Александр Ласкин

Долгое путешествие с Дягилевыми
(глава из документального романа)

О многом из того, о чем следовало сказать в этом предисловии, говорится в предложенном вашему вниманию тексте. И все-таки позволю себе обозначить основной сюжет.

Почти десять лет назад издательство Альманаха «Петрополь» совместно с Ассоциацией «Новая литература» выпустило в свет мой документальный роман «Неизвестные Дягилевы, или Конец цитаты».

Нужно в нескольких словах объяснить, почему в названии присутствует множественное число. Это связано с тем, что история вечно одинокого Сергея Дягилева рассказана в книге на фоне жизни его родственников. География романа включает в себя не только Париж и Монте-Карло, но Соловки и Норильлаг.

Дорогую цену пришлось заплатить за праздник «Русских сезонов». В то время как знаменитый Дягилев завоевывал мировые столицы, его безвестные сородичи осваивали отдаленные пространства на Белом море и около Северного полярного круга.

Книга «Неизвестные Дягилевы» и ее персонажи определили мою жизнь на целое десятилетие: в стенах музея-квартиры А. С. Пушкина я сделал выставку, посвященную Дягилеву, написал книгу «В поисках Дягилева», принял участие в создании нескольких документальных фильмов (один раз — в качестве научного редактора, другой — в качестве сценариста), подготовил докторскую диссертацию и монографию о русском периоде Великого импресарио.

Как известно, самая благополучная семейная жизнь может наскучить. Тем более, может наскучить слишком долгий интерес к одним и тем же героям. Я уже собрался расставаться с Дягилевым и Дягилевыми, как екатеринбургское издательство «У-Фактория» неожиданно предложило мне переиздать мою первую книгу.

Сначала я решил дополнить книгу главой о том, как складывались мои отношения с Дягилевыми на протяжении десяти лет. В первую очередь, это глава благодарностей: не без помощи Великого импресарио я познакомился и подружился с историком балета, другом Шостаковича и Тынянова Юрием Слонимским, поэтом Виктором Кривулиным, режиссером Владиславом Виноградовым…

Написав эту главу (она и предлагается вниманию читателей), я начал готовить к печати основной текст. Оказалось, что читать спокойно написанное более десяти лет назад, я уже не могу. Постоянно хотелось что-то исправить, уточнить, сказать по другому.

Словом, расставание с Дягилевыми затягивалось. Я сам продлевал удовольствие, вернувшись к казалось бы давно не принадлежащему мне тексту. В результате вместо книги «Неизвестные Дягилевы, или Конец цитаты» на свет появилась рукопись книги «Долгое путешествие с Дягилевыми», которая в настоящее время готовится к изданию в екатеринбургской «У-Фактория».

Что добавить к публикующемуся здесь Двенадцатому отступлению? Может быть, только упомянуть встречающийся несколько раз оборот: «об этом уже говорилось». Читателю придется поверить на слово: указание отсылает к страницам, предшествующим этому отрывку.

Конечно, последняя глава — есть завершение и своеобразное подведение итогов. И все таки я решаюсь представить главу отдельно от всего текста. Авось она заинтересует читателя и ему захочется узнать, о чем рассказывалось в книге до нее.

А. Ласкин

Долгое путешествие с Дягилевыми

Глава из документального романа

Дягилев и другие

Странна жизнь и судьба Сергея Дягилева! Казалось бы, демиург, одинокий воин, но всякий раз он предстает как один из многих — то во главе стола в квартире на Фонтанке, то в центре шумной компании артистов «Русских сезонов».

Конечно, так и должно быть. Все-таки это время не Шекспира с его Ричардами и Гамлетами, а Чехова с его Прозоровыми и Гаевыми. В драмах рубежа столетий ответственность принадлежит не кому-то в отдельности, но распределяется между персонажами.

Кто виноват в том, что три сестры не попали в Москву, а замечательный сад продали и разбили под дачи? Из этих вопросов ясно, что в чеховских пьесах действуют не только герои, но и судьба.

Все это Дягилев понял задолго до того как стал поклонником лучшего русского драматурга. Одиночество в их родовом доме считалось едва ли не зазорным. Во всяком начинании его близкие видели повод для собирания и умножения сил.

Вроде нет проще этой мысли, а без нее не было бы ничего. Оказывается, даже проблемы мировой культуры открываются этим «ключом». Всякий раз, приступая к новому проекту, импресарио находил единомышленников, старался очертить «свой круг».

Словом, там где Дягилевы, непременно шум, веселье, бурные споры. Даже вокруг книги об этом семействе постепенно сложилась своего рода компания.

Александр Ласкин и Владислав Виноградов на съемках фильма «Новый год в конце века» в Костроме

Впрочем, лучше обо всем по порядку.

Начиналась эта история с вопроса, который кому-то может показаться риторическим. Вместе с тем, еще в прошлом веке, а если точнее — летом 1976 года, он ставился и обсуждался серьезно и всесторонне.

Помнится, погода стояла замечательная, солнышко припекало как никогда, в голову приходили разные удивительные мысли… Самое время было решать: а так ли далеко от нас прошлое, как это кажется с первого взгляда?

Прошлое и мы

Участников беседы было двое — балетный критик Юрий Иосифович Слонимский, известный своими трудами о Дидло и Чайковском, и автор многих книг по истории Эрмитажа Сергей Петрович Варшавский. Будущий биограф дягилевского семейства не в счет — он только хлопал глазами, вздыхал и ахал в знак одобрения.

Никому бы не пришло в голову, что обсуждается нечто более важное, чем погода на завтра или расписание поездов. На самом деле разговор шел о том, что знакомство с этими стариками прибавляет мне едва ли не сотню лет.

Объяснялось это просто и наглядно.

Отец Юрия Иосифовича был петербургским портным. Сам Анатолий Кони заказывал у него пальто. Казалось бы, что для сенатора очередная обнова! Вместе с тем, в историю светоч юридической мысли вошел именно в этом пальто: на его поздних фотографиях сразу узнаешь работу Слонимского-старшего.

