых впечатлений. И куда только не попадали они!
Интересную парочку представляли собой друзья. Крупная и немного грузная фигура Луизы Густавовны в одежде reforme собственного шитья и странного цвета, — и рядом тонкий, среднего роста молодой поэт в куртке с многочисленными карманами, в оригинальной войлочной шляпе. Райнер Осипович был бел лицом как девушка; овал лица и нос были продолговаты; светлые большие глаза смотрели с ясностью ребенка на картины чуждой жизни. Светлорусая козлиная бородка как нельзя лучше шла к нему. Эта парочка бродила по Москве, по Арбату, по переулкам и закоулкам, взявшись за руку, по-детски, и вызывала улыбки и оглядывание. Но они не смущались.
Они часто заходили пить чай в трактиры для грузчиков, чтобы послушать их речи и поговорить; пропадали по утрам в картинных галереях и музеях. Бывали во время службы в церквях. Толкались на Сухаревке3 , на Смоленском. Уходили в самые глухие местности города. Их не смущали ни грубость наша, ни грязь, ни нищенские лачуги. Всюду они разговаривали с народом, и всюду их встречала, — как они потом рассказывали, — добродушная готовность быть приятным, откровенность и дружелюбие. Они всюду искали подлинный лик России. Чем дальше все было от литературы и европеизма, тем лучше. Моими записками к знакомым писателям они пользовались мало. Зато необычайно заинтересовались моими слушателями Пречистенских курсов для рабочих. Несколько раз для них устраивались у меня чаепития, и заграничные гости слушали рассказы наших ткачей, наборщиков… Интересно было присутствовать при этом редкостном соприкосновении нашего крестьянина-рабочего с представителями самой утонченной культуры Европы. Их интересовали не первые попытки русских рабочих активно выступить в политике, — но быт их, деревенская их стихия, здоровые корни, — «душа пахаря, еще не изуродованная вконец городом и рабочей казармой». Поэтому особенно нравился им один мой приятель, складывальщик с ткацкой фабрики Котова под Девичьим, крестьянин Смоленской губернии. Он с восхищением рассказывал им о тех минутах восторга и счастья, когда он один в поле ранним утром пашет, когда в весеннем голубом небе звучат песни жаворонков, а воздух свеж и крепок, и все омыто росой. —
В своих скитаниях по Москве заграничные наши гости делали покупки, особенно на Сухаревке. Тут перед ними были неисчерпаемые возможности напасть на редкое, что и случалось на самом деле. Так, однажды Райнеру Осиповичу удалось купить за три рубля большой серебряный нательный крест боярина XVII века. Имя боярина была вырезано с изнанки; а на лицевой стороне этого тяжелого серебряного креста были деления, клейма, наподобие обрамления наших старинных икон. В каждом клейме было чеканной работы миниатюрное изображение одной из сцен голгофской трагедии. Необычайное высокое искусство давало на малой поверхности креста, в палец шириной, ряд тонких и сложных изображений Страстей Господних. Райнер Осипович пришел с покупкой торжествующий и был изумлен — почему я возмутилась? Но он вздел крест на часовую цепочку к другим брелокам! Впоследствии он купил серебряную цепь и носил этот крест на груди на платье, как носят наперсный крест наши священники. Говорили, что существует его портрет с этим крестом. —
Приехав в Москву так поздно, наши немецкие гости уже не застали спектаклей Художественного театра: он после Пасхи обычно играл в Петербурге. Особенно жалел об этом Райнер Осипович, мечтавший проверить на сценическом действии свой отрицательный взгляд на драматургию Чехова4.
Зато Третьяковская галерея и другие московские музеи раскрывали перед ними всю историю русской живописи. Более всего останавливал их внимание Крамской (особенно его «Христос в пустыне»).
