Susanne Brammerloh

Вот уже тринадцать лет я живу в Городе, который я безумно люблю, потому что он зеркало моей внутренней жизни, мы с ним родственные души. Город — СПб., Питер, Петербург, Ленинград. А сейчас я продолжу рассказ, и мне никто не поверит, что это так. Но все это именно так, я ничего не придумала. Я родилась в 1961 году в маленьком северонемецком городке Verden/Aller, и я чистокровная немка. Откуда я это знаю? А оттого, что мою бедную бабушку в 1935 году нацистские власти заставили доказать, что она «арийка». Она доказала. А я решила, что мне все это абсолютно ненужно, что я призвана жить среди русских в русско-европейском гибриде по имени — см. выше, имен у этого места предостаточно.

До 13 лет я не подозревала о существовании этого многоименного Града. Все, что я до тех пор знала о России, это загадочные буквы CCCP на майках советской футбольной команды. Я тогда страшно болела за немецкую сборную. А сейчас «мне все по барабану, я болею за Зенит» (цитата из местного питерского фольклора).

Момент истины наступил в 1974 году, когда я выбрала в гимназии русский как второй иностранный язык. И пошло, поехало. Я влюбилась с первого слова в этот язык, в эту страну. И дальше ничего, кроме России и СССР, в «немецкой части» своей биографии почти уже не было.

Летом 1976 года я залпом прочла книгу Harrison Salsbury о ленинградской блокаде. И поняла — этот Город моя судьба. Я закончила школу и перебралась учиться в Гамбург. Там я изучала славистику и историю, свои курсовые работы я посвящала почти полностью Ленинграду. Свой магистерский диплом, естественно, тоже: «Мифология воды в петербургской литературе». Там были Сумароков, Пушкин, Белый, Мандельштам; Анциферов с Топоровым и т. д.

Как только я разобралась со всеми университетскими экзаменами, я поехала в Ленинград. Якобы, чтобы написать диссертацию. А мой хитрый профессор в Гамбурге сразу мне сказал, «Сюзанна, если Вы поедете в Ленинград, Вы никогда не напишете свою диссертацию». Он был прав, по крайней мере, диссертации все еще нет.

Дальше я переживала все, что переживал Город — продовольственные карточки; путч 1991 года; ликование 6 сентября, когда Ельцин подписал указ о «возвращении исторического имени»; собчаковский взлет и его же падение, дефолт 1998 года. Сейчас на очереди эпоха Яковлева с его «большой работой» и всеобщая истерика насчет грядущего 300-летия Города. Но это мы тоже переживем...

Большую часть своей пока тринадцатилетней «петербургской биографии» я живу в старинном районе Коломна. У меня своя собственная квартира недалеко от Николы Морского (этажом ниже живет прославленная актриса Нина Ургант, так что место проверенное...). Я делаю переводы на немецкий язык для питерских издательств, и я работаю редактором для немецкой интернет-газеты — пишу новости из Петербурга. Иногда я пробую свои силы в прозе. Что из этого выходит — судить читателям.

1944

Посвящается Яну Антонышеву.
Посвящается Городу

Город стоял неподвижно. И настала Тишина. Всепроникающая, небывалая, давно забытая. Город был окутан ею, она его обволакивала, она успокаивала его израненное Тело, его израненную Душу. Как человек после тяжелой, изнуряющей болезни, он лежал тихо, дышал ровно, еле заметно. Он был жив.

Война отошла от него, отдалялась все дальше. Город пустел.

Из тех, кто уехал, успели вернуться немногие. Тени погибших застыли на стенах усталых старых домов, их след терялся в темных их подворотнях. А те, кто с ним пережил чудовищное Время, стали приходить в себя — медленно и мучительно, как он Сам. Город стоял безмолвно.

В Радиокомитете все чаще звучал разговор о выезде из Города — Ее хотели отправить на лечение. Состояние и впрямь было мало утешительное. Она сама чувствовала, что сейчас — когда постепенно стало спадать то огромное напряжение, в котором все они жили в последние годы — сейчас силы начинали ее покидать.

Она возвращалась поздно. Долго шла по пустынной, бесконечной улице. Мимо обвалившихся стен. Пустые глазницы разрушенных домов смотрели ей вслед. Люди встречались редко. Она шла наедине с Городом. Они с ним пережили весь ужас Войны. Они с ним стали неразличимы, слились воедино. «Я никуда не поеду!» Она остановилась, обернулась. Ей показалось, что кто-то ее окликнул — но это были ее собственные, вслух произнесенные слова. Город молча окружал ее.

