Роман Тименчик
Еще одно зеркало*
Памяти Юрия Молока
Иконография Анны Ахматовой, как известно, многочисленна и, можно без особой натяжки сказать, разнообразна. О ней на сегодняшний день скопилась уже обширная исследовательская литература — упомянем прежде всего проницательные этюды Ю. А. Молока. К списку прижизненных изображений поэтессы (опыт составления такого списка проделан Музеем Анны Ахматовой в Санкт-Петербурге, и с первым, предварительным его вариантом можно ознакомиться в Интернете — http://www.collections.spb.ru/akhmatova/catalog1/catalog.htm) можно добавить еще одно, обнаруживаемое в довольно неожиданном месте.
В повести Александра Малышкина (1892-1938) «Севастополь», описывающей заглавный город и события на Черноморском флоте в год двух революций, автобиографический герой романа, будущий большевик прапорщик Сергей Шелехов (которому «быть бы… педагогом по словесности где-нибудь в Пензенской губернии»), во время матросского митинга под монотонный говор оратора-либерала, вспоминает не так давно оставленный Петроград и концерты в зале Тенишевского училища — «заплетались несообразные мысли: «…Поэтесса Анна Ахматова выступала в большой, до пят, персидской шали: «Звенела музыка в саду таким невыразимым горем… Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду»… Это — про Севастополь, про ночной бульвар: он видел его мельком в первый вечер приезда. Мичманы и лейтенанты за белыми столиками бульварного ресторана, в синих с золотом кителях, их дамы с голыми руками, в косо летящих широких шляпах, — брезгливо отгородившееся от всех изящество, французская речь. Что им революция?»
Появление Ахматовой во внутреннем монологе героя (которого, ухватившись за эту цитату, критик А. Селивановский назвал «читателем, живущим рефлексией и создающим свои заповедные, интимные миры», «поклонником символической поэзии, разночинным читателем Ахматовой и Блока» (1) малышкинской повести (о которой, между прочим, Евгений Замятин отзывался: «…судя по началу — вещь стоющая» (2) рифмуется невольно с обстоятельствами ее биографии — и она осенью 1916 года побывала в Севастополе («В немилый город брошенное тело // Не радо солнцу»), а главное — события, описанные А. Малышкиным, перекликаются с одним из ее страшных переживаний 1917 года. Ее брат, Виктор Горенко, выпускник Морского корпуса, в декабре 1917 года служил в Севастополе, и на его корабле матросы решили расстрелять своих офицеров. Узнав об этом от вестового, Виктор Андреевич незаметно сошел на берег и покинул Севастополь, не успев забежать домой и предупредить мать. До 1925 года Виктора, добравшегося до Дальнего Востока, в семье считали погибшим.
1 января 1918 года датируется автограф стихотворения Ахматовой:
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!
Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет.
В одном из первых книжных изданий повести А.Малышкина фантомный, мимолетный персонаж несообразных мыслей героя материализовался под рукой иллюстратора книги художника Владимира Милашевского( 3).
Милашевский В. А. Анна Ахматова. Шарж. 1922 Бумага, тушь |
Рисовальщик, акварелист, живописец Владимир Алексеевич Милашевский (1893-1976) познакомился с Ахматовой году в 1920-1921-м (4). Первое из обнаруженных его изображений Ахматовой, шарж, хранящийся в Российском архиве литературы и искусства, относится к 1922 году. О том, как художник видел свою модель, он рассказал в позднейших мемуарах:
«Высокая, суховатая женщина с чуть-чуть приподнятыми плечами. Она долго сохраняла тот внешний облик, который запечатлен на портретах Ю. Анненкова и Н. Альтмана, правда без того «духовного», что явно исходило от облика поэтессы. Римлянка, испанка, образ которой легко можно обыграть в искусстве, гримерно-сценический явственный образ! Он хорошо ложится в «графику».
К сожалению, впечатления чего-то мягкого и задумчивого, чего-то очень русского, даже, может быть, «ромасно-русского» — ее портретистам ни почувствовать, ни передать в рисунке не удалось…
Милашевский В. А. Портрет А. А. Ахматовой. 1959. Бумага, сангина. 47,6 x 30 |
Конечно, была и римлянка, если живое лицо остановить, пригвоздить к стенке и холодно начинать рассматривать и копировать, как лист растения для ботанического альбома.
Но в реальной жизни, когда поэтесса движется, смотрит на вас, дает себя увидеть в разных естественных поворотах, продиктованных вседневной жизнью, этот «портретный» образ исчезает и нет этого «чужестранного», а чувствуется что-то милое и родное».
«Высокая женщина с челкой, ее чеканный профиль был известен всем… Ее поза, ее движения были как бы запрятаны. Она куталась в большую персидскую шаль, руки, придерживающие концы шали, скрещивались на груди, и это создавало впечатление некоторого ухода в себя или сутуловатости» (5).
Разные смысловые составляющие этого словесного портрета воплотились в двух разделенных четвертью века графических работах В. А. Милашевского — в иллюстрации 1933 года к историко-революционной повести (как представляется по мемуарам художника, подзабытой им к шестидесятым годам) и в сангине 1959 года (Всероссийский музей А. С. Пушкина), которую он писал в гостях у Ахматовой на ее квартире на улице Красной Конницы в Ленинграде и которая была завизирована самой моделью.
Строки из позднего ахматовского стихотворения « Над сколькими безднами пела // И в скольких жила зеркалах» неизбежно вспоминаются едва ли не всеми пишущими о словесных и живописных портретах поэтессы. Остается добавить к этому общему месту, что этих зеркал и бездн даже больше, чем нам кажется.
Примечания
© Роман Тименчик
| 
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
