Канадские поэты на русском языке

Предисловие и переводы Романа Дубровкина

Не так давно, впервые осматривая тотемные столбы в туристической зоне к северу от Ванкувера, я неожиданно испытал чувство «уже виденного». Вчитавшись в названия, я понял причину этого странного ощущения: топография западного побережья Канады была мне знакома по собственным переводам из индейской поэтессы Полин Джонсон, сделанным лет двадцать-двадцать пять тому назад, когда поездка в Северную Америку казалась менее реальной, чем легенды ее краснокожих обитателей.

Канадская поэзия привлекала тем же, чем до сих пор привлекает сама страна — эта была ниша, культурная окраина, из которой открывалась дверь в английскую или французскую метрополию. К тому же, среди канадских (или, точнее, квебекских) авторов встречались и настоящие знаменитости, как, например, Эмиль Неллиган, последователь символистов, проведший две трети своей жизни в сумасшедшем доме. От других веяло конкретикой, заземленностью: добротно сколоченные сонеты дышали далью, морем, чужой жизнью — ее хотелось увидеть, потрогать.

Несмотря на определенную невостребованность, переводы канадских поэтов и прозаиков удалось опубликовать в ведущих московских издательствах и журналах. С появлением интернета читательская аудитория расширилась. Канада стала совсем близкой.

Pauline Johnson / Полин Джонсон
(1861-1913)

At Husking Time

At husking time the tassel fades
To brown above the yellow blades,
Whose rustling sheath enswathes the corn
That bursts its chrysalis in scorn
Longer to lie in prison shades.

Among the merry lads and maids
The creaking ox-cart slowly wades
Twixt stalks and stubble, sacked and torn
At husking time.

The prying pilot crow persuades
The flock to join in thieving raids;
The sly racoon with craft inborn
His portion steals; from plenty's horn
His pouch the saucy chipmunk lades
At husking time.

Во время жатвы

Во время жатвы тяжелы
Колосья, и поля смуглы,
Когда спеленатые зерна
Выстреливают непокорно
На свет из шелестящей мглы
Во время жатвы.

Смеются девушки задорно,
Скрипучий воз влекут упорно
По стеблям скошенным волы
Во время жатвы.

Вороньих королей послы
Для пиршеств заняли столы,
Енот добычу сгреб проворно,
И бурундук под слоем дерна
Забил запасами углы
Во время жатвы.

Erie Waters

A dash of yellow sand,
Wind-scattered and sun-tanned;
Some waves that curl and cream along the margin of the strand;
And, creeping close to these
Long shores that lounge at ease,
Old Erie rocks and ripples to a fresh sou'-western breeze.

A sky of blue and grey;
Some stormy clouds that play
At scurrying up with ragged edge, then laughing blow away,
Just leaving in their trail
Some snatches of a gale;
To whistling summer winds we lift a single daring sail.

O! wind so sweet and swift,
O! danger-freighted gift
Bestowed on Erie with her waves that foam and fall and lift,
We laugh in your wild face,
And break into a race
With flying clouds and tossing gulls that weave and interlace.

На озере Эри

Над бронзою песка
Темнеют облака,
К холмам пологим буруны бегут издалека,
А волны всюду те же,
И южный ветер свежий,
Играя пеною, скользит вдоль выцветших прибрежий.

То белый, как прибой,
То серо-голубой,
Здесь одинокий парус мы поставили с тобой.
Громада туч сырая
Нависнет, замирая,
Плывем, касаясь мачтою изрезанного края.

Лететь не страшно нам
Навстречу бурунам,
Смеясь в лицо напененным, искрящимся волнам, —
Во влажных клочьях дыма,
Вперед — неудержимо! —
За чайками и тучами, несущимися мимо.

Edwin John Pratt / Эдвин Джон Пратт
(1883-1964)

The Prize Cat

Pure blood domestic, guaranteed,
Soft-mannered, musical in purr,
The ribbon had declared the breed,
Gentility was in the fur

Such feline culture in the gads
No anger ever arched her back —
What distance since those velvet pads
Departed from the leopard's track!

And when I mused how Time had thinned
The jungle strains within the cells,
How human hands had disciplined
Those prowling optic parallels;

I saw the generations pass
Along the reflex of a spring,
A bird had rustled in the grass,
The tab had caught it on the wing:

Behind the leap so furtive-wild
Was such ignition in the gleam,
I thought an Abyssinian child
Had cried out in the whitethroat's scream.

