Ирина Белобровцева
Лицо не в фокусе
(К проблеме одного прототипа)*
Весь 1931 год журнал «Новый мир» печатал с продолжением роман Алексея Толстого «Черное золото». Его традиционно относят к периферии трилогии «Хождения по мукам», более того, судя по авторскому анонсу, именно эта фабула вначале должна была появиться под названием «Девятнадцатый год», когда писатель планировал продолжить свою трилогию: «Будет Париж, тыл Доброармии, Махно, Григорьев, Одесса, фрагменты Сибири, Волга, Царицын, Кавказ» (Крестинский 1958: 821). Толстой особенно настаивал на документальной основе своего произведения: «<…> все факты романа исторически точны и подлинны, вплоть до имен участников стокгольмских убийств» (Толстой 1958: 224; далее с указанием страницы после цитаты).
Однако впоследствии роман «Черное золото» дважды подвергся переработке: сначала при подготовке отдельного издания в 1932 г., затем — в 1939, когда был добавлен ряд сцен, переделан ряд диалогов, переработано описание Советской России начала 1920-х годов и т. п.
Последующие серьезные изменения простерлись вплоть до названия романа — в издании 1940 года («Сов. писатель») он именовался «Эмигранты». Стоит отметить, что в это время Толстой уже не настаивал на абсолютном соответствии написанного реальности — к такому заключению можно прийти хотя бы на том основании, что подзаголовок «Хроника», украшавший черновик, он переправил на «Повесть». Тем самым он, скорее всего, невольно еще более приблизился к своему образу, созданному Булгаковым в «Театральном романе» («Записках покойника») под именем Измаила Александровича Бондаревского. Тот тоже все анекдоты про русских эмигрантов в Париже рассказывал в застолье, сохраняя реальные имена, а после опубликовал в сборнике «Парижские кусочки», поселив в главном герое «чувство какого-то ужаса в отношении Парижа» (Булгаков 1990/4: 433).
В «Эмигрантах» сохранены имена многих исторических лиц: кроме упомянутых «стокгольмских убийц», там фигурируют великий князь Кирилл Владимирович, председатель Временного правительства князь Львов, редактор газеты «Общее дело» Бурцев, промышленник Манташев, увековеченный Хлебниковым в стихотворении «Война в мышеловке» («Падают Брянские, растут у Манташева...»), генерал Юденич, глава Северо-Западного правительства Лианозов и многие другие.
Среди них есть персонажи, прототипами которых были гораздо менее известные люди и которые замаскированы под вымышленными фамилиями. Один из них — журналист Владимир Лисовский. Сообщая сведения о Лисовском, Толстой явно контаминирует черты нескольких своих знакомых, однако основа, канва этого образа просматривается с достаточной определенностью. Описание внешности — «<…> молодой, бледный, медлительный человек. <…> в синих глазах дремала ледяная тоска», описание характера — «фантастический нахал и ловкач», сведения о герое — «довольно известный на юге России журналист» (Толстой 1958: 249) позволяют предположить, что за персонажем, фамилия которого суть производное от «лис» или «лиса», скрывается человек, Толстому хорошо известный, — Владимир Ильич Рындзюн, писавший под псевдонимом А. Ветлугин. Новомирский вариант романа был еще более «просматриваемым»: Лисовский в нем популярен не просто «на юге России» — он «довольно известный Екатеринодару и Ростову журналист» (Новый мир. 1931. № 2. С. 52). Известно, что с апреля 1919 до января 1920 года А. Ветлугин заведовал редакцией ростовской добровольческой газеты «Жизнь».
Некоторые детали, впрочем, не совпадают. Начать с того, что в 1919 году, о котором идет речь в романе, Ветлугин еще был в России и, следовательно, не мог, как это сделал Лисовский у Толстого, явиться к Милюкову и в пять минут стать его личным секретарем (одно из немногих вымышленных обстоятельств). История появления Ветлугина в Париже воспроизведена в воспоминаниях Дон-Аминадо и датируется 1920-м годом. Дон-Аминадо почти полностью, хотя и с характерными купюрами, публикует письмо Ветлугина из Константинополя от 21 августа 1920 года, в котором тот прекрасным слогом повествует о своих злоключениях и с горечью заканчивает: «Не приходится говорить, как я мечтал ехать в Париж и как для этого не оказалось ни визы, ни денег». Дон-Аминадо сообщает далее, что письмо было прочитано на вечеринке по случаю выхода в Париже газеты «Свободные мысли», вызвало сочувствие всех присутствовавших, в особенности А. Куприна, и — «Через месяц Рындзюн был уже в Париже» (Дон-Аминадо 1994: 665).