На подходе к Дому она уставала так, что садилась передохнуть под аркадой старого рынка. Перспектива каменного ряда арок уходила вдаль, к Каналу, теряясь в вечерних сумерках.

Она сидела, долго не могла отдышаться. И это ее тяжелое Дыхание было единственным звуком, нарушавшим царящую вокруг Тишину.

Последние шаги к Дому. Подворотня. Своды над каменной, старинной Лестницей. Каменные ступени, протоптанные Временем и бесчисленными ногами давно исчезнувших обитателей Дома.

Она считает: 10 и 3 и 7 — площадка. И еще — 9 и 9. площадка. Перед ней множество звонков коммунальной квартиры. Длинным ключом она открывает старую деревянную Дверь. Входит в Квартиру. Захлопнулась Дверь. Звук дрожит в воздухе. Убывает, исчезает. Тишина и Темнота. Она здесь одна. Кто-то из соседей умер, кто-то уехал. Остался Дом — старый, одинокий, грустный. Остались они с Домом — усталые и одинокие.

Она родилась в этом Доме. Всю жизнь в нем прожила. Она взросла с ним Душой и Телом. Также, как с Городом своим. Она лежала на диване. Взгляд устремлялся в почерневший потолок. Изысканная лепнина кое-где отвалилась, в правом углу у двери в потолке зияла Дыра, рваные края которой в темноте казались очертаниями фантастических Чудовищ. Порой, когда ночью она просыпалась от тяжелых сновидений, ей казалось, что в том углу прячется тайная, сокрытая от нее Жизнь. «Там таится Война, грызет Стены моего измученного Дома, моего Города.» Днем та жизнь замолкала. Только напоминало о том, что тут происходило. Комната несла клеймо Страданий. Их следы были везде, на каждом предмете, в каждой щели.

Стена. Желтая, облупившаяся Стена Подворотни, круглой аркой проходящей во Двор, прорезывая плотное тело Дома. Она, бывало, останавливалась у этой Стены, опиралась о нее рукой, приближала лицо, утыкалась воспаленным лбом в ее шершавую, холодную поверхность. Стены спасали, когда стали уходить силы. Они обнимали, держали, успокаивали и возвращали к Жизни.

«Окружает меня Город. Я никогда не одна. Он рядом, приходит на помощь, стоит и выслушивает, оберегает. Все понимает, все прощает.» Она медленно идет по Двору своего Дома. Раньше тут было тесно. Слева стоял большой кирпичный дом, в середине двора тянулись дровяные сарайчики. Сейчас было пусто — разрушенный дом разобран, сараи исчезли еще в первую Зиму.

Длинная темная Подворотня. Последние шаги, и с того берега вырастает синий купол Собора. Еще пять шагов — ограда Набережной, за ней Река. В вечерние часы тихо, еле заметно, еле слышно протекает Вода. В Город приходят светлые ночи. Беззвучно и осторожно, как будто боясь задеть усталый его Покой. Солнце заходит, нежным светом своим долго еще освещая высокие края тянувшихся вдоль Реки домов, согревая их, пытаясь вдохнуть в них новую жизнь. Она спускается к Воде, прислоняется к гранитному парапету. Она тяжело вздыхает. Слабость и боль разливаются по всему телу. Перед глазами расплываются Город и Река.

«Все решено. Вы поедете через три дня. Вас вывезут сначала в столицу. А там будет видно.» Директор пробегает мимо, бросая эти слова. И вот уже закрылась дверь его кабинета, и длинный узкий коридор на пятом этаже Радиокомитета снова лежит в пустынной полутьме. Она стоит, вспоминая ледяной февральский день первой Зимы. Этот же коридор, только полумрак погуще. Директор (предыдущий, того уже нет в живых, он не выдержал чудовищного Времени) так же, пробегая мимо, сообщает ей, что сняли ее с эфира. И так же захлопнулась дверь кабинета. А она стояла, еле держась на ногах от голода, от усталости и жути вокруг.

Высокое старинное Зеркало. Трещина тянется по всей его длине. Разорвано на две тусклые половины лицо. Прорезана морщинами сероватая кожа на впалых щеках. Тени под глазами глубоки и черны. Зрачки горят лихорадочным, но уже угасающим светом. Лицо и тело исхудали до безобразия. «Чучело», говорила она каждый раз, проходя мимо Зеркала.

Над Зеркалом, на черных от копоти стенах Комнаты, висят Картины. С них смотрит Город. Темный, усталый, старый Город. Дома мягкими линиями своими и теплым тоном красок кажутся живыми. Они ненадолго приостановили свое медленное, едва заметное движение. Стоят, затаив дыхание, смотрят добрыми и печальными Глазами.