Призовая Кошка

Разрез ушей, ворсистый мех —
Приметы кошки чистокровной:
Она имела бы успех
И без отличной родословной.

Уйдя на тысячу веков
От саблезубого начала,
Она не скалила клыков
И, выгнув спину, не рычала.

И я задумался о том,
Как ум, терпение и время
В людском жилище обжитом
Кошачье приручили племя,

Как вытравили хищный блеск
Из этой роговицы тонкой, —
В кустарнике раздался треск:
Настигнутая чемпионкой,

Пищала сойка без крыла,
Но линзы глаз сверкнули гневно,
И я подумал: так могла
Кричать нубийская царевна.

Arthur James Marshall Smith / Артур Джеймс Маршал Смит
(1902-1980)

The Archer

Bend back thy bow, O Archer, till the string
Is level with thine ear, thy body taut,
Its nature art, thyself thy statue wrought
Of marble blood, thy weapon the poised wing
Of coiled and aquiline Fate. Then, loosening, fling
The hissing arrow like a burning thought
Into the empty sky that smokes as the hot
Shaft plunges to the bullseye's quenching ring.

So for a moment, motionless, serene,
Fixed between time and time, I aim and wait;
Nothing remains for breath now but to waive
His prior claim and let the barb fly clean
Into the heart of what I know and hate —
That central black, the ringed and targeted grave.

Лучник

Как можно дальше локоть отведи,
Откинутое тело напрягая,
И вровень с ухом тетива тугая
Замрет над бронзой выпуклой груди.
Судьба кольцом свернулась впереди,
Судьба — орел, но, жертву настигая,
Уже звенит стрела, за ней — другая,
В десятку, меткий лучник, попади.

Так, покорясь последнему решенью,
Я перед ненавистною мишенью
На долгий миг, на краткий век замру
И, страх одолевая застарелый,
Я оперенные пускаю стрелы
В зеницу смерти, в черную дыру.

Emile Nelligan / Эмиль Неллиган
(1879-1941)

Devant le Feu

Par les hivers anciens, quand nous portions la robe,
Tout petits, frais, rosés, tapageurs et joufflus,
Avec nos grands albums, hélas! que l'on n'a plus,
Comme on croyait déjà posséder tout le globe!

Assis en rond, le soir, au coin de feu, par groupes,
Image sur image, ainsi combien joyeux
Nous feuilletions, voyant, la gloire dans les yeux,
Passer de beaux dragons qui chevauchaient en troupes!

Je fus de ces heureux d'alors, mais aujourd'hui,
Les pieds sur les chenets, le front terne d'ennui,
Moi qui me sens toujours l'amertume dans l'âme,

J'aperçois défiler, dans un album de flamme,
Ma jeunesse qui va, comme un soldat passant,
Au champ noir de la vie, arme au poing, toute en sang!

У огня

Задиры, сорванцы, в ту пору, помню, мы
Ходили в платьицах и до вечерней дремы
Листали толстые шершавые альбомы,
Пылая жаром щек, румяных от зимы.

И старших бойкими вопросами засыпав,
Считая, что весь мир служить нам присягнул,
Смотрели, как в седле берут на караул
Драгуны дедовских смешных дагерротипов.

Давно ли мы кружком сидели у огня! —
Увы, ничто теперь не радует меня:
Один смотрю в очаг, как с братьями когда-то.

К решетке прислоню озябшие ступни,
И молодость мою рисуют головни,
Разбитую, как шлем наемного солдата.

Vieux Piano

Plein de la voix mêlée autrefois á la sienne,
Et triste, un clavecin d'ébène que domine
Une coupe où se meurt, tendre, une balsamine
Pleure les doigts défunts de la musicienne.

Catulle Mendès

L'âme ne frémit plus chez ce vieil instrument;
Son couvercle baissé lui donne un aspect sombre;
Relégué du salon, il sommeille dans l'ombre
Ce misanthrope aigri de son isolement.

Je me souviens encor des nocturnes sans nombre
Que me jouait ma mère, et je songe, en pleurant,
À ces soirs d'autrefois — passés dans la pénombre,
Quand Liszt se disait triste et Beethoven mourant.

