Ольга Кушлина

Воня благоухания духовного

Миром Господу помолимся. Господи, помилуй.

Миром, мiром, мYром… Боже, как пахнет липа, — мед и мYро, теплая влага июльского утра, воздух, ласковый от пыльцы и золотого звона, — миром и счастьем пахнет липа. Зрением, слухом, обонянием и осязанием, и всеми моими чувствами, душевными и телесными, дай, Господи, впитать в себя эту благодать, окропи камень, воскреси из мертвых. Нет греха худшего, чем отчаяние; прости, исцели, очисти, исправь путь мой к Тебе. Как хорошо здесь, Пресвятая Богородица, под кровом твоим, за что мне такая радость… липа… Благоухание духовное.

Ранняя в этом году была весна, а Пасха поздняя, и какое жаркое лето, — липа цветет на Троицу, разве не чудо. Колокола, колокола, и тонкие веточки, только листья, цветы, стебельки; да успокойся же, наконец, очнись, войди вместе со всеми в церковь; женщины несут в руках ветки, — не для маскировки их наломали, не на броню машин, не зеленка это — просто — летняя зелень, видишь: березка, липа, еще бывает верба, православные имена у этих деревьев; ты же не забыла человеческий язык. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи…

Ничего не осталось, слов никаких больше не было, только Господипомилуйгосподи; как разбойник на кресте не умели молиться, а только шептали в темноте, в подвале: спаси и помилуй. Сначала еще пыталась вспомнить, пока сидела на полу рядом с мамой, но из всей Псалтири только пятидесятый наизусть и знала; а чтобы с ума не сойти, бормотала и пела все, что плавало в мутном сознании. Замолчала в ужасе, когда Мишенька стал хрипло хохотать, заикаться, повторять в истерике: «Воня загробной жизни». Через несколько часов насилу его успокоили. Прости, мама, дитя он неразумное, выше сил такое и взрослым выдержать.

Плакать никто уже не мог, а когда был еще жив отец Михаил, и церковь не разрушена, помнишь, как весь приход стоял на коленях и слезы лились благодатно, и дрожал диаконский голос, если молились о стране богоспасаемой, о храме сем, и граде сем. Слезный дар, — говорил батюшка; поздно поняли, что это последняя милость была Божья. А как убили и настоятеля, и еще потом двух священников, и храма нашего не стало, так и кончились слезы. Не уберегли, не отмолили; упокой, Господи, души христианские, и там лежащих, и повсюду.

И повсюду. Мама, прости, что не то что по-христиански, просто по-людски не смогли; Господь пожалел, что хоть на девятый день, что вообще в землю, кладбище-то уже было — весь город; иначе и я вместе с тобой рядом легла бы, а что тогда с сыном … Первый раз хоть свечку поставить, мамочка, потом и панихиду закажу, подожди немного, на ноги встанем — с жильем, с работой; Мишенька оправится; он не болен, нет, просто в себя придет, и все наладится.

 — Что стоишь в воротах, тетка, проходи, не задерживайся. У нас тут все свои, вакансий нет, милостыньки на тебя не предусмотренно. Ишь, вырядилась под нищую. Ты еще молодая, не увечная, тебе работать надо.

 — Работать? Да, хорошо бы работать, а что, разве можно, тут, при церкви?

 — А, так ты по этой надобности; для сына, что ли? Так тебе к сторожу надо обратиться, к Трофимычу, вон он в том белом домике. Он поможет, если сговоритесь. Давай, провожу.

 — Трофимыч, к тебе клиент. Ты, вроде, намекал, — с тебя причитается.