Российские исследователи русской эмиграции «первой волны», получившие, наконец, возможность говорить об объекте/объектах своих исследований без принудительного элемента разоблачений, не прошли мимо Ветлугина. В 2000 году в серии «Литература русского зарубежья от А до Я» Д. Д. Николаев издал однотомник его произведений, составленный из двух публицистических книг «Авантюристы гражданской войны» и «Третья Россия» и романа «Записки мерзавца».
Характерно, что хотя отклики на это издание и появились, но едва ли не больше внимания, чем самим текстам, было уделено оформлению книги — черепа, увенчанные лавровыми ветвями, коронами и шутовскими колпаками, неоклассицистские герои с обнаженным торсом и в буденовках, бескозырках, папахах... И все же за именем Ветлугина, как представляется, стоит нечто более значительное. Какая-то недосказанность мерцает за неопределенной датой смерти: в разных источниках она обозначается то 1950-м годом со знаком вопроса или без оного, то «около 1950» наконец; на сайте www.imdb.com дается дата 15 мая 1953 г. Недосказанность есть и вообще в судьбе этого человека с романтически-«речным» псевдонимом и неудобопроизносимой фамилией, которую комментаторы собраний сочинений Есенина в 1970-е и 1980-е годы, и Р. Гуль переиначивали на более привычное, то ли польское, то ли украинское «Рындзюк».
Еще недавно совсем не известное, имя Ветлугина оказывается связанным с многими замечательными и примечательными писателями: Булгаков хранил у себя его книгу «Герои и воображаемые портреты», по всей видимости, с самого времени ее издания в Берлине в 1922 г. (во всяком случае, книгу в их комнате на Садовой хорошо помнила Татьяна Лаппа, с которой, как известно, Булгаков разъехался в 1924 году). С Дон-Аминадо Ветлугина связывала работа в московской газете анархистов «Жизнь» в 1918 году, а с В. Л. Бурцевым в газете «Общее дело» в Париже. Есенин вскоре после знакомства в Берлине пригласил Ветлугина в Америку, куда ехал с Айседорой Дункан, на роль переводчика между ним самим и Дункан. Связано имя Ветлугина и с Толстым, за которым, по мнению того же Дон-Аминадо, Ветлугин уехал в 1922 году из Парижа в Берлин. Первого июня 1922 г. в Берлине состоялся т. н. вечер трех негодяев, или трех каторжников — приехавшего из Москвы Есенина и двух берлинцев — Сандро Кусикова и Ветлугина, как определяли его в репортаже газеты «Накануне», — «язвительного кандидата прав» (ср. в газ. «Накануне»: «Литературный вечер с оригинальной программой устраивается 1 июня группой писателей в Блютнерзале (Лютцовштрассе). А. Н. Толстой прочтет доклад о «трех каторжниках» (Есенин — Кусиков — Ветлугин) (Горький 1974/20: 69). Доклад Толстого был вступительным словом к действу.
Почти через 10 лет после этого Толстой изобразил Ветлугина в своем романе под настоящим именем Владимир, подчеркнув хитрость и коварство прототипа не только в вымышленной фамилии. «Фантастический нахал и ловкач», — так характеризует Толстой Володю Лисовского при первом же его описании.
Нам, пока еще не видевшим лицо Ветлугина на фотоснимках писателей эмиграции, пока еще не представляющим его подлинное место в русском рассеянии, впору только удивляться тому, насколько широка была его известность в начале 20-х. Говоря о Володе Лисовском, созданном Толстым, мы имеем возможность пристальнее вглядеться в тот облик Ветлугина, который встает со страниц воспоминаний, упоминаний и писем современников, чтобы удостовериться в изоморфности его облика фигуре толстовского персонажа.