Ô vieux piano d'ébène, image de ma vie,
Comme toi du bonheur ma pauvre âme est ravie,
Il te manque une artiste, il me faut l'Idéal;

Et pourtant là tu dors, ma seule joie au monde,
Qui donc fera renaître, ô détresse profonde,
De ton clavier funèbre un concert triomphal?

Старый рояль

Расцветший бальзамин ты больше не поставишь
На крышку черную, на скорбную плиту:
Старинный клавесин оплакивает ту,
Чьи пальцы некогда касались этих клавиш.

Катюль Мендес

Погасли клавиши, отпели навсегда,
Не зазвенит струна под крышкою закрытой:
В обиде на людей молчит рояль забытый,
Гремевший в прежние, счастливые года.

Играла мама нам, беспечна, молода,
И комната плыла воздушною сюитой:
Мечтал о чем-то Лист, и буйствовал сердитый
Бетховен, требуя Последнего Суда.

Рояль, отраден мне твой профиль крыловидный,
Мы родственны с тобой судьбою незавидной:
Ты музыканта ждешь, мне дорог Идеал!

Эбеновый мой друг, таинственный и хмурый,
Ах, кто бы завладел твоей клавиатурой
И для меня концерт торжественный сыграл!

Chapelle Ruinée

Et je retourne encor frileux, au jet des bruines,
Par les délabrements du parc d'octobre. Au bout
De l'allée où se voit ce grand Jésus debout,
Se massent des soupçons de chapelle en ruines.

Je refoule, parmi viornes, vipérines,
Rêveur, le sol d'antan où gîte le hibou;
L'érable sous le vent se tord comme un bambou,
Et je sens se briser mon coeur dans ma poitrine.

Cloches des âges morts sonnant à timbres noirs
Et les tristesses d'or, les mornes désespoirs,
Portés par un parjure que le rêve rappelle,

Ah! comme, les genoux figés au vieux portail,
Je pleure ces débris de petite chapelle...
Au mur croulant, fleuri d'un reste de vitrail!

Разрушенная часовня

К утру холодные осенние дожди
Обезобразили простор, еще зеленый, —
Иззябнув, тороплюсь к часовне отдаленной,
Сквозь ветки вижу крест высокий впереди.

В полузаглохший парк мечтателя веди,
Аллея верная, туда, где гнутся клены,
Где слышен крик совы, надрывный, исступленный,
А сердце — сердце пусть колотится в груди!

Колокола веков минувших отзвонили
Среди забвения, и сырости, и гнили,
Но золотистая мечта парит, дрожа.

И, словно на земле я каждого виновней,
Колени преклонив, рыдаю о часовне,
Где ожил в сумраке обломок витража.

Paysage Fauve

Les arbres comme autant de vieillards rachitiques,
Flanqués vers l'horizon sur les escarpements,
Ainsi que des damnés sous le fouet des tourments,
Tordent de désespoir leurs torses fantastiques.

C'est l'Hiver; c'est la Mort; sur les neiges arctiques,
Vers le bûcher qui flambe aux lointains campements,
Les chasseurs vont frileux sous leurs lourds vêtements,
Et galopent, fouettant leurs chevaux athlétiques.

La bise hurle; il grêle; il fait nuit, tout est sombre;
Et voici que soudain se dessine dans l'ombre
Un farouche troupeau de grands loups affamés;

Ils bondissent, essaims de fauves multitudes,
Et la brutale horreur de leurs yeux enflammés,
Allume de points d'or les blanches solitudes.

На безлюдье

Деревья с тощими стволами полутрупов
Торопятся вконец закоченеть к утру
И гнутся под бичом, сдирающим кору,
Цепляясь за края заснеженных уступов.

Вслед за Зимою Смерть пришла, тропу нащупав:
К стоянке лагерной, к приютному костру
Спешат охотники, продрогнув на ветру,
И белый пар идет от лошадиных крупов.

Давно спустилась ночь на мертвенную стынь,
Как вдруг в безмолвии арктических пустынь
Возникла вдалеке волков голодных стая.

Навстречу всадникам запрыгали они,
И жутким призраком над снегом вырастая,
Повисли желтых глаз жестокие огни.