Знаете такую игру? «Холодно», «тепло», «еще теплее», «горячо»… Вот это и будет пальто Анатолия Федоровича. Благодаря уютному меховому нутру, аккуратному воротнику и двойному ряду пуговиц ушедшее столетие становится как-то родней.

Если Юрий Иосифович выложил козырного валета, то у Сергея Петровича нашелся козырной король… Голосом нарочито нейтральным он объявил о том, что ему довелось увидеть начало крупнейшей исторической драмы.

Конечно, был он в возрасте почти младенческом, и его участие ограничивалось присутствием под строгим наблюдением бонны.

В 1914 году Варшавский вместе с родителями находился в Вене. Остановились они в гостинице в самом центре города. Так что процессию, шедшую за гробом убитого в Сараеве наследника, он разглядел хорошо.

Конечно, дальнейшие военные события Сергея Петровича не коснулись, но в тот день он плакал едва ли не больше австрийских подданных.

Козырной валет… Козырной король… «Позвольте присовокупить девяточку», — как говаривал некогда герой гоголевских «Игроков».

Оказывается, в юности Юрий Иосифович брал уроки танца у Жоржа Баланчивадзе.

Уже знакомый нам петербургский портной мог позволить себе роскошь оплачивать эту прихоть сына.

В те времена Слонимский был студентом юридического факультета Петроградского университета, а Баланчивадзе еще не подозревал, что станет американским балетмейстером Джоржем Баланчиным.

Вам мало этого примера? Тогда вот еще.

В ноябре семнадцатого Слонимский находился среди зевак на Дворцовой площади. Какой-то юноша пытался сбросить вниз двуглавого орла, не рассчитал сил и упал с крыши. Толпа к смерти отнеслась равнодушно, но зато приветствовала падение герба.

Даже рассказывая об этом, Юрий Иосифович как-то поеживался. Что и говорить, приятно ощущать близость прошлого, но на этот раз он предпочел бы дистанцию.

Уж очень сильно напирали люди, чересчур громко кричали пьяные, и совсем одинок был труп юноши на обочине дороги.

Вот уже столько лет Слонимский чувствовал себя заложником этой толпы и все никак не мог освободиться от ее власти.

Дягилевы. Начало.

Есть разные пути в прошлое. Юрий Иосифович настоятельно требовал, чтобы я выбрал предложенный им маршрут. Он рассказал мне о дягилевском фонде в рукописном отделе Пушкинского дома и посоветовал встретиться с живущими в Ленинграде родственниками импресарио.

На заседании Дворянского собрания в Костроме. Слева направо — Н. И. и В. В. Дягилевы

Некоторое время я сопротивлялся. Однажды даже выразил свои сомнения вслух.

 — А Вам кажется это интересно?

Разумеется, мои колебания были связаны не с безвестными сородичами Сергея Дягилева, но с ним самим. Как-то трудно было поверить, что исследование пути человека, гордо называвшего чужие балеты «своими», надо начинать с истории его семьи.

Вскоре я все-таки решился. Утро начиналось в Пушкинском доме, а оттуда я направлялся в больницу, где в то время лежал Юрий Иосифович. Я читал переписанные мной от руки письма и выслушивал его замечания.

Как оказалось, прошлое, подобно настоящему, может быть чревато неожиданностями. Самым большим сюрпризом для нас стал отказ отца Сергея Дягилева от звания Старшины Благородного собрания.

Я хорошо помню, какое впечатление произвело на него это известие.

Юрий Иосифович откинулся на подушке и даже улыбнулся в знак одобрения и солидарности. Кажется, именно такого поступка от Павла Павловича он ждал.

На больничной койке тело вынуждено безмолвствует, а жест получает едва ли не балетную выразительность. В соответствии с полученными когда-то уроками Баланчивадзе-Баланчина движения рук становятся выразительнее слов.

Сначала солировала рука. Чуть покачиваясь на локте, она говорила что-то нежное и умиротворенное. После длинной паузы Слонимский произнес:

 — Как хорошо.

Кстати, в Пушкинском доме я еще раз убедился в том, что не одинок. Оказывается, тот путь, в который я отравился, уже несколько раз был проделан до меня.

Конечно, вылазки в прошлое были единичными. В архивной описи моя подпись оказалась третьей или четвертой. Список посетителей открывала Анна Петровна Остроумова-Лебедева.

Это было еще доказательство правильности расчетов двух замечательных стариков. Только три фамилии отделяли меня от известной мирискусницы, а от нее до Дягилева — буквально рукой подать.

Те же и Виктор Кривулин

Еще десять лет количество доброжелателей так и ограничивалось этой четверкой. Нашей расположенности было явно недостаточно. Ведь в те времена даже имя импресарио произносилось с оговорками, так что у его родственников просто не оставалось шансов выйти за пределы архива.

Новые сторонники появились тогда, когда в восьмидесятые годы я снова вернулся к этой теме. Возможно, самым горячим почитателем дягилевского семейства оказался поэт и прозаик Виктор Борисович Кривулин.

Дело было так. Издателю Николаю Якимчуку с одной стороны нравилась моя книга, а с другой — он опасался, что риск очень велик. Было решено обратиться к известному писателю с просьбой о небольшом предисловии.

К моему удивлению, Кривулин сразу согласился. Потом я понял, что он почти всегда поступал так. Этот человек не только любил брать на себя дополнительные обязанности, но часто эти обязанности выдумывал сам.

Безусловно, это черта типично-дягилевская.

Импресарио тоже решал задачи, которые сам же ставил перед собой. Все вокруг ему казалось слишком обычным и пресным. Его широкая натура требовала прибавить жара, перца, игры.

Вот это и значило — сочинить свою жизнь. Казалось бы, пора существовать на проценты с прежних успехов, но Дягилев перечеркивал сделанное и вновь начинал сначала.

Всякий раз импресарио доводил ситуацию до крайности. Да еще поторапливал своих единомышленников. «Удиви меня», — взывал он и они буквально лезли из кожи, стремясь сделать что-то новое и необычное.

