Галина Подольская

Тайна самоосуществления: почему филолог пишет стихи

Самоосуществление

Еще К. Батюшков писал: «Чужое: мое сокровище», подразумевая все эстетически пережитое, переплавившееся в амальгаму собственного художественного Я.

По роду своей деятельности филолог всегда связан с этим «чужим».

Наслаждаясь или не принимая художественную реальность, рождающуюся на его глазах, он добровольно следует за ходом мысли автора этой реальности. Как филолог, как реципиент, профессионально оценивает «свет чужого окна».

Начинается удивительная «игра» филолога-исследователя и творения, созданного другим, которое вдруг в какой-то момент неожиданно отождествляется с самим филологом. Наслаждаясь и переживая чужое творение, мы воспитываем себя, развиваем собственный вкус. Мы приобретаем эстетический опыт, позволяющий прорваться в будущее или оживить прошлое. Но и в том, и в другом случае — мы расширяем собственное пространство для будущих ролей и ситуаций, которые, в конечном итоге, начинаем выбирать для себя в художественном слове и… самоосуществляться.

Так филолог-исследователь становится филологом-художником.

Просто гений и филолог-художник

Говорят, что гений автономен и самодостаточен, свободен — независимо от границ, придуманных другими, а потому нередко эстетически дистанцирован и искусственно оберегает себя от других влияний.

Филолог знает об этом не понаслышке, но никогда не станет таким, ибо единственное, что он может себе позволить — приблизить горизонт ожидания художественного чуда, если объект исследования действительно талантлив. А вот разрешить эстетическую дистантность — увы, потому как сам обязан погрузиться в творчество другого.

Итак, филологу хорошо известно о субъективной свободе гения, но он все равно не будет творить без оглядки. Как игла в артерии автора, филолог знает каждый поворот исследуемого пути, событийную скорость движения текста, знает изнутри ощущение самодостаточности гения. Но в собственном творчестве — филолог все равно оглядывается на пережитые им когда-то эстетические образцы! Увидевший «фиалки в тигеле» ( В.Брюсов) предпочитает оживить их вновь… Такова судьба Мастера.

Так что же, получается, что филолог всегда подражатель? Очень может быть. Филологические стихи — не значит плохие. Они — другие. Они — как возвращение утраченного времени сквозь врата узнавания, они — как прояснение всего того, что было. Они — если хотите — разновидность искусства для искусства и саморазвитие автора одновременно, когда накопленный эстетико-филологический опыт позволяет отбросить, с точки зрения филолога, все ненужное, но придать жизненному несовершенству совершенную форму, запечатлевшую непреходящий характер бытия.

М.Цветаева писала: «Я — много поэтов. А как они во мне переплелись, — это моя тайна.» Во имя самоосуществления в этой тайне филолог пишет стихи….

Картины Шагала
(триптих)

1

Так было в юности далекой…
В зелено-синем полусне,
Мечтой заветной и высокой
Ты в душу залетел ко мне.
И ток пронзительною дрожью
По пальцам робко пробежал,
Когда в хамсинном бездорожье
Ты снов цветных мне пожелал.
А позже подарил картины,
Где средь сирени голубой
И бело-розовых жасминов
Я лепестком лечу с тобой.
Лечу, лечу, страшась проснуться,
Чтобы с мечтой не разминуться…

2

Ты мне никто, мой друг невинный,
Но как-то связан ты с судьбой,
Коль на шагаловских картинах
Лечу с тобой!
Но как Шагал узнал об этом,
Меня с тобой нарисовав?
Лечу и не боюсь рассвета!
Художник прав...
Лишь тяготенье душ при взлете
Вне притяжения земли,
Мы — миру вопреки — в полете
Своей любви…
Мечта отважней и крылатей
Земных объятий…

3

Сирень бубонная, жасмины
И маков воспаленный жар.
Их огнедышаший пожар
Меня зомбирует с картины…
Мистифицируют цветы
Своею охрою тревожной
И блеск червонный красоты
Больней мечты о невозможном…
И лишь готический собор
На синедольном дальнем плане
Нас защищает всем в укор
В зловеще-шелковом тумане.
И нет нам места на земле:
Мы — на картине в синей мгле…

Стихи о Цфате

Цфат — второй по святости после Иерусалима город. Город иудаики, астрологии и каббалы, здесь только два цвета — белый и голубой — белые дома с сине-голубыми дверями и оконными проемами. Город древних иешив и творца книги «Зоар» мудреца Бар-Йохая