Толстой, по сути, анаграммирует смысловое наполнение образа Лисовского, конструирует его из набора расхожих мнений о Ветлугине, в которых эмиграция была на удивление единодушна.
Это легко увидеть на примере первого же описания внешности Лисовского — «в синих глазах дремала ледяная тоска» — которое содержит реминисценцию на характеристику, данную Буниным в рецензии на первую ветлугинскую книгу очерков: «<…> нынешний Ветлугин смотрит на мир ледяными глазами, и всем говорит: “Все вы черт знает что, и все идите к черту!”» (цит. по: Дон-Аминадо 1994: 666). Толстовское решение тем более правомочно, что Ветлугин охотно подчеркивал едва ли не символическое значение бунинской характеристики. В автобиографической заметке, опубликованной «Новой русской книгой», он эту характеристику гиперболизировал, закреплял за собой и только за собой: «<…> получил от И. А. Бунина прозвище: “ледяные глаза”» (Ветлугин 1922: 41). (Показательно, что современники накрепко усвоили этот эпитет, например, Л. Е. Белозерская-Булгакова, вспоминая виденного в Париже Ветлугина, прибегает именно к этой детали внешности, подчеркивая заодно и цинизм, также отмеченный Толстым: «Личность Ветлугина — такая же непроницаемо-равнодушная, как и его голубые, пустые ледяные глаза, выражение которых вполне соответствует его циничному отношению к миру...» (Белозерская-Булгакова 1989: 34).
Цинизм Ветлугина у русской эмиграции, кажется, вошел в поговорку, так что Е. В. Ратнер пишет А. А. Яблоновскому из Берлина: «Ветлугинщиной заражены почти все» (Русская 2000: 659). Облик циника (и мерзавца, прямо по названию ветлугинского романа «Записки мерзавца», в котором действует автобиографический герой Юрий Быстрицкий) встает и со страниц воспоминаний Дон-Аминадо. Оплакивая Айседору Дункан и с брезгливой жалостью отзываясь о Есенине, Дон-Аминадо не преминул упомянуть и Ветлугина едва ли не как злого гения несчастной пары, отправляющейся в Америку: «А хохотал и скалил ослепительные зубы один Ветлугин, которого, остановившись в Берлине, Есенин пригласил на роль гида и переводчика на все время морганатического брака. Хохотал потому, что автору “Записок мерзавца” вообще и всегда все было смешно. А еще и потому, вероятно, что по-английски он и сам не смыслил, и значит, опять надул...» (Дон-Аминадо 1994: 569).
Последнее сказано, разумеется, в запале, ради красного словца: знание Ветлугиным английского зафиксировано в есенинском «Железном Миргороде», а позже удостоверено всем дальнейшим ходом жизни Ветлугина.
Толстой не был исключением — судя по характеристикам Лисовского в романе, он тоже считал Ветлугина воплощением цинизма, хотя в цитируемом письме Ратнер упоминает и его имя, причем уравнивает его с Ветлугиным, по крайней мере, в этом самом цинизме: «Толстым здесь кое-кто возмущается больше, чем Ветлугиным, — почему, не знаю. Толстой, тот же Ветлугин, только талантливее...» (Русская 2000: 659). В этом отношении тщательно конструируемый образ Володи Лисовского может служить характеристикой и самого Толстого. Особенно убедительным доказательством этого предположения могут служить выводы опытного исследователя творчества А. Н. Толстого — А. М. Крюковой. Обнаружив в журнале «Петроград» (1923, № 4) статью Толстого «О Париже», которая, по сути, является эскизом к роману «Черное золото», она склонна была считать статью автобиографической. Речь у Толстого идет о молодом человеке, появившемся в Париже в 1919 г. и ставшем писателем: «Он был циничен, талантлив и неглуп... Душа его была разъедена... Ему было наплевать на все — с почтительной иронией он говорил только о деньгах. Денег у него не было. От скуки и омерзения он устроил “театр для себя”, т. е. сидя в редакции “Общего дела”, сочинял головокружительную неверную информацию — телеграммы с мест, из России. Он стирал с лица целые губернии, поднимал восстания, сжигал города, писал некрологи. Бурцев печатал всю эту чушь. Затем молодой человек ходил по знакомым и наслаждался своей работой» (Дневник 1985: 397).