И Бог не оставит, и люди добрые не дадут пропасть, какой аккуратный старичок, благочестивый. И слова какие хорошие, правильные, как же сама не сообразила, — конечно, Мишеньке нужно учиться дальше в семинарии. Вот он устроится на простую работу — дворником или сторожем при церкви, в вечернюю школу пойдет, он умница, отличник был, если бы не война — уже бы закончил, а там, конечно же, в семинарию, верно старичок подсказал. И без больницы все обойдется, при церкви такого не обидят, помогут, да и разве душу в больнице исцелят; а это спасение наше, — вымолили его, выстрадали… О чем он, милый человек, говорит? Триста рублей? Конечно, конечно, нам много не надо, на хлебушек только, а я и бесплатно, — сподобиться бы на церковь поработать…

 — Ты слышишь, матушка, о чем я тебе толкую? Без этой записи в трудовой книжке он все равно в семинарию не поступит, не сомневайся, самый надежный стаж. И с характеристикой от прихода я помогу, староста мой дружбан, все схвачено. Сейчас прежний-то пацан как раз экзамены все выдержал, а едва «Отче наш» без запинки умеет сказать. Вот и будешь ты мне платить по триста рубликов в месяц, а я здесь уже двенадцать лет сторожу, все меня знают, а кто там числится, какой новый сторож каждое лето на работу устраивается, об этом кому положено — доложено, а кому не надо — нет. И ты лишнего не болтай. Делать ничего не требуется, только аккуратно по первым числам мне мою зарплату приноси. Триста — у меня пенсия, три сотни я за свой богоугодный труд от церкви получаю, и столько же причитается с твоего недоросля. Вроде премии, все по-честному. Бог троицу любит, мне на жизнь хватает, я еще скромно, по-божески беру, другие больше. Да ты просекла, или нет? Точно, врубилась, блаженная? Ну иди пока, подумай.

Вот все и наладилось, вот все чудом и устроилось, если и живы мы до сих пор, так только потому, что за нас и мама, и отец Михаил, и все наши грозненские новомученники на том свете предстательствуют. Может и мне позволят при церкви жить, не прогонят же мать от сына, а уж я самую черную работу, я уж отблагодарю. Не по грехам судишь нас, Господи, а по своей великой щедрости. Вот же я, глупая, снова могу войти в дом Твой; переступила порог, стала просто, — перед Тобою мы все голенькие, все на ладони Твоей, и карающей, и милующей. Подай, Господи, знак прощения Твоего, верни мне слезный дар. Разве может душа иссушиться, пока жив человек, — и колокола опять зазвонили, и березки у Царских врат, и розовая пяточка так вывернута у младенчика на алтарной иконе… И слезы, и память смертная, и умиление.

 — Нагрешат, а потом приходят в церковь истерики устраивать, рыдают, кликушествуют, совести нет. Встань, тетка, лоб расшибешь, — сегодня праздник, не положено, не порть людям настроение.

…о богохранимой стране нашей России, о властех и воинстве ее. Миром Господу помолимся. Господи, помилуй.

Филимон и Бавкида

Он достал откуда-то из себя, должно быть, из карманчика, что ли на животе, или внутри совсем, эту нить никакую, нитку, вервие невидИмое человеку, и приладил. Вбок, косо, как хотел. Невесома, ни ветер ей, ни Ньютон. Да и ему на что, небесному геометру, тяготенье, — вот он ходит по-над землею кривым своим углом. И — поперек, выпуская её из себя же и слюнявя да? — и ещё, и ещё поперек. Три, четыре, уже шесть, почти семь, почти — сеть. А-у-и-а, поперечину положил, скрепил, вот еще одна, па-у-и-а — паути-а. Паутина. Сеть, невод тянет. Тенет для ловли мух построил Вельзевул. Трамвай приплыл. Паук остался, глухой. Кошки слышат гласные, а пауки? Не слышат, не шуршат, не знают, в божественном неведении попирают наши законы. Кс-ксс, — какие же гласные, кто сказал, когда? Вы-такого-не-видали- невода. Проверка, как слышимость, рация в танке, включение: не-видали-невода. Прием. А она и — фьить — спрыгнула, не дождалась, три года, а ей уже двадцать три. Старуха. Фьюить! А ты по инструкции, строго, сбитой задницей отбивай ритм, гласные, она сказала, — фонетический гений писал армейские инструкции, е во всех позициях. Студентка. Parle vu France. А он — солдат. Позиции. Сам чуть не раком, пауком, глухим, в броне грохочущей: ВЫ-ТА-КО-ГО-НЕ-ВИ-ДА-ЛИ-НЕ-ВО-ДА. Приплыли. Вот и больничка. Боль-нич-ка-ма-ма. Мамочка. Так хотела, мама, чтоб — доктор. Целитель душ. Дождалась. Нарушал инструкции, злоупотреблял служебным положением, на кроватке мамочка лежала одна, каждый день белье меняли, чистое, старухи шипели. Они все — валетом, бритые, санитары старались, чтоб было удобней — толстая и тонкая, Амина и Зина, шуточки. Старухи ругались, ссорились сразу, ненавидели все, кричали, замолкали, увернувшись в разные стороны, искривившись, сколько могли. Эти вот тоже, трамвайные, — пусть пока посидят, по двое — можно, черные мухи. Мама лежала одна, чистенькая. Никель, дуги, кровати, места для сидячих, для престарелых, для инвалидов, едут попарно, как надо, он один — доктор. Трамвай — тоже один, оставили в центре, — и по кольцу, в любую сторону, всё равно, черные рельсы, паутина. Остановка: Больница. Приплыли.