Вообще-то нетерпение присуще всем Дягилевым. В свое время о собраниях на Сибирской оповещала записка, отправленная в разные пермские дома. На чистом белом листе бумаги было крупно выведено одно слово: «Тревога».

Не странно ли на концерт или пикник собираться как пожар? Дягилевы не видели тут противоречия. Они не только сами жили так, но и других вовлекали в этот ритм.

Как оказалось, люди нашего времени тоже умеют осложнить себе жизнь. Там, где другой не увидит ничего увлекательного, им мерещатся самые неожиданные возможности.

Последний герой

Как складывается судьба произведения после того сочинитель ставит точку? Это интересовало Сергея Дягилева больше всего. Никто как он не хлопотал и не волновался об оставленных «детях».

Можно сказать, что он был для них тоже, что Автор и тоже, что Отец.

Уже упоминалось о том, что просьбы издателя к Виктору Кривулину были самыми скромными. Впрочем, этот человек сам определял пропорции.

Поначалу я решил, что он явно перестарался. Оказывается, предисловие будет не в одну станицу, а в целый печатный лист.

Кроме того, он объяснил, что мне предстоит делать. То и то-то. Потом это и то. Было очевидно, что издание если не отменяется, то надолго откладывается.

Словом, Кривулин сам себя назначил редактором. Николая Якимчука и меня он известил об этом в последнюю очередь. Нам следовало не обсуждать его решение, но, по мере сил, включиться в работу.

Так же как и Дягилева, Кривулина интересовало не столько настоящее, сколько будущее и он предлагал мне к нему подготовиться.

Некоторые его идеи могли показаться странными. По крайней мере, обычному, а не самоназванному редактору они бы никогда не пришли в голову.

 — Большое значение после выхода Вашей книги, — говорил он, — будет иметь гомосексуальное лобби. Вы просто обязаны написать о гомосексуализме Дягилева.

К этому времени я уже не сомневался, что Виктор Борисович прав буквально во всем. Даже к этой его просьбе я отнесся с полной серьезностью и тут же засел за работу.

Несмотря на все мои старания, в результате вышел один абзац. Из написанного мною что-то понять о пристрастиях импресарио было практически невозможно.

Кривулин брезгливо отбросил написанный мной текст. Из-за моей халатности столь логично выстроенный им план буквально трещал по швам.

Решая глобальные задачи, Виктор Борисович, в тоже время, помнил о частностях. Какая-нибудь третьестепенная подробность, вроде описанного мной стула, могла вызвать приступ его подозрительности. Ему непременно нужно было убедиться, что это тот стул, а не другой.

 — А Вы его видели? Он действительно выглядел так?

Так мы с ним произвели ревизию практически всей мебели и одежды. Не обошли вниманием некоторые жесты и улыбки. Кое-какие поправки коснулись пейзажей и обстановки дома.

Конечно, ни один редактор не станет так переживать. Лишь для человека, обладающего правами наследства, может иметь значение каждая мелочь.

Как видно, за время нашей совместной работы Виктор Борисович испытал к Дягилевым какие-то личные чувства. К Сергею Павловичу он был неравнодушен настолько, что не опасался упреков в необъективности.

«…уже не Рерих и не Бенуа, не Лансере и Бакст привлекают внимание художников, — писал Кривулин в статье «Мир искусства» и русская пассеистическая революция», — а фигура Дягилева как некий артефакт, как эстетический феномен успешной работы с материалом, более сложным и косным, нежели холст, краски, камень, бронза или огни рампы и актерское самолюбие. Этот материал — сама публика».

В 1997 году я готовил выставку, посвященную 125-летию со дня рождения импресарио. Предполагалось осуществить ее в двух вариантах — экспозицию во Всероссийском музее им. Пушкина должна была сопровождать «книга-выставка» «В поисках Дягилева».

И на этот раз имя Дягилева действовало на Кривулина как пароль. Едва я рассказал ему о своей идее, он сразу выразил желание что-то написать для нашей книги.

Через три дня кривулинский рассказ лежал у меня на столе. Его герой, Сергей Дягилев, жил в постсоветской России. Как выяснялось, это было не менее трудно, чем жить в России дореволюционной.

В этих непростых обстоятельствах импресарио оставался верен себе, придумывал на свою голову различные приключения. Как всегда мятежный и одинокий, он искал не «счастия», а «бури».

Что заставляло его преодолевать препятствия? В общем-то тоже, что несло по морю романтический парус. Порыв, нетерпение, или, говоря проще, — тоска. В финале об этом говорилось так:

«Он продолжает уверять, — писал Кривулин, — что нигде и ни в чем не может найти себя. Он так и говорит о себе: «Я утерянный Дягилев. Меня потеряли в России, а я почему-то ищу себя здесь». И ни в коем случае не следует с ним спорить, он просто кокетничает, ему скучно. А это означает: он уже придумал что-то такое, отчего у всех нас — художников, музыкантов, поэтов — не то что мурашки побегут по коже, а просто-напросто вся кожа напрочь сойдет, обнажая марсианскую природу искусства, наказанного Аполлоном за излишнюю самонадеянность».

Виктор Кривулин и Александр Ласкин

Иногда мне казалось, что в глазах Виктора Борисовича светилось что-то вроде такого уныния.

Особенно остро я почувствовал это в нашу последнюю встречу за несколько недель перед его кончиной. Впрочем, даже в эти дни Кривулин жаловался не на свою страшную болезнь, но на отсутствие рядом людей его масштаба.

 — К сожалению, — говорил он, — сейчас уже не осталось людей «проективного мышления».

Не исключено, что в этот момент Виктор Борисович вспомнил о том месяце, который мы провели, склонившись над рукописью моей книги.

Помнится, едва посмотрев принесенный мной очередной вариант, он говорил раздраженно: «Вы меня неправильно поняли». Правда, однажды он сказал с некоторым смущением: «Сегодня мне снился Дягилев».

Это последнее событие стало пиком наших отношений с прошлым.

Кажется, импресарио явился во сне к своему представителю на земле для того, чтобы засвидетельствовать правильность его усилий и устремлений.

