Сусанна Черноброва

Ранголи И Дато из 32 автобуса

Проводив близкого, мы достаем из семейного альбома его старые снимки. Он успел побывать и зрелым мужчиной, и глубоким стариком, а мы все смотрим на голопузого двухмесячного животиком вниз или на девочку в матроске. Вереницы целлулоидных пупсов на коричневатом фоне проходят через поколения. У небытия обратный ход, как на часах пражской ратуши у Староновой синагоги, чем старее фотография, тем моложе человек на ней. И тем дольше хочется на нее смотреть. Здесь ушедший младше тебя, здесь он твой ровесник, здесь он старше. Все это поместилось в одном миге, исчезает объемная трехмерная последовательность — прошлое, настоящее, будущее, все мгновения выносятся на плоскость, перед нами карта мерцающих мигов человеческой жизни.

Хотя в сносках я привыкла читать о себе « поэт и художник», ловлю себя на тайном уколе, что это звучит, как пол — поэта, пол — художника, даже как непоэт. Представить себя протягивающей руку и говорящей : «Я — поэт» —немыслимо, чудовищно. Художник — куда ни шло, есть синтетические заменители. Например, удобное слово дизайнер, в него можно спрятаться, закатиться, как биллиардному шару в лузу.

Бывает, два зверя легко сливаются в одну бестию, образуя сказочную химеру. У русалки тело девушки естественно переходит в хвост, в сфинксе гармонично лев сменяется человеком. Но бывают союзы, подобные гремучим смесям. Свинобыки, драконорыбы, горгулии, сплетаются в садомазохистские клубки, постоянно ссорясь, готовые пожрать друг друга. К какому виду отнести художникостихотворца, не знаю.

Один из сожителей в этом соединении нелепей и жальче другого. Стихи — баловство, возникают где угодно, на прогулке, под душем, в ванной, в автобусе и почти никогда за письменным столом; нет очевидного рабочего места — значит, за труд это не зачитывается. Чаще всего в автобусе, время там в невесомости, пассажир безбытен и свободен.

Другое дело художник — есть солидные ремесленные слова: мастерская, мольберт, кисти, слова, пахнущие дубом, красным деревом, все зримо, можно пощупать, даже картинки изредка продаются…

Смена любимого занятия — контрастный душ для психики; ностальгия по брошенному возникает в ту же минуту, как при смене страны. Переходные дни опасны. Возникают пустоты, черные ямы, можно оступиться и провалиться в себя, очутиться в самых мрачных закоулках психики. Может, что-то подобное происходит с актерами при резкой смене амплуа? У них даже меняется пластика и походка, как у транссексуалов. Казалось, не было бы другой печали, но переживания не более надуманные, чем у пианиста, переигравшего руку. Вроде чувствуешь себя белым и рыжим клоуном сразу.

Но вдруг осеняет, что имеешь дело не со звуком и цветом, а со временем. Мусор отработанного прошедшего времени становится опытом.

У химеры всегда есть второе поле деятельности, на котором вечный простой, минуты законсервированы . Как в еврейскую субботу, когда время как бы останавливается. Ничего нельзя: ни варить обед, ни писать в тетрадке. Песочные часы кажутся медленнее прочих. Но и их нельзя переворачивать.

Почему-то часто вспоминается Дато из 32 автобуса*. Он, наверно, тоже и трудоголик, и лентяй. Его облик вызывает в памяти ранголи, индийские рисунки цветным порошком на земле, а иногда и на воде. Мимолетные орнаменты сдуваются ветром.

Когда, наконец, обретаются покой и воля, возникает тоска по тоске, Она напоминает грусть по чудесному дню с морозом и солнцем. Это желание совместить несовместимое, жар и холод, зиму и лето.

Опыт двойного существования напоминает эмигрантский. Когда после долгого отсутствия посещаешь родные места, замечаешь, что ностальгия по снегу сменилась ностальгией по солнцу.

* Заметив у меня руках тетрадь с рисунками, он подсел на соседнее сиденье: «Я — художник». На ладони куски дешевого цветного пластилина, такой продается в магазинах игрушек. Сейчас покажу. Что слепить? Собачку. Пожалуйста. За секунду комок превратился в таксу. Ладонь тут же смяла ее. Разминаются вместе красный, синий, зеленый кусочки, возникает павлин с хвостом. Из комка вмиг делается конь, коня сменяет козел, его сменяет красный бык. Дато достает кусочек синего пластилина и прилепляет разъяренные выпученные глаза, вылезающие из орбит. Быка вытеснила сова, двоим на ладони места нет. Статуэтки разлетаются радужным веером, как голуби в цирке из-под платка фокусника, вмиг становясь воспоминаниями. Из самого статичного — из скульптуры возникает кино. Причина варварства вполне рутинная. Негде хранить зверушек. Жена не разрешает, говорит, ты нас кормить перестанешь. Мольберт, краски, кисти выбросила, я даже разводиться хотел. Я менялой на рынке работаю. Талант, самородок, — говорят пассажиры, единственные посетители вернисажа. — Да, а где деньги? — отвечает Дато. Пока он лепит, проносятся картинки «раскрутки»: галерейщики, статьи, музеи, карьера, раздобревший Дато, располневшие, отлитые в форму, сытые зверьки. Словно вышли замуж и подурнели. Городского сумасшедшего из 32 автобуса больше нет. Ему совсем не жаль уничтожать видения, лопающиеся с легкостью мыльных пузырей. Труда в этот антитираж почти не вложено. В Японии есть традиция: достигая известности, художник меняет имя и исчезает.