Он достал откуда-то из себя, должно быть, из кармана на животе, долго под полою роясь — мо-ло-то-чек, — и припрыгивая к выходу, отстучал по блестящим спинкам полукоек: «Вы-та-ко-го-не-ви-да-ли-не-во-да!!»

2. Два, шесть, восемь, одиннадцать, нет, это девять, это по кругу уже, поэтому снова, — три, пять, двенадцать… Всегда сбивалась со счета, но всё-всё считала, считала всё время, сбивалась, точно не знала, сколько — чего… Потому и считала — бусинки на носке белой лодочки тихо звенели, слышны только хозяйке. Дальше: ступеньки, прыгая через одну. Их то девять, то десять, — как всегда, по утрам. Они её слушались. Легкая, как одуванчик. Камушки прыснули радужно, керосиновой искрой, 12, 12, 24; тонкая ножка — стук каблучком, крутанулась, колокольчик короткого платья, сама она — легкая — одуванчик. На зависть толстым соседкам, на зависть уродкам, старухам в тряпках-платках, с кривыми губами, словами, — толстым навозным мухам. Прилипли к скамейкам, злые. Вот и сама она аккуратно присела, но только уже в трамвае, стянув подол на коленки, скрестив ножки-лодочки-бусинки. В сказке у Сандрильоны башмачки меховые, Золушка — это она, хрустальная, убежала. Кружились, кружились, 4 копейки — тур трамвайного вальса, а через два часа подходила кондукторша, улыбалась, она их знала. Сыпали в горстку еще ей желтых монеток. А потом он пропал, писал письма, смешные и скучные. Что-то про рыбу и сеть, и кружил где-то в душных песках на ужасной машине, и кричал ей оттуда, — что-то про невод и рыбу, про паутину и муху, и обижался. Где он войдет? Восемь, двенадцать, она пропустила. Темнеет, в трамвае одни старики и старухи, он не вошел. Страшный старик. Мама! Мамочка, нет я не плачу, я не сбежала, зачем же меня запирать. Просто опять перепутала, где, не сосчитала. Да, и экзамен. Завтра. Я помню. Совсем простые вопросы, девочки в белых халатах, хихикают, милые, да. Просто смешно, все ответила, знала вопросы — простые, всё, экзамен, сдала. Не накажут, тоже дадут шапочку и халат. Доктор. Он — доктор, а кто же она? La doctour… Тапочки меховые, Золушка, Сандрильона.

Он достал откуда-то из себя, казалось, совсем сбоку и сзади, перевалившись на одну ягодицу, завалившись на бок, почти свалившись со стула, — толстую ручку, и сразу качнулся обратно. Отвинтил колпачок. Медленно. И неприлично. Девочки прыснули. Снял на минуту очки, проследил далеко в коридор, как старуху ведёт санитарка, а за ней плетется другая, пока молодая, — дочка, что ли? — и заскрипел пером по шершавой бумаге, цыкнув на дурочек-золушек-практиканток.

 — Нечего смеяться, барышни. Старческий ювенильный психоз — единственная болезнь, которую я мог бы и вам пожелать на старости лет.

© Ольга Кушлина

back

top