Картин этих было много. Всех размеров. Они висели по всей Комнате, стояли на книжных полках и подоконниках, прислонялись к настольной лампе и к дверцам буфета. Они сжились с Комнатой, разделяли ее утихающую, убывающую Жизнь. Они напоминали о Человеке, их сотворившем. Его больше не было. Его след потерялся на дорогах несчастья, опустившегося на Город. Осталась память о Нем. И о Домах. Многие из них разделили судьбу автора, не выдержали, умерли и потерялись в недрах Города и Времени.

На Радио она пришла четыре года назад, прямо с университета. Готовила литературные передачи. Писала неплохо, «подавала большие надежды». В страшную Зиму она впервые читала собственные тексты. Отредактированные, трижды проверенные и прочесанные. Как-то, в феврале, она в очередной раз вышла в эфир.

Перед ней лежали листы, приготовленные редакцией, за подписей директора и печатью. Погас свет, все готово для начала передачи. Ледяной холод, полумрак студии. И Тишина. Преодолевая щемящее, всеобъемлющее Бессилие, она начинает говорить..., не бросая ни единого взгляда на текст, она проговаривает свои собственные мысли, выношенные и выстраданные в длинные ночи общения со своим Городом: «Великое несчастье обрушилось на Город. Жестокое испытание. Выстоит ли он? Или не сможет снести беды, сломается его жизненная Воля, опустится он на колени в предсмертных судорогах и уйдет в Небытие? Быть ли пусту ему? Пророчество, проклятие висит над ним.

Жить в Городе никогда не было легко. Как будто всю жизнь он искупает вину своего Возникновения, своего чудовищного Рождения из Вод и Болот, на трупах Создателей своих. Мы ничего не забыли. Ни далеких сражений, ни безжалостной боли недавней. Город помнит Все. Все он хранит в недрах своей Памяти. Он все пережил, ВСЕГДА. Но сегодня он на грани. Лицом к лицу со Смертью, с Уничтожением. Одинокий, брошенный на растерзание Город. Я боюсь за него. Хватит ли сил у него? Хватит ли сил у нас? На нас опускается мрак. Мы брошены и одиноки. Но Город свой не оставим. Без нас он погибнет. И все потеряет свой Смысл...»

Она сидит в ночной Комнате, закрывая лицо руками. В ее памяти как в фильме разыгрывается сцена: зажигается свет, грубые руки трясут ее плечи, крики: «Как ты смеешь? Что ты делаешь?» Перед ней возникает опухшее, серое лицо главного редактора. В его глазах безумная ярость и... страх. Словно очнувшись, она видит: студию заполняют редакторы и звукорежиссеры. Все смотрят на нее ошарашенными взглядами. В руках она держит Текст — тот, непрочитанный. И только тогда она понимает, что она сказала. Неслыханное, Запретное. Она сказала То, о чем нельзя было даже и думать. Ибо в Городе правила жестокая власть, не допускавшая иной истины, ежели собственной, чуждой Городу, его прошлому, его сущности, его Душе.

Ее сняли с эфира. Почему не арестовали? Прямо там, в студии? Бывало и не такое. Все это знали. Все это видели. Ее отправили работать в корректорскую. И делали вид, что не было того Ледяного вечера в феврале. Не было Слов, не было приближения к иной Сути того чудовищного, что со всеми ими происходило…

Боль все усиливалась, постепенно превращалась в невыносимый, нескончаемый Кошмар. Нужна операция. И нужна она поскорей. Не здесь — здесь никто не даст гарантии. Нужно уехать. Срочно. Тянуть уже нельзя. Время истекает...

«А там будет видно.» Но и так все было видно и ясно. Все было поздно. Она знала, что Время уже истекло. И ничего не сможет помочь. Только одно — уйти, тихо и незаметно уйти, растворяясь в Каменных недрах Города.

Она знала, что будут настаивать. Что не поймут ее. Что силой ее увезут, заставят расстаться с Городом. Но знала она — разлучиться с Ним она не сможет.

Странный он был человек. Художник. Печальный, оторванный. Писал он Город. Писал в неистовстве, в ярости любви, в странной, непонятной современникам преданности его старым Домам. Он был обречен. Ему не было места в новом времени. А он все продолжал писать свое. Понимая свою неуместность.

Последний раз они виделись весной после страшной Зимы. Она пришла к нему, долго поднималась по узкой, почерневшей от беды Лестнице, высоко, под Крышу. Он обитал в фантастическом Доме, острым углом выходящим на пересечение Улицы, Канала и Реки.