Порядок вещей

Однажды мне позвонил сам Владислав Борисович Виноградов, автор известных документальных фильмов «Мои современники» и «Я возвращаю Ваш портрет». Он сказал, что хотел бы сделать картину по мотивам моей книги.

Примерно через год идея фильма «Новый год в конце века. Неизвестные Дягилевы» постепенно начала осуществляться. Еще через год мы отправились в первую киноэкспедицию.

За время нашей работы я услышал от Виноградова множество баек. Бывало, даже съемки не могли помешать ему досказать какой-то особенно сильный сюжет.

Конечно, эта любовь к историям с их неожиданными поворотами и финалами имеет прямое отношение к режиссерскому методу.

Всякий раз Виноградов начинает с выразительной подробности. Даже когда у него в кадре появляется старый снимок, его интересует не столько крупный план, сколько какая-то частность.

Вот, например, такая фотография Карла Буллы. В одной виноградовской ленте камера изучает ее особенно долго. На языке, сразу понятном работающим с ним операторам, столь пристальное разглядывание называется «погулять по снимку».

Толпа демонстрантов движется по Невскому, а прямо на проезжей части сидит маленькая собачонка. Виноградов не может пройти мимо этой собачонки, предъявляет ее зрителю, по сути — превращает муху в слона.

Конечно, собачонка смазала величие момента. В считанные секунды она превратила Большую Историю в столь любимую режиссером историю, в маленькую законченную новеллу.

Не всегда необходимые детали и подробности могут оказаться под рукой. На этот случай у режиссера есть «домашняя аптечка». По мере надобности он извлекает из нее пенсне, календарь издателя Готцука, засохший листок …

Все эти мелочи, украсившие многие кадры в его фильмах, никак не назовешь реквизитом. Ведь с реквизитом не связаны воспоминания или ассоциации, а тут опять выходило что-то вроде истории.

Более пятидесяти лет назад Виноградов нашел на чердаке дома своего прадеда, православного мессионера И. П. Ломакина, целый склад ненужных вещей. Были тут и упомянутые пенсне, и засохшие листики, и целые пачки бумажных денег невообразимых расцветок и размеров.

Вот так впервые предстало перед ним прошлое — как ненужное никому, кроме него одного.

Конечно, надо быть ребенком неполных двенадцати лет, чтобы замереть перед этими сокровищами.

Впрочем, и сейчас Виноградов не растерял изумления, впервые испытанного им в детстве. Опять и опять он перебирает эти вещи, находит самые неожиданные связи и сочетания.

Пенсне, страничка календаря за 1914 год, несколько засохших листиков, выпавших из книги… Вот и кадр завершен.

Как это было?

На фотографии, сделанной на петергофской даче, в преддверии разлуки, одно лицо нам мало известно. Это младший сын Валентина Павловича и Александры Алексеевны Дягилевых. На снимке ему от силы пять или шесть лет.

Так же как его родители и братья, мальчик не хочет подыгрывать фотографу, изображать хорошее настроение. Очень серьезно и сосредоточенно он смотрит перед собой.

Зовут мальчика Васей. Дома над кроватью у него висит портрет дяди Сережи, Сергея Павловича Дягилева. В отличие от своих родственников импресарио на фото не строит из себя буку, улыбается весело и радушно.

Возможно, присутствие дяди до некоторого времени охраняло их дом. Стоило портрету исчезнуть со стены, как один за другим стали пропадать близкие. Сначала — отец Валентин Павлович, потом — брат Сергей.

Сам импресарио тоже в каком-то смысле оказался в ссылке. По крайней мере, упоминать его имя было еще более опасно, чем имена родственников, сидящих в тюрьме.

Для кого-то — это эпизоды общей драмы, а для Василия Дягилева — его жизнь. Если в истории что-то можно обойти и даже не заметить, то в личной биографии нельзя упустить ничего.

Буквально с каждым событием для него связаны только им принадлежащие место, цвет, запах и звук.

Как это было? До поздней ночи репетировали квартет под руководством музыканта Иосифа Флярковского. Затем довольные легли спать. Потом этот страшный стук в дверь. Мама вошла к детям в спальню со словами: «Нас обоих сейчас арестуют».

Вот это и есть его детство. Кто-то еще играет в казаков-разбойников, а Василий уже просыпался от крика: «Вставай! Проверка документов!». Он и сейчас видит: как всегда подтянутый, отец выходит из дома, крупный чин ГПУ Спилве заводит мотоцикл…

Все последующие годы Василий Дягилев таился. Старался не упоминать об отце, сидящем на Соловках, о брате в Норильлаге, о дяде в Париже и Венеции. Впрочем, как не заставляла его жизнь, он так и не смог научиться конспирации.

Вот, например, такая проговорка. Говоря о своих родителях, Василий Валентинович называет их не иначе как «maman» и «papa». Отличное произношение свидетельствует о полученных им когда-то уроках дягилевского дома.

Странно выглядят эти «maman» и «papa» рядом с советским слоганом «десять лет без права переписки». Впрочем, и то и другое — чистая правда. С ранних лет Дягилев также бойко болтал по французски, как называл номера политических статей.

Запоздалая справедливость

Конечно, этому примечательному человеку, самому старшему из всех Дягилевых, следовало раньше занять место на этих страницах.

На сей счет сам Василий Валентинович высказался со всей определенностью.

 — До Перми Вы добрались, — выговариал он мне, — а до Костромы — нет!

Я разводил руками и что-то лепетал. Мол, документальный роман — не арифметическая сумма, но внутреннее единство. Мол, книга живет своей жизнью и имеет независимый сюжет.

Вскоре все-таки Василий Валентинович получил право выйти на авансцену.

В нескольких эпизодах фильма «Новый год в конце века» он вспоминает свою во многом печальную жизнь.

Дягилев не только рассказывает, но и развешивает на новогоднюю елку стеклянные шары и картонных лошадок. Как всегда, рядом с ним его жена Наталья Ивановна.

Камера приближается к этой паре предельно близко, смотрит неотрывно, показывает крупно, на весь экран.