Городам

Тель-Авив

1

Утром город варево, броженье,
Лужи, крыши в пузырьках, кипенье.

Тесто, месиво, толпа из башен,
На грязи и слякоти заквашен.

Кажется, что зелень, крыши, трубы
Кружат в этом разноцветном супе.

Ты в нем тоже выстиран, проварен,
Повар-прачка, город весь распарен.

Весь заштопан и по швам распорот,
На живую нитку сметан город,

На живую нитку сметан лихо
Город — домработница, портниха

Проволокой облака кромсая,
Рвется его выкройка косая.

Тыщи труб искрятся надо мною.
Тлеет его курево ночное.

Ты вкусил, ты понял, что такое
Соль земли с похлебкой городскою!

Город закипал, котел бездонный,
Поднимался к небу чад кухонный.

2

Может, он сорняк дикорастущий,
Город с арматурою цветущей.

Зверь стоглавый с речью человечьей,
Что выносят его балки-плечи.

Раннею весною он в угаре,
Расцветают гаражи, ангары.

Все его скрижали, рельсы, двери,
Город зачинил стальные перья.

То, что он напишет проводами-
Ребусами кажется, гербами.

В шумовом оркестре рельсы, трубы,
Город-духовик надует губы

Колесо о рельсы точит лясы,
Дикий город в море варит мясо.

Но антенны городского крова
Лишь смычки оркестра шумового.

Слышат скрежетанье лейтмотива
Тормозов визжащих Тель-Авива.

Городской романс приносит горе,
Повторяется припев про город.

Опус никому не адресует,
Город музицирует, рисует

Иерусалим

На выцветшем неясном снимке
Белесовата желтизна,
Штрихи с полосками в обнимку,
Что там теперь, в краю пятна?

Маршрут от дома до больницы,
С горы Масличной город твой,
Он весь в заплаканных ресницах
И бликах третьей мировой.

Развал на море и на суше,
Но все-таки хотелось жить
И все засвеченные души
На негативах проявить.

Венеция

Не город, трясина озноба,
Он выжжен по морю огнем,
И краски не кадмий, не кобальт,
А кладбищ ночной чернозем.

Не судно с причала спускалось,
Корабль, затонувший давно,
И долго потом расползалось
На водах нейтральных пятно.

Лагуну с трудом узнавая,
На карте наметили путь,
Видали и ливень в трамвае,
И кленов витражную суть.

Городу

Нет цвета ржавее, чем алый.
Меня обнимают вновь
Черные руки каналов,
Вены моих городов.

Смотри, над крышами вечный
Есть город из городов,
И лес, колтун бесконечный,
Прародина проводов.

Та сеть проводов, как невод,
Опутала все вокруг,
Антенна, в твердое небо
Намертво вбитый крюк.

Там помнят земные песни,
Поют их, кому не лень,
Там свет — золотая плесень,
Которой покрылся день.

Но спутанные волокна,
Фальшивый зеленый цвет,
Планеты, дальше, чем окна
Его во вселенной нет.

Он город — герой, над морем
Его развеяли прах,
Проросший сквозь солнце город
Люби до рези в глазах.

Люби, тебе доведется
Однажды проснуться там…

Натюрморт

В прозрачной туче, стекловолокне
Плыла не серость — белизна промокла,
Сгустились краски в солнечном пятне,
Пробившем бронированные окна.

И рисовать хотелось дребедень
На полке, мусор пестрой круговерти,
Одну, лучом разрушенную тень,
Оттенки бездны по краям мольберта.

Промзона

1

Далекий город не исчез,
В нем гул невиданных наречий,
И золотой фонарный лес
Наполнил щебет человечий.

Плывет фонарная гряда,
Хребет моста переломленный,
Ведет прохожего туда
Проспект, прогулкой озаренный.

Слова напомнит старожил
Слащавой песни умиленно,
Как подпевали этажи
Спивавшихся микрорайонов…

2

Здесь тоже город без прикрас,
Пустырь, дорога, дом Агнона,
На Тальпиот в вечерний час
Плеснули краской из промзоны.

Но городу предела нет.
Квартал — пустыни продолженье.
Какой-то нехороший свет
В предверии землетрясенья.

За поворотом поворот,
Я подниму шипящий провод,
Пустой автобус занесет,
Промзону нарисую снова.

Когда два города в пути,
То ночью встретятся вокзалы,
И ветка в зарослях живых
Колючей проволокой стала.

Снег

В какой же тюрьме приснится
К такой белизне побег,
Лыжня до самой границы,
Скроивший пространство снег.

Цвета синей, чем белый,
Представить себе не могу,
Мрак — в метели пробелы,
Живопись — кровь на снегу.

Уйти в такую прозрачность,
В прохладные залы рек,
За Балтику, в светлую мрачность,
И плохо кончить, как снег.

Уйти в чертежи, в детали,
В походку и боль калек.
Как филигранны дали,
Током заряжен снег.

Сойти с ума или спиться,
Как некто, друг, имярек,
Иль под ноги подстелиться
Всякой дряни, как снег?

На снежной бабе жениться,
Прожить истуканом век,
Интригам у кружев учиться,
Как вечно учится снег.

© Сусанна Черноброва

back

top