Virgilienne

Octobre étend son soir de blanc repos
Comme une ombre de mère morte.

Les chevriers du son de leurs pipeaux
Semblent railler la brise forte.

Mais l'un s'est tu. L'instrument de ses lèvres
Soudain se dégage à mes pas,

Celui-là sait mon amour pour ses chèvres
Que j'aime à causer aux soirs bas.

Je le respecte... il est vieux, c'est assez;
Puis, c'est mon trésor bucolique.

Ce centenaire a tout peuplé de ses
Conseils mon coeur mélancolique.

Nous veillons tels très parfois à nuit brune
Aux intermèdes prompts et doux

Du pipeau qui chevrote à clair de lune
Sa vieille sérénade aux houx!

В духе Вергилия

Октябрьские спустились вечера,
Туманом горы опоясав.

Отчаявшись перекричать ветра,
Хрипят свирели козопасов.

Но самый старый среди них умолк,
Он шум шагов моих услышал:

В полночных бденьях понимая толк,
Он поболтать со мною вышел.

Я старца разговорчивого чту,
Обычая мы не нарушим:

Он буколическую простоту
Печальным возвращает душам.

Его советы выслушать не прочь
Рожок луны в тумане мглистом,

И древней серенадой дышит ночь
Над одиноким остролистом.

Alfred Desrochers / Альфред Дероше
(1901-1978)

Le Dérochage

Sur la lividité de l'aube printanière
Qu'assombrissent la pluie imminente et l'embrun,
Les forêts de sapin se découpent en brun,
Continuant l'argile ouverte de la terre.

Malgré l'humidité qui moisit l'atmosphère,
Les hommes au travail déjà s'en vont — à jeun,
Car il faut profiter du moment opportun
Pour dérocher les champs neufs qu'encombre la pierre.

Sur un fond-plat traîné par de lourds percherons,
Ils jettent les cailloux découverts des sillons,
Et vont, cassés aux reins, les pieds massifs de glaise;

Quelquefois, l'un d'entre eux, lâchant son faix visqueux,
Comme un ressort brisé jaillit de sa mortaise,
Dresse en arc ogival son torse musculeux.

Под пахоту

За вереницею таких же хмурых дней
Пришел еще один и по слепой причуде
Недужливой весны клоками сел на груде
С корнями вырванных, оцепенелых пней.

Сосновый лес вдали смыкается тесней,
Вконец измаялись, с утра не ели люди,
Но тем озлобленней железный лязг орудий:
Поля спешат они очистить от камней.

Впряжен тяжеловоз, в оглоблях дышит хрипло,
К подошвам пахаря сырая грязь прилипла,
В телегу глыбы он бросает из борозд,

К оттаявшей земле склоняется упрямо
И выпрямляется во весь огромный рост
Пружинистой дугой готического храма.

La Boucherie

Pressentant que sur lui plane l'heure fatale,
L'Yorkshire, dont le groin se retrousse en sabot,
évite le garçon d'un brusque soubresaut
Et piétine énervé le pesat de sa stalle.

Il éternue un grognement parmi la bale,
Quand un câble brûlant se serre sur sa peau.
Ses oreilles, qu'il courbe en cuillères à pot,
Surplombent ses yeux bruns où la frayeur s'étale.

On le traîne au grand jour de soleil ébloui;
Et le porc sent le sol se dérober sous lui,
Lorsque la lame au coeur lui pénètre: il s'affaisse

Puis se dresse, et son rauque appel, alors qu'il meurt,
Répand sur la campagne une telle tristesse
Qu'un hurlement de chien se mêle à sa clameur.

Бойня

Как будто угадав, что без особых сборов
Его, беконного, потащат на убой,
Рванулся прочь, земли не чуя под собой,
По хлеву заюлил йоркширский жирный боров.

Но жгучая петля смирила глупый норов,
Обмяк, от месива навозного рябой,
Захрюкал, засопел со страхом и мольбой,
И уши дрогнули понятней скорбных взоров.

Легко ли, вялому от сала, устоять,
Когда холодный нож вошел по рукоять
В свинячий бок! И все ж, приподнимаясь грузно,

Такой издал он визг, что пес сторожевой,
Из грязных лопухов выпрастывая гузно,
Над вымершим селом утробный поднял вой.

© Роман Дубровкин

back

top