»Малое» и «большое» время

Даже развалины больше скажут о прошлом, чем его типовая квартирка на окраине Костромы. В таком доме следовало бы проживать не младшему племяннику знаменитого импресарио, а какому-нибудь инженеру в первом поколении.

Да и что сохранилось от минувшего? В общем-то ничего существенного — ни каких-нибудь ваз, ни золотых ложек, ни хорошего фарфора. Все семейное состояние вроде писем и фотографий легко разместится в небольшом сундучке.

Вот Виноградов и придумал для старика Дягилева такой сундучок, что-то вроде своей «домашней аптечки». Время от времени Василий Валентинович достает из него то, что может помочь ему в данный момент: иногда письмо, иногда — фотографию с папой и мамой…

Конечно, для своего любимого героя режиссер не пожалел ничего. Он щедро дополнил собрание дягилевских раритетов экспонатами из коллекции засохших листиков и страничек отрывного календаря.

Нашлось в тут место и разорванным детским книжкам, и старинному пенсне, некогда хранившимся на дедовском чердаке.

Однажды Виноградов предложил старику вынуть пенсне, повертеть в руках, примерить на себя. Так сказать, взглянуть на настоящее глазами далекого предка.

Этого кадра нет в фильме, но желание Василия Валентиновича приобщиться к минувшему безусловно чувствуется. Конечно, речь не о вызывании духов, но о попытке вновь пережить давнюю ситуацию, второй раз войти в туже реку.

Эпизод с пенсне заменил устроенный режиссером прием в Дворянском собрании. Место для него было выбрано не простое, а особенное: в здании Костромского музея изобразительных искусств прежде располагался дом губернатора.

У лестницы замечательной красоты старик Дягилев встречает гостей. Кому-то целует ручки, с кем-то раскланивается, кого-то треплет по плечу. Вот также вел себя хозяин «Русских сезонов» в день удачной премьеры.

Что и говорить, приятно оказаться в центре внимания, да еще и при свете юпитеров! Впрочем, как всякому дебютанту, да еще и потомственному дворянину, Василию Валентиновичу присущи сомнения.

Наконец-то откланявшись и отцеловавшись, старик Дягилев справляется о впечатлении. «Все в порядке?», — спрашивает он с явной тревогой в голосе.

Это единственный момент во всей картине, когда Виноградов позволяет зрителю чуть усмехнуться над Василием Валентиновичем.

Ну что за путаник этот потомок знаменитого рода! Хотел тихо выяснить мнение режиссера, а обратился прямо в камеру.

Во время съемок случались и другие оплошности. Все никак не удавалось Дягилеву разобраться, где кончается обыденность и начинается собственно кино.

Сколько раз ему говорили, что перед камерой следует вести себя как на допросе: не называть лишних имен и фамилий, не уходить в сторону, отвечать прямо и недвусмысленно.

Невзирая на эти предупреждения, Василий Валентинович обращался к присутствующим:

 — Как написал Александр Семенович в своей книге…

Или:

 — Об этом Александр Семенович уже рассказывал…

Еще трудней ему было ориентироваться в современных обстоятельствах. Казалось бы, все вокруг — обыденность, а приглядишься — вроде и кино.

 — Ну как я отношусь к монархии? — переспрашивал Василий Валентинович. — Ведь даже Зюганов за монархию.

Как известно, философ Бахтин противопоставлял время «малое» и «большое». Вот и старик Дягилева явно ощущал эту разницу. Если в «малом» времени он подчас терялся, то в «большом» чувствовал себя уверенно.

Возможно, в какой-то связи с этим «большим» временем в последнем эпизоде у него в руках появились песочные часы.

Дягилев переворачивает маленькую изящную колбочку, песочное время стекает то в одну, то в другую сторону.

 — Тяжело об этом говорить…, — вздыхает он.

Какое из времен его жизни оказалось лучше? Отрезок до ареста родителей, после ареста, еще одна война… Буквально каждая из эпох, выпавших на его долю, была хуже.

Казалось бы, лучше не вспоминать о прошлом, но что тогда прикажете ему делать?

Ведь если Василий Валентинович забудет о своих близких, то они окончательно и бесповоротно покинут этот мир.

Порядок вещей

Если в песочных часах отсчет времени каждый раз начинается сызнова, то в его памяти минувшее только накапливается.

Некоторые истории Василия Валентиновича производят впечатление едва ли не циркового номера.

Подобно тому, как фокусник обнаруживает под платком курицу, яйца и цыплят, он предъявляет подробности ушедших лет.

Вот рассказ о том, как во время войны он попал в Будапешт.

Несмотря на то, что долгое время город жил под немцами, в здешнем театре шел «Евгений Онегин».

Вот уж подарок так подарок! Невыразимо сладко после стольких лет, прошедших без Чайковского, вновь причаститься искусству любимого композитора.

Удовольствие для Дягилева не исключает точности. Главным доказательством силы впечатления служит для него то, что он до сих пор помнит исполнителей всех партий.

 — Онегина пел такой-то. Ленского такой-то. Татьяну такая-то.

Было в этом перечислении имен и фамилий что-то исконно дягилевское. Можно вспомнить каталоги Сергея Павловича, о которых шла речь на этих страницах. Или именной указатель, приложенный Еленой Валерьяновной к пухлой рукописи своей «Семейной записи…».

В каком безукоризненном порядке присутствовали в указателе фамилии людей их круга!

К примеру, Елена Валерьяновна выводила какое-нибудь «Ф». В ее личном алфавите эта буква почти целиком состояла из ненужных завитушек и закруглений. Затем она выписывала подряд всех «Философовых», «Фохт», «Флоровских».

Казалось бы, просто опись, но, в тоже время, и способ убедиться в том, что мир обозрим, что в нем никто не потеряется, что у каждого человека есть свое, только ему принадлежащее, место.

Свое — у Философова Владимира Владимировича. У Владимира Дмитриевича. У Дмитрия Владимировича. У Василия Дягилева или последнего исполнителя в «Онегине» сезона 1945 года — тоже свое.

Жизнь на юру

Дягилевы любили преувеличения.