* * *
Райнер Осипович в те дни привлекал к себе изумительной, можно сказать, серафической чистотой своего душевного строя. Он именно был как бы не от сего мира. Во всем существе его было что-то девическое; и в беседе с ним забывалось, что он мужчина 26-ти лет. Нам, русским, трудно было судить, насколько он был самостоятелен в художественной наивности своих стихов сборника «Мне к празднику» и насколько в них была запечатлена его общность с немецким искусством тех лет. Но между этими девственными стихами и его живой личностью была полная гармония. <…>
Наши заграничные друзья испытывали поездку в Россию как праздник духа. Как было не радоваться на такую симпатию! Но они искали и видели у нас идиллию, когда у нас скоплялись грозовые тучи и рокотали первые глухие раскаты грома. Они видели в народе все чистое и ясное, и это была истина; но не хотели видеть другой, столь же истинной правды о том, что народ гибнет в бесправии, в нищете, в невежестве; что в нем вырастают пороки рабов: леность, грязь, обман, пьянство. Когда мы говорили об этом с глубокой скорбью, мы чувствовали, что это неприятно нашим друзьям; им хотелось (весьма законно) радости и чудной тишины. <…>
Набравшись московских впечатлений в течение месяца, наши заграничные гости отправились в дальнейший путь. Он лежал на Ясную Поляну, потом на Киев и Полтаву, оттуда на Саратов, Волгою до Ярославля, — назад в Москву. Отсюда — в Тверскую губернию к Дрожжину в его Низовку, от Дрожжина в Новгород и, наконец, в Петербург, где Рильке рассчитывал остаться подольше, чтоб зарыться в русские книги в Публичной библиотеке.
С тех пор не пришлось мне встречаться с Рильке. И переписка наша скоро оборвалась. Уже во время путешествия по России его дружба с Лу Андреас-Саломэ потерпела изменение, за которым последовал резкий и окончательный разрыв5. Напоминать ему о его русских днях было бы неделикатным, он сам не желал такого напоминания.
Так и остались они оба в моей памяти друзьями-странниками, как бы паломниками культурной Европы в поисках простой и мудрой жизни. <…>
Примечания
III. Стихи.
1
И вновь мне почудилось:
Что где-то в неприкаянной стране
прибудет красоты от грез моих;
и где-то город, гибнущий в огне,
спасенья ждет в ограде стен моих;
и где-то скрипка плачет в тишине,
взыскующая лада струн моих.
И что туда, где начался мой путь,
во тьму той бухты на большой реке,
уйду, чтоб жить от мира вдалеке,
чтоб уловить мне каждое чуть-чуть
в моей душе при каждом ветерке…
(1899)
2
Знаменская
Иконописец:
Как ребенка за руку ведут,
линии веду я золотые.
Ибо лик твой как врата святые,
за которыми лампады жгут.
А потом, робея, обвести
складки на твоем плаще и ровно
следовать вдоль рук, воздетых, словно
две фигуры замерли безмолвно.
И другого нет пути.
Но проступит лик твой чуть
из темнеющей иконы,
»Будь!» — мы молим потаенно.
И свободно, без препоны,
кисть вокруг твоей короны
продолжает долгий путь.
Не хочу штрихом несмелым
всю тебя, как есть, объять —
будет над любым пределом
власть твоя и благодать.
Ты огромна. Ты над нами
распростерта, словно свод.
И с колен твоих утрами
солнце красное встает.
Но прости, нам часто мнится,
ты мала, как голубь-птица,
как она, бела, кротка,
и нисходишь свысока,
чтоб в иконе воплотиться.
Наподобие живой,
ты покоишься в ней сонно,
и коленопреклоненно
мы целуем образ твой.
(1899)
3
Из «Часослова»
(раздел «Книга о монашеской жизни»)
И страна на рассвете готова
ко всему, что грядет… Но тоска
в моем сердце, щемящая, снова:
Раскинься, как степь, широка.
Пусть высятся на равнинах,
где месяц сиянье льет,
курганы времен былинных —
твоих рубежей оплот.