А. М. Крюкова основывала свое предположение лишь на том, что Толстой также сотрудничал в «Общем деле». Между тем перед читателем первое гротескное изображение Ветлугина, который, судя по всему, произвел на Толстого впечатление неизгладимое. Создание образа Ветлугина, видимо, уже со времени их знакомства входит в планы Толстого: в своем дневнике 1918-1923 гг., записывая план объемного произведения, он намечает: «Бурцев. Ветлугин. “Общее дело”» (Дневник 1985: 397).
Более подробный, психологизированный образ Лисовского в романе дает и больше «привязок» к Ветлугину, хотя можно в чем-то согласиться с исследовательницей, заподозрившей здесь автобиографический подтекст: в толстовских описаниях Ветлугина вычитывается явное наслаждение крайними проявлениями Лисовского.
Лисовский дважды разоблачает себя именно после разговора с прокоммунистически настроенными французскими рабочими, именно они становятся лакмусовой бумажкой, выявляющей его безграничный цинизм. В саморазоблачении он самым прямым образом указывает на свой прототип.
Первое разоблачение Лисовского, выдавшего себя за советского журналиста, относится к публицистике. Он мечтает «Написать книгу с большевистским душком — скандал и успех...» (288). После чего автор, т. е. Толстой, который хотя и рассказывает о 1919 годе, но к началу 1930-х гг. уже знает о жизненном выборе Ветлугина — о его отъезде в Америку, придает своему персонажу этакие ретроспективно-циничные мечты: «В конце концов ему было наплевать на белых и на красных, на политику, журналистику, на Россию и всю Европу. Все это он равнодушно презирал как обнищавшие задворки единственного хозяина мира — Америки...» (288).
В журнальном варианте о прошлом Лисовского сообщалось значительно больше. В опасной ситуации, будучи принят рабочими за шпика, он ведет себя изумительно спокойно, потому что «На юге России бывали между прочим положения и похуже. (Налет махновцев на курьерский поезд, обыск и проверка документов)» (Новый 1931/4: 67). (Здесь самое время и место раскрыть смысл тех купюр, которые делает в тексте константинопольского письма Ветлугина Дон-Аминадо, воспроизводя его в своих мемуарах. Одна из них, мифотворческая по характеру, явно предпринята с целью не допустить искажения славного облика добровольческой армии и касается, повторю выражение Толстого — «положений похуже». В ветлугинском перечислении того, что ему приходилось делать вместе с добровольческой армией, Дон-Аминадо изымает фразу — «с Добрармией снимали с поездов и расстреливали».)
Предощущение возможной революции во Франции вызывает у Лисовского болезненную реакцию: «И сейчас же почему-то у него сжалось сердце тоской и жутью. (Обостренная впечатлительность и сердечные перебои — результат беганья через фронты, злоупотребление кокаином)» (НМ 1931/4: 69).
Здесь же рассказано о том, как он копит доллары, чтобы уехать в обетованную Америку, — «спекуляции с валютой и товарами на юге России, осторожная биржевая игра, мелкие комиссии» (НМ 1931/4: 68). В «Эмигрантах» эти подробности сняты.
Оставлены лишь сразу узнаваемые реалии: работа в «Общем деле» у В. Л. Бурцева (в предисловии к сборнику сочинений Ветлугина Д. Д. Николаев сообщает: «<…> для его статей (в “Общем деле” — И. Б.) изготавливают специальное факсимиле подписи — знак того, что имя автора считается “маркой” издания» — Николаев 2000: 20) и популярность у русского читателя в Париже. Оставлены мечты Лисовского о книге, в описании которой безошибочно узнаются «Записки мерзавца», изданные в 1922 г. в Берлине: «А вот книгу я напишу, что верно, то верно... Циничную, гнусную, невообразимую, — выворочу наизнанку всю человечскую мерзость. Чтоб каждая строчка налилась мозговым сифилисом... Это будет — успех!.. Исповедь современного человека, дневник растленной души...» (293). В журнальном «Черном золоте» этот внутренний монолог имел продолжение: «У меня будет собственная вилла в Голливуде, хотите пари, сволочи, хотите пари?..» (НМ 1931/4: 71).