Обычную возвышенность около своего дома гордо именовали Парнасом. В соседнем с их имением селении Никольское построили церковь, напоминающую Благовещенский собор в Петербурге.

Даже наклейки «дягилевки», производимой бикбардинским винокуренным заводом, были не совсем обычные. В центре — гроздья рябины, по бокам — изящные ленты. Выходило что-то вроде семейного герба.

К тому же, Елена Валерьяновна настаивала на сходстве людей этого рода. Так же как в любой толпе легко узнаешь француза или итальянца, так в ней сразу обнаружишь Дягилевых.

«Это не то сходство, которое делает иногда одного брата дубликатом другого.., — процитируем еще раз, — но зато каждому из них приходилось неоднократно натыкаться в обществе ли, на железной дороге ли, где хотите, на знакомых кому-нибудь из сестер или братьев, но ему лично совершенно неизвестных людей, которые прямо подходили с вопросом: «Не из Дягилевых ли вы?».

На съемках фильма «Новый год в конце века» в Венеции. Слева направо: Владислав Виноградов, Михаил Шемякин, Александр Ласкин

Кажется, Дягилевы мнили свое имение чуть ли не столицей независимого государства, а самих себя — небольшим народом. Без герба, «моды на античность» и храма столичных габаритов им было не обойтись.

Об этом уже шла речь. Говорилось и о том, что от их владений осталось не больше, чем от каких-нибудь империй прошлого.

Правда, кое-какие камни и даже некоторые бревна сохранились. То, что невозможно сдвинуть и унести домой, по прежнему остается на месте.

Наиболее величественны развалины Селищенских казарм под Новгородом. Именно о таких руинах мечтали архитектор Винченцо Бренна и художник Гюбер Робер. Впрочем, даже эти романтически настроенные мастера не представляли такого размаха.

И все же больше всего удивляют не столько масштабы запустения, сколько перемена мест слагаемых.

Прежде березы росли на земле, а тут забрались на остов здания и расположились на самом верху.

Впечатляют и огромные, истинно римские, колонны. Они подпирают не крышу, а небо.

Вообще столь величественные развалины — это, по большей части, небо. Тем удивительнее, что полувоздушное строение украшает доска, сообщающая о том, что здесь родился знаменитый импресарио.

Родился на руинах? Между небом и землей? Столь дерзкое предположение кажется само собой разумеющимся. Вечному кочевнику Сергею Дягилеву было не привыкать жить на юру.

Даже умер Дягилев не у себя дома, а в гостинице, прямо посреди туристского сезона.

Администрация гарантировала постояльцам, что их пребывание под крышей Гранд-отеля не будет омрачено ничем, но Дягилев, как всегда, решил по своему.

Ему и прежде было несвойственно под кого-то подстраиваться, ориентироваться на чьи-то ожидания. Ничего удивительного нет в том, что он покинул этот мир также невовремя, как и жил.

Смерть в Венеции

Представим гостиницу на венецианском острове Лидо. Для этого возьмем в руки фотографии нашей первой киноэспедиции.

Февраль 1999 года. Режиссер Владислав Виноградов собирает камешки около берега. Оператор Иван Багаев снял ботинки и ходит прямо по воде. Вдали высится огромный, как Титаник, Гранд-отель.

Есть и другие фотографии с тем же пейзажем.

Сергей Лифарь и Лидия Соколова делают на брусьях гимнастические упражнения. В стороне, весь в черном, стоит их руководитель Сергей Дягилев.

Даже не зная в лицо каждого из этой троицы, можно сказать, кто тут тренер, а кто — участник, кто — дрессировщик, а кто — тигр.

Судя по всему, эта точка зрения — чуть со стороны, с определенной дистанции — для импресарио едва ли не главная.

Он не только настаивал на своей отдельности, но даже придумывал соответствующие мизансцены.

Кстати, смотрящий издалека — не обязательно первый. В некоторых случаях — это один из всех.

Мы уже упоминали о том, что спектакли антрепризы Дягилев предпочитал смотреть с места, установленного между кулис. С одной стороны ему хотелось подчеркнуть особое положение, а с другой показать, что он не только хозяин труппы, но и благодарный зритель.

Первый среди равных, своего рода представитель публики на сцене. В последние дни перед кончиной Дягилев тоже был как бы вместе со всеми, но, в тоже время, и совсем один.

За окном раскаленного жарой номера продолжалась жизнь. Кто-то загорал, кто-то играл в мяч, кто-то купался. Кажется, этих людей и умирающего импресарио разделяла «четвертая стена»: он ощущал связь с ними, но они не догадывались о его страданиях.

Впрочем, почему актеры должны знать о зрителе? Как видно, в том и состоит высшая мудрость, что у каждого своя роль.

… Не знаю, как другим участникам съемочной группы, но мне ясно представлялись эти картины.

В этот день нам предстояло увидеть Гранд-отель, окно с видом на море и самих себя в роли тех самых шумных туристов, которые отравляли Дягилеву его последние часы.

Оказалось, гостиница на ремонте. Сад перед входом был пустынен, двери закрыты, а окна, напротив, распахнуты.

Мало того, что работавшие здесь маляры походили на участников научного конгресса, но и ремонт имел мало общего с его российскими аналогами.

О том, что здесь происходит, можно было догадаться по косвенным уликам.

Все фонари в Гранд-отеле были аккуратно завернуты черным, а зеркала закрыты простынями.

Если бы кто-то в этот момент перекрестился, я бы не удивился.

Что-то сгущалось в воздухе. Кажется, в гостинице витала смерть.

По сути эпизод был завершен. Владиславу Виноградову оставалось только включить его в свой фильм.

Мы уже вспоминали о том, что Виктору Кривулину однажды снился Дягилев. На этот раз он являлся всей нашей съемочной группе.

Импресарио был занят привычным для себя делом.

Он влиял на окружающее пространство, демонстрировал новые возможности, настоятельно предлагал самые неожиданные варианты.

После чуда

Итоги этого поистине удивительного дня подвел Михаил Шемякин.