Стань явью, пространство немое,
где вещи хранят благолепье
послушно, как в детстве своем.
Бескрайней раскинувшись степью,
в минувшее вслушайся время,
и старец, облепленный тьмою,
внесет слепоты своей бремя
в мой тихий, мой внемлющий дом.
Вот он, думой объятый,
рядом сидит — смотри:
степь, небеса и хаты —
все это в нем, внутри.
Лишь песен, что пел, бывало,
ему не начать своих.
Выпил их ветер шалый
из тысяч ушей — и стих.
Только кажется мне,
что в моей глубине
те мелодии целы.
Старик с бородою белой,
он, знаю, прервет молчанье,
когда исполнится срок…
И я, у старческих ног,
услышу песен звучанье,
бурлящих в нем, как поток.
(1900)
4
Из книги «Новые стихотворения»
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА
(Санкт-Петербург)
В ранний час, когда весь город, тихо
замерший в ограде фонарей,
погружен был в сон, — легко и лихо,
вдоль по набережным, все быстрей
рысаки орловские неслись,
вороные, и фасады стыли
над Невой, пока мы мчали или,
огибая их, взмывали ввысь —
в никуда, в бессоницу полета,
где земли и неба не видать,
и когда в садах сгустилось что-то
и на нас надвинулось, под стать
миражу, а статуи молчали
в Летнем, лишь беспомощно мельчали,
отступая в даль, пока мы мчали, —
в этот час существовать
город перестал, признавшись в том,
что извечно был небытием,
и просил покоя, как больной,
кто, очнувшись, между сном и бденьем,
когда бред души не бередит,
эту мысль, что стала наважденьем,
тягостную давнюю: ГРАНИТ,
выпустив из шаткой черепной
полой клетки, исцелиться мнит.
(1907)
5
Из книги «Сонеты к Орфею»
(первая часть)
ХХ
О ты, кто пел для звериных стад,
что примешь в дар от меня?
Воспоминанье. Летний закат
в России… Топот коня…
Из деревни, отбившись от табуна,
он, с путами на ногах,
скакал один, чтоб в ночном сполна
разгуляться. Вся в завитках,
его грива билась о шею. Шаг,
стесненный, рвался в галоп.
Хрипел — в нем кровь клокотала так!
Он чуял просторы. Еще б!
Он слушал и пел. Полыхал в нем жар
твоих песен.
Тебе этот образ — в дар!
(1922)
1
Und da war mir wieder:
…dass irgendwo ein nie erlöstes Land
aus meinem Schauen schoner steigen will,
dass irgendwo ein Brauch ist und ein Brand,
der meine Mauern sich zueigen will,
und irgendwo: ein Spiel ist ausgespannt,
das sein Gesetz aus meinen Geigen will — — —
Und dass ich wandern will bis an das Meer,
an dem ich einst in dunkler Bucht begann,
und wachsam dorten wohnen muss und dann
empfinden muss, wie jedes Ungefähr
mit jedem Wind zu meiner Seele kann…
2
Die Znamenskaja
Der Madonnennmaler:
So als fuhrte ich ein blondes Kind,
will ich meine goldne Linie führen
um dein Antlitz, wie um Flügeltüren,
hinter welchen hundert Ampeln sind.
Und dann wandern wir noch um dein Kleid,
folgen furchtsam seinen runden Falten
und den Händen, welche wie Gestalten
dir zuseiten sich erhoben haben;
und der Weg um dich wird weit.
Bilden wir dich noch so klein
in dem dunkelnden Ikone,
wenn wir bitten: Komm und wohne, —
geht der Pinsel endesohne,
und der Weg um deine Krone
bringt ihn schon ans Mutlossein.
Glaube nicht, ich will dich grenzen
mit der schwachen, scheuen Spur,
deine grossen Gnaden glänzen
über jeglichen Kontur.