Иудаизм старинных амулетов!
Вещей и цифр таинственный запал,
Астральных чисел роковой оскал
И знаковость мистических заветов.
От солнца белый, синеглазый Цфат —
Иерушалаиму молочный брат…
Здесь в свитках Торы мистика живет
Как безотказность древнего обряда,
Как вечность иудейского наряда —
Сюртук и шляпа, белый отворот , —
И словно разговариваешь с Богом,
Освоив вмиг еврейский алфавит…
И на ухо мне что-то говорит
Сам Бар-Йохай в том граде белолобом…

Он был просто художником… Однажды, расписывая синагогу, он нечаянно нарисовал человеческое лицо, а потом вспомнил о запрете. Но лицо женщины было столь прекрасным, что стирать не хотелось.

Лишь художник способен об этом забыть:
На бейт-кнессете женщину изобразить!
Аппетитную лапушку с розовым ртом
И глазами, зовущими в сладостный дом.
Он любил свою пышечку и каждый раз
Рисовал соблазнительный, ласковый фас.
И признания кистью своею дарил,
Как богине, которую сам сотворил.
Безграничны талант и искусство любить…
Только как синагогу с девицей открыть?
Лишь Господь чистоту его помыслов знал,
И художнику сон как спасенье послал:
Сам египетский Сфинкс в Цфат к нему прилетел
И еврейскую песню тихонько запел.
Подмигнул, потянулся и хитро сказал:
 — И меня ведь когда-то еврей изваял.
Коль рука не ленится, — скажу как еврей, —
Сделай «кошечку» львицей — сестрицей моей.
И кипу нацепивши, — в Египет, домой,
А художник очнулся с больной головой.
Беззастенчива кисть: два волшебных мазка —
И любимая смотрит на мир свысока
И свирепою львицей лежит на пути,
А ударит хвостом — никому не пройти.
И раввин согласился: такая навек
Сохранит Иудейский священный Ковчег!
И народ в синагогу с любовью идет..
В светлом Цфате веселая байка живет!

Есть у Шалом Алейхема рассказ «Скрипач на крыше». Он о скрипаче Цфата — одном из тех, что и сейчас играют на крышах, но теперь уже в дни музыкальных фестивалей.

Я тебя полюбила в светлом городе Цфате —
Высоко и красиво — в злате звонких объятий,
В злате струнных отлучий твоей скрипки певучей —
Здесь, где ткутся талиты иудейских созвучий.
И ешивы, как дети, слыша скрипку на крыше,
Крутят чуткие пейсы, чтоб казаться повыше,
И молитву возносят высоко-невесомо
К небу, отчему небу, как к единому дому.
В этом в доме небесном у любви нет предела —
И голубкою белой я к тебе прилетела
И струною запела… И смычок втрепенулся,
И скрипач мой очнулся — от России очнулся…
Зазвенело «Семь сорок», и не скрипнет «Калитка»…
Светит Цфата улыбка , и поет твоя скрипка.

Девочка стала девушкой, покинула Цфат, 19 октября 1994 года она села в Тель-Авивский автобус номер 5. Произошел взрыв, унесший двадцать четыре жизни, в том числе и девушки из Цфата… А ее мама в память о дочери и всех детях-жертвах терроризма — стала художником-кукольником...

А ты однажды не пришла домой,
Во взорванном автобусе осталась.
И только мама в детстве затерялась,
Чтоб быть с тобою — навсегда с тобой.
Дала ей смерть единственный завет:
Стать мамой куклам до скончанья лет…
Она их из фарфора мастерит,
Потом наряды шьет и примеряет,
По-мастерски прически поправляет
И, как с тобой, о жизни говорит.
Лишь через них живет твоей душой.
И по цицитам Цфата прямо к Богу,
Вывязывает ниточку-дорогу
К твоей душе — как к дочери живой…

Цфат — молочный брат Иерусалима. Здесь, как нигде, дышится легко и свободно. Быть может, именно поэтому его называют городом Воздуха.

Неба синий отвес
И искусства замес…
Это город чудес!
Это город небес!
Книга «Зоар» в руках
И секрет синагог.
Ты всегда — в облаках,
Где единственный Бог…
Каббалистика зрит
В глубине твоих глаз.
И, как солнце, горит
Камня фас и анфас…
Невесомый на вес!
Ты паришь до небес!

© Галина Подольская

back

top