Когда мы вернулись с острова Лидо, он все еще находился на набережной Моло невдалеке от своего памятника Казанове.

Казанова был в роскошном камзоле с жабо, художник тоже в камзоле с жабо. Вместе они смотрелись на удивление гармонично.

Автор как мог подыгрывал своему герою. С утра и до вечера он находился рядом, фотографировался и отвечал на вопросы любопытных туристов.

Было видно, что все эти хлопоты Шемякину надоели. Ему явно хотелось освободиться от своего творения, пожить отдельной от него жизнью.

Тут-то мы и рассказали ему о том, как нас кто-то опередил.

О траурных фонарях и занавешенных зеркалах.

О тени знаменитого постояльца, промелькнувшей на стене гостиницы.

Художник сразу посерьезнел и даже погрустнел. Случившееся подтверждало его давние подозрения, связанные с Дягилевым.

 — Бог Вас любит, — сказал он с некоторой обидой.

Решительная Шаховская и скромный Бенуа

Разумеется, это не все. Были еще парижские разговоры с людьми, так или иначе соприкосновенными с Дягилевым, — с Александром Васильевым, Н. В. Вырубовой, Д. И. Вышнеградским. Происходило это не так давно, а уже есть потери. Два моих собеседника, З. А. Шаховская и Р. М. Добужинский, воссоединились с другими представителями первой эмиграции на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Можно кое-что вспомнить из этих встреч. Ну хотя бы наше появление в Русском доме под Парижем. Здесь, в компании с бывшими модистками и шоферами такси, доживала свои дни писательница Зинаида Шаховская.

Крохотная седая женщина, поглощавшая борщ, была настроена агрессивно.

 — Какое право Вы имели явиться без предупреждения к носительнице всех высших орденов Франции! Если бы я была Александром Исаевичем Солженицыным, я бы Вас выбросила в окно.

Вообще с этими с этими орденами нам что-то не везло. На воротничке вязанной кофточки Зинаиды Алексеевны чуть поблескивала красная капелька. Едва звукорежиссер Юра Кубицкий потянулся пристегнуть микрофон, писательница закричала изо всех сил. Что твой Александр Исаевич Солженицын.

 — Это Орден Почетного легиона!

Расставались мы друзьями. Со слезами на глазах Шаховская обращалась к своим соотечественникам в России. Глядя в камеру, она говорила о том, что ее родина, так же как она сама, вскоре выйдет из дома престарелых.

В промежутке между бурным вступлением и чуть сентиментальным прощанием она вспоминала Бунина, Набокова, Лифаря.

Оказалось, что знаменитый танцовщик, любимец Дягилева был не прочь приврать.

Когда Лифарь вдруг говорил: «Я помню, в Петербурге…», Зинаида Алексеевна его всегда останавливала:

 — Сережа, ты же никогда не был в Петербурге!

Он только меланхолически отмахивался:

 — Ну какое, Зиночка, это имеет значение.

Еще мы узнали, что Директор Гранд Опера во время войны не стеснялся контактов с немцами.

 — Бывало, придешь к нему за кулисы, а там полно немецких офицеров.

Зинаида Алексеевна говорила это в порядке не осуждения, а размышления. В этом человеке ей мерещилось тяготение куда более всеобъемлющее, чем стремление к справедливости или злу.

 — Сереже главное было танцевать. Если сейчас он на небе, то он и там танцует.

Что вспомнить еще? Может, такой диалог с Дмитрием Ивановичем Вышнеградским, происходивший в комнате его внуков. Когда мой собеседник был маленьким, в этой детской он беседовал со своим дедушкой Александром Николаевичем Бенуа.

Вопросы в детской ставились и решались самые что ни есть философские. Шла самая середина двадцатого века. Наступало время подводить первые итоги.

 — Как ты думаешь, дедишь, — спрашивал Дима, — было ли в этом веке что-нибудь хорошее.

 — Ничего, — сердито отвечал дедушка.

 — Ну так уж и ничего! — упорствовал мальчик.

 — Ну, может быть, кино.

Скорее всего, Александр Николаевич говорил это из скромности. Назови он не кино, а живопись, литературу, критику, балет, драматический театр, можно было бы подумать, что он имеет ввиду себя.

Не рассказать ли нам еще несколько историй? Слава Богу, в Париже достаточно людей, кое-что помнящих из своего или чужого прошлого. Впрочем, у этого отступления есть свой сюжет. Оно целеустремленно движется к самому главному событию.

Те же и «У-Фактория»

Важнейшие минуты наступают внезапно. Сидишь себе дома, не ожидаешь ничего, а тут все и происходит.

Вот он, этот самый момент! Прежние планы отодвигаются в долгий ящик и счет начинается сначала.

В феврале 2002 года раздался звонок.

 — С Вами говорят из Екатеринбургского издательства «У-Фактория». Не хотели бы Вы переиздать свою книгу о семействе Дягилевых?

Конечно, это история слишком близкая, чтобы говорить о ней подробно. Все-таки большое видится на расстоянии. Как-нибудь в другой раз я расскажу о ней.

Пока же вспомню о том, как я перечитал книгу и понял, что не столь легкое это предложение. Многое следует уточнить, а что-то убрать. Кое-что переписать заново, где-то расставить другие акценты. И еще нужно послесловие. И еще… и еще… Словом, мне предстояло засучить рукава и приняться за работу.

Можно вспомнить, как возобновляются старые спектакли. Вводятся новые актеры, меняются декорации, шьются костюмы. Да и режиссер многое видит не так, как ему представлялось прежде.

Вот и выходит «другая редакция», «старая песня на новый лад».

Автор документального романа — режиссер, театральная труппа и художник в одном лице. Ему следует провести репетиции, разыграть роли, поработать кистью и выступить в качестве костюмера.

Кому как не автору оценить то, что задача эта из числа тех, которые импресарио решал чуть ли не ежедневно.

Бенуа отвечал за декорации, Фокин за хореографию, Григорьев — за дисциплину, а Сергей Павлович — за все вместе. Уже упоминалось о том, что его сравнивали с Фокусником из балета «Петрушка»: именно он управлял ситуацией, заставлял двигаться громоздкую театральную машину.