Glaube nicht, ich will dich halten
in dem Rand des Mantelblaus,
deine sanften Wunder walten
nicht allein in meinem Haus.
Du bist weithin ausgebreitet
uber Allem. Du bist gross.
Und die rote Sonne gleitet
jeden Morgen dir vom Schooss.
Aber, o verzeih, wir glauben:
du kannst klein sein wie die Tauben,
weiss und sanft und zahm wie sie.
Und dann kommst du irgendwie
in die Bilder, wie in Lauben,
und wir finden dich darin;
finden dich wie eingeschlafen
und wir knien (mögst du uns strafen)
und wir küssen dir das Kinn.
3
Eine Stunde vom Rande des Tages,
und das Land ist zu allem bereit.
Was du sehnst, meine Seele, sag es:
Sei Heide, und, Heide, sei weit.
Habe alte, alte Kurgane
an Deinem letzten Rand,
wenn es Mond wir über das plane
langvergangene Land.
Gestalte Dich, Stille. Gestalte
die Dinge; es ist ihre Kindheit,
sie werden Dir willig sein.
Sei Heide, sei Heide, sei Heide,
dann kommt vielleicht auch der Alte,
den ich kaum von der Nacht unterscheide
und bringt seine riesige Blindheit
in mein horchendes Haus hinein.
Ich seh ihn sitzen und sinnen —
nicht über mich hinaus:
für ihn ist Alles innen, —
Himmel und Heide und Haus.
Er hat nur die Lieder verloren,
die er niemehr beginnt;
aus vielen tausend Ohren
trank sie der wandernde Wind.
Und dennoch: mir geschieht,
als ob ich mein jedes Lied
tief in mir ersparte.
Er schweigt hinterm bebenden Barte.
Er will sich wiedergewinnen
aus allen Melodien…
Da komm ich zu seinen Knien,
und seine Lieder rinnen
rauschend hinein in ihn.
4
Nachtliche Fahrt
(Sankt Petersburg)
Damals als wir mit den glatten Trabern
(schwarzen, aus dem Orloff'schen Gestüt) —,
während hinter hohen Kandelabern
Stadtnachtfronten lagen, angefrüht,
stumm und keiner Stunde mehr gemäss —,
fuhren, nein: vergingen oder flogen
und um lastende Palaste bogen
in das Wehn der Newa-Quais,
hingerissen durch das wache Nachten,
das nicht Himmel und nicht Erde hat, —
als das Drängende von unbewachten
Garten garend aus dem Ljetnij Ssad
aufstieg, wahrenvd seine Steinfiguren
schwindend mit ohnmachtigen Konturen
hinter uns vergingen, wie wir fuhren — :
damals hörte diese Stadt
auf zu sein. Auf einmal gab sie zu,
dass sie niemand war, um nichts als Ruh
flehend; wie ein Irrer, dem das Wirrn
plötzlich sich entwirrt, das ihn verriet,
und der einen jahrelangen kranken
gar nicht zu verwandelnden Gedanken,
den er nie mehr denken muss: Granit —
aus dem leeren schwankenden Gehirn
fallen fuhlt, bis man ihn nicht mehr sieht.
5
Die Sonette an Orpheus
(ertster Teil)
XX
Dir aber, Herr, o was weih ich dir, sag,
der das Ohr den Geschöpfen gelehrt?
Mein Erinnern an einen Fruhlingstag,
seinen Abend, in Russland —, ein Pferd…
Heruber vom Dorf kam der Schimmel allein;
an der vorderen Fessel den Pflock,
um die Nacht auf den Wiesen allein zu sein;
wie schlug seiner Mähne Gelock
an den Hals im Takte des Übermuts,
bei dem grob gehemmten Galopp.
Wie sprangen die Quellen des Rossebluts!
Der fühlte die Weiten, und ob!
Der sang und der horte —, dein Sagenkreis
War in ihm geschlossen.
Sein Bild: ich weih's.
© Константин Азадовский
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