Можно предположить, разглагольствования Ветлугина цитируются с большой степенью аутентичности и американское кино, действительно, представлялось ему обетованной областью приложения своих способностей. Во всяком случае, в конце 1920-х — начале 1930-х годов Толстой едва ли мог предвидеть, что Вольдемар Ветлугин (именно так выглядит его имя в американской фильмографии) станет продюсером нескольких фильмов на студии Метро-Голддвин-Майер в конце 1940-х — начале 1950-х годов — East Side, West Side (1949); A Life of Her Own (1950) и т. д. , более того, судя по мемуарам, в какое-то время он возглавлял сценарный отдел этой киностудии и выступил с инициативой вручать ежегодный приз МГМ за лучший роман. Правда, по утверждению мемуариста, это предприятие оказалось весьма кратковременным и потерпело фиаско.
Еще одну книгу Лисовский в романе Толстого решает написать, прослушав адресованный подозрительному журналисту издевательский монолог рабочего о двух расах — выходящая за пределы самого понятия «раса», интернациональная раса А, в которой объединяются национальные разновидности трудящихся, и раса Б, которая не строит культуры, а только пользуется ею. Ему видится книга под таким названием «А и Б». «Ориентация? Пасифизм, священный пасифизм, счастье — во что бы то ни стало! Деритесь, а победим мы...» (НМ/5: 72). Это описание вполне соответствует мировоззрению Ветлугина после гражданской войны с его превознесением французских и американских бизнесменов, так же как само название «А и Б» может быть воспринято как модель названия его книги — «Герои и воображаемые портреты», изданной в Берлине в 1922 году.
«В “Эмигрантах” в аналогичном мечтании достраивается облик Лисовского-циника, писателя, по определению многих критиков русского зарубежья, “хлесткой фразы”: “Книгу назвать: “Заговор трех четвертей”. Циничная, наглая, такая, будто автору известно в тысячу раз больше, чем сказано...» (320).
Автохарактеристика персонажа может быть верифицирована и дополнена рецензиями на книги А. Ветлугина. Например, такими, как у А. Ященко: «Ветлугин же оплевывает всякого, имевшего неосторожность к нему приблизиться. У него необычайно острые глаза на всякие мерзости жизни. <…> в духовном разврате — а иным словом и нельзя назвать беспринципность и цинизм автора — погибнет, мы боимся, дарование Ветлугина» (Ященко 1922: 7).
Или как у И. М. Василевского: «Главная особенность автора — что он все на свете знает. Это какой-то Брокгауз-Эфрон, помноженный на Ларусса» (Не-Буква 1921: 3).
Надо отдать должное А. Толстому — Ветлугина он знал, возможно, и чувствовал (вероятно, это даст нам возможность что-то добавить к его облику, на который пока невозможно навести полную резкость). Да и как было не знать и не чувствовать — уже упомянутый Ратнер определял их отношения классическими образами Сервантеса: «Толстой тот же Ветлугин, только талантливее, и вообще, всякий Дон Кихот выбирает себе Санчо-Пансу по вкусу» (Русская 2000: 660). (Правда, пока что справки, наведенные в ИМЛИ относительно присутствия в эпистолярной части архива Толстого каких бы то ни было следов Ветлугина, дали отрицательный результат.)
Может быть, именно это подмеченное сходство между ними вело рукой Толстого, когда он создавал образ Володи Лисовского, которому не нашлось места в конце романа «Эмигранты» (он исчезает за 7 глав до конца, когда действие сосредоточивается на раскрытии жутких убийств).
На книге А. Ветлугина «Герои и воображаемые портреты», хранящейся в Хельсинской библиотеке Купеческого собрания, на последней странице есть надпись «неустановленного лица»: «Прочиталъ за 21 и 22 февр. 1929 г. в постели во время гриппа». А на странице с рекламой продукции берлинского издательства «Русское творчество», выпустившего в свет ветлугинскую книгу, в конце которой сказано: «Литературным отделом издательства заведует гр. А. Н. Толстой», слово «гр.» зачеркнуто карандашом, а вместо него сделана карандашная же вставка: «сукинъ сынъ, перевертень, хамъ и литературный воръ, большевистский лакей». Словом, тоже интересный персонаж.
Литература
© Ирина Белобровцева
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