Конечно, чтобы осуществить эту задачу нужно ощущение своего права. Безусловная уверенность, что все в твоих руках. Что ты можешь, к примеру, сейчас отпустить читателя подобру-поздорову, а можешь — задержать его еще на пару минут.

Другая история

Начнем с присказки, сказка будет потом.

В одном петербургском доме на разных этажах жили несколько композиторов.

Стены в этом доме настолько тонкие, что каждый из них поневоле оказывался в курсе того, что сочиняет другой.

Как-то у одного из композиторов что-то перестало вытанцовываться. В первые минуты мелодия лилась без запинки, но потом неожиданно буксовала.

Теперь соседи с ужасом ждали этого момента: вот-вот он непременно собьется, уйдет в какие-то дебри, варианты и вариации.

Наконец, это стало просто раздражать.

Однажды композитор спустился за почтой и нашел в ящике три страницы нотной бумаги. Соседи предлагали коллеге различные версии окончания его опуса.

Эта история вспомнилась мне потому, что я тоже не придумал финал «Долгого путешествия…». Книга уже казалась мне окончательно завершенной, как вдруг выяснился еще один примечательный сюжет.

В полученной мною вырезке из пермской газеты «Звезда» сообщалось, что в селе Уинское проживала некая Раиса Аркадьевна Юхнева.

Женщина это поистине редкая. Несмотря на то, что профессия учителя географии не предполагает какой-то изысканности, ее отличала прямая спина, петербургское произношение, способность выслушивать до конца своего собеседника.

Как мог появиться человек столь нетривиального поведения в далеком поселке было не ясно до тех пор пока она сама все не разъяснила.

 — Мой папа родился в имении Бакбарда 15 января 1886 года. От своей мамы я слышала, что когда моя будущая бабушка, горничная в доме Дягилевых, забеременела от барина ее выдали замуж за краснодеревщика Дмитрия Юхнева…

Как видно, дед Раисы Аркадьевны — Николай Павлович Дягилев. Был у хорошо известного нам Павла Павловича такой непутевый брат. В отличие от других членов семейства, живших в мире и согласии, он по большей части пьянствовал и выяснял отношения с женой.

Еще до женитьбы на горничной Юхнев уже приходил на помощь молодым хозяевам. В принципе, именно с него начиналось их жизнь в Бикбарде. «Был призван Дмитрий Иванович Юхнев, столяр, — описывает Елена Валерьяновна приезд Николая Дягилева в имение, — которому поручили устройство помещения для молодых. В несколько дней была готова очаровательная большая спальня с окнами в сад, вся заново отлакированная и заново обитая глянцевым ситцем…»

Мы уже говорили, что брак оказался не совсем удачным. Впрочем, даже ревность или загулы не помешали Николаю Павловичу участвовать в жизни дома: в том спектакле, во время которого Сережа убежал со сцены, людоеда изображал именно он.

Вообще проявление семейных черт и качеств мало связано с обстоятельствами. В этом смысле пример внебрачного сына столь же показателен как пример отца. Нет-нет, а в этом «принце» и «нищем» вдруг промелькнет что-то узнаваемо-дягилевское.

Как и его двоюродные братья Валентин и Юрий, Аркадий пошел в армию. Служил он в Царскосельском Железнодорожном батальоне, носил темно-зеленые погоны с крупными буквами «Ж.Д.».

Кстати, деревянные казармы «железнодорожников» располагались прямо за деревней Кузьмино, имением матери Сергея Дягилева.

На офицерскую должность Юхнев не мог рассчитывать, но зато приобрел квалификацию электрика. Впоследствии благодаря этой специальности он поступил осветителем в Мариинский театр.

Как и все Дягилевы, Аркадий пытался разрешить некую «квадратуру круга». С одной стороны, он имел вполне определенную и надежную профессию, а с другой — чувствовал неясную и непонятную склонность к пению и музыцированию.

Если верить семейной легенде, и осветитель имеет право выйти из тени и шагнуть прямо на сцену. Однажды Аркадий заменил в «Риголето» заболевшего певца и пел вместе с самим Шаляпиным.

Кстати, жена Аркадия, Александра Маркелова, тоже попала в поле зрения людей искусства: все эти годы она работала закройщицей в театральных мастерских Мариинского театра.

Несмотря на звездный час на лучшей петербургской сцене, в столице Юхневы не задержались, а при первой же возможности вернулись в Бикбарду.

Ни о каком публичном пении, а тем более, в присутствии хорошей публики, теперь не могло быть и речи. А вот опыт электрика пригодился: с 1922 года и до своей кончины в 1950 году Юхнев трудился на железной дороге.

Это и есть вся история внебрачного сына Николая Дягилева. Не было в ней ни чего-то слишком печального вроде Соловков, ни чего-то столь же торжественного как похороны на венецианском острове. Судьба как судьба: именно так, в постоянных заботах о хлебе насущном, проходила жизнь большинства его сограждан.

Значит, имя — это не такая уж случайность. Одно дело родиться Дягилевым, а другое — Юхневым, Ласкиным или Виноградовым. То, чего с одной фамилией избежать трудно, оказывается вполне возможно с другой.

В имени много чего запрограммировано.

Вот, например, фамилия «Дягилев». Происходит она от названия растения из семейства зонтичных. Произрастает это растение всюду: в Бикбарде, в Костроме, на Соловках и даже в Венсеннском лесу близ Парижа.

Вообще связи между фамилией и растением сложные. Даже описание «дягиля» в ботаническом атласе читается как толкование судьбы:

«Дягиль достигает двух метров. Правда, не всегда и не везде. На хороших почвах приживается быстро и зацветает во второй раз. Кроме почвы, ему нужна ширь. Только на просторе он вытягивается в полную силу».

Заключающая характеристику фраза подтверждает, что эти качества — не игра природы, но свидетельство некоей предначертанности:

«Слово “дягиль” славянского происхождения, обозначает “здороветь”, “быть сильным”».

© Александр Ласкин

back

top