Они были вместе в ту ночь. Под грохот рвавшихся бомб, под крики лопнувших стен, под стон падающих, смертельно раненых камней. Дом несся сквозь тишину, где-то рядом бушевал огонь. Их больше не было. Они слились воедино. Они вцепились друг в друга, не отпуская, не размыкая объятий. Последние существа в последнем прибежище обезумевшего Мира, кончающегося Времени. В мерцающем свете со стен на них смотрели темные, печальные глаза усталых, умирающих Домов.

Через несколько дней художник исчез.

Она больше никуда не выходила. Уже недоступны были Двор, Подворотня, Река и аркада старого рынка. Замыкался мир. Она передвигалась из Комнаты в кухню и обратно. Квартиры больше не было. Комнаты и коридоры ее терялись в глубине Молчания, уходили в Темноту, окутывались Туманом.

Она лежала. Черные очертания разорванного потолка в углу Комнаты оживали, оттуда доносились грозные шопоты непонятной, чудовищной Речи.

Встревоженный голос по телефону. Где она? Что с ней? Почему не приходит на работу? Пауза. Ожидание. «Тебе плохо?» Пауза. «Завтра, жди нас завтра в 12 часов. Собери вещи. Держись. Осталось совсем немного.» Она кладет трубку, не дожидаясь конца разговора.

Глубокая Ночь. Светлая, беззвучная Ночь. Сквозь шторы она видит: перед домом стоит человек. Смотрит на ее окна, заходит во двор, сторожит выход из парадной.

«Не отпустят они меня. Не поймут, силой увезут. Но — они меня не найдут...»

Конец длинного, темного Коридора. Дверь. Узкая, пустынная Лестница. Ступени, размытые Временем, застыли в полумгле. Черная Лестница. Брошенная, забытая. Недоступная никому. Вниз, вниз. Пальцы вцепляются в перила. Дрожь пронизывает смертельно усталое, болью раздробленное Тело. Вниз. Туда, где кончится Все, где ждут Забытье и Упокой.

Она прислоняется к желтой Стене своего Дома. В густой Тишине светлой ночи слышно одно ее тяжелое Дыхание. Двор пуст. Дома и деревья мерцают в сумеречном свете. Расплывчатые очертания их Теней мягко ложатся на застывшую в безмолвии Землю. Она идет. Медленно. Мучителен каждый шаг. Руки ищут спасательную опору старых Стен. Ладони ложатся на их шершавую поверхность, на их Морщины и Жилы, хранящие былое Время и Жизнь Города.

Подворотня. Синий купол Собора. Перила, за ними Вода. Отражение длинного ряда домов еле качается в ней как в прозрачном, глубоком Сне. Она идет, провожая невидимое течение Реки. Она идет, наедине с Городом и с Водой.

Дом этот завершает собой Улицу и Канал. Острым углом своим он упирается в Мост, под которым Канал вливается в Реку. Дом этот завершает Город. За ним тянутся бесконечные портовые сооружения, а за ними — Вода без конца и края. Море.

Она всегда любила смотреть на него с Моста, пробегать глазами узкий ряд окон, там, где острый его угол выходит на Улицу, с первого этажа вверх, в ожидании мягкого Света, льющегося из последнего, верхнего Окна.

Сейчас этот Дом возвышался темной каменной массой над Набережной. Огромных размеров затихший в неподвижности доисторический Зверь, он стоял на перекрестке. Она не дошла до Моста, чтобы увидеть его Окна. Она даже не поднимала взгляда. И вряд ли она что-то могла разглядеть. Ее окружал Туман. Он стал ее окутывать еще на Набережной, стал затягивать Воду и длинный ряд домов. Он все густел, глотал дом за домом. Город уходил в этот Туман, безжалостно, бесследно, безвозвратно.

Последние шаги. Хватаясь за перила, Она добирается до самого верха. На площадке, рядом с открытой настежь дверью в Квартиру, сидит Кошка. Серая, полосатая. Сидит неподвижно, прямо, сосредоточено. Она худа, ее широко раскрытые Глаза отражают царящий на лестнице сероватый, тусклый Свет.

Квартира молчит. Окна в Комнате завешены, только через щели тут и там проникают лучи восходящего за стенами утра.

Она стоит на пороге. По Стенам развешены Картины. Холсты почернели, контуры изображенных на них домов размыты до неузнаваемости. Потускнели, ушли в Небытие.

Она падает в бессилии, опускается на колени. Лоб утыкается в черный дощатый пол. Последний Взгляд: Город чернеет, расплывается, отдаляется, исчезает. Боль утихает. Уходит. Замолкает.

Прибегает Кошка. Сидит рядом. Молча.

Город стоит неподвижно. Настала Тишина...

© Susanne Brammerloh

back

top