Утопия чистоты и горы мусора

Utopia czystości i góry śmieci — Утопия чистоты и горы мусора (Polska Akademia Nauk, Instytut Slawistyki (Slawistyczny Ośrodek Wydawniczy), Studia Litteraria Polono-Slavica, 4. Warszawa , 503 с.

В музее какой-нибудь античный горшок.
В свое время в него объедки кидали,
а нынче он вызывает всеобщее восхищение
лаконичностью рисунка
и неповторимостью формы.

А. Тарковский. Сталкер.

И сам себе кажусь я урной,
куда судьба сгребает мусор,
куда плюется каждый мусор.

И. Бродский

В рамках проекта «Мотивика и мифологемика ХIХ–ХХ века» в Институте Славистики ПАН в Варшаве проходит серия конференций, увенчивающихся по мере возможностей института (как правило, с большим опозданием, иногда не на один год) сборниками статей. Собрался устойчивый круг авторов (включающий и отечественных, и зарубежных русистов), переходящий из сборника в сборник. Издания, однако, выдерживаются в академическом стиле, без емели и келейности. Наряду с конференцией по мусору (Purgamenta / Śmiecie / Мусор в быту, в языке/культуре и в искусстве/литературе), материалы которой на русском и польском языках вышли в рецензируемом томе, прошли, в частности, такие темы:

• О средствах связи, транспорта и о советской эмблематике (см. сб. Litteraria Polono-Slavica, 3);
• Morbus, Medicamentum et Sanus — Choroba, Lek i Zdrowie — Болезнь, лекарство и здоровье — Illness, Medicine and health (см. сб. Litteraria Polono-Slavica, 6);
• Portret — Akt — Martwa natura w praktyce, w języku/kulture i w sztuce/literaturze — Портрет — Акт — Натюрморт в быту, в языке/культуре и в искусстве/литературе;
• Semiotyka środków laczności (mówenie — pisanie — poczta — telegraf — telefon — e-mail) w praktyce i w sztuce/literaturze / Семиотика средств связи (говорить — писать — почта — телеграф — телефон — e-mail) в быту и в искусстве/литературе.

Тематика конференций цикла может на первый взгляд показаться неожиданной, если не экзотической. Но только на первый. Вчитываясь в этот список (а тем более располагая списком стоящих на очереди конференций этого проекта), понимаешь, что этот проект в пределе стремится к отысканию и формулированию основополагающих для русской культуры констант и концептов в перспективе Словаря-Энциклопедии культуры, оформляющем самотезаврацию культуры и озирание в поисках своих горизонтов. Возникающие здесь (и не решающиеся) методологические проблемы простираются от составления словников до самих принципов построения этого Словаря, призванного аккумулировать «смыслы эпохи». Поэтому в качестве наиболее достижимого субститута могут предлагаться многочисленные материалы к будущему Словарю. Пожалуй именно такие материалы мы имеем и в рецензируемом сборнике — своеобразную грунтовку для Мусора.

В нескольких авторских словарях культуры, вышедших к этому времени (напр. у Ю.С. Степанова, в «Словаре терминов московской концептуальной школы» и др.), статьи Мусор нет вообще, хотя его отрефлектированное присутствие в культуре ощущается довольно четко. Не только как тема и материал авангардного и современного искусства, но и как сюжетика масскультуры и массмедиа с ее «вселенской мистерией рекламы моющих средств» (Е. Фарыно), и как важный предмет социокультурной рефлексии над угрозой экологической катастрофы и перспективой «генеральной уборки земного шара». Кажется невозможным не упомянуть здесь литературную группу СМОГ, не привлекшую, однако, внимание участников конференции. Существующие «пургаментарные» работы (Б. Гройса, В. Тупицына, И. Кабакова и др.), откликнувшиеся на резко возросшую в современной культуре актуальность темы, раскиданы по различным изданиям, большей частью искусствоведческого характера. С этой точки зрения сборник польской академии наук, уместивший смыслы болезни в русской/славянской культуре и литературе под одной обложкой, представляет немалый интерес и немалую пользу, а появление его значимо и уникально.

Цели и подходы к изучению этой темы сформулированы редакторами в традиционном редакторском предисловии:

«…хотелось бы проследить, откуда эти чистота, грязь или мусор «взялись», тот есть какова их культурная традиция, как их концептуализировали предшествующие формации и как они концептуализируются нашей современностью. И поэтому настоящий выпуск открывается работами о том, что и как говорит о мусоре язык, и о статусе мусора и отбросов/нечистоты в разных культурных пластах (традиционная народная культура, культовая практика, утопические программы), а основная его часть посвящена их концептуализации в определенных авторских системах на примере литературы, искусства и театра.» (с. 10)

Изначальная концепция «мусорного» проекта состоит в утверждении рядоположности концептов и мотивов чистоты, грязи и мусора и любых других, будь то болезнь или транспорт или почта-телеграф или еще более традиционным. Мусор входит полноценным гражданином в наши эстетические парадигмы.

Идентифицируемые культурой и языком, они осмысляются и переосмысляются в литературе и искусстве. Но в отличие от других мотивов и концептов чистота, грязь и мусор не продуцировали корпуса научной литературы. По мнению Е. Фарыно это связано, главным образом, с отсутствием традиции. В конце концов, можно сказать, что о мотивах чистоты, грязи и мусора особенно в диахронии мы практически ничего не знаем. И с этим нельзя не согласиться. Однако всплеск интереса к мусору и грязи в искусстве ХХ века не может не иметь под собой достаточно сильной традиции, наконец-то эксплицировавшейся, освобождаясь от конвенций (псевдо)эстетического. Традиция прочерчена в истории культуры достаточно заметным пунктиром. Это и показывают статьи и материалы (не всегда проанализированные, но всегда интересные и ценные) сборника.

Категория «нечистоты» рассматривается на библейском (и оттуда без промежуточных звеньев сразу в современную литературу) и фольклорном материале (М. Jovanović, А.В. Юдин). Хранение мусора в Римской империи на ее границах, например, на Рейне (о чем упоминает D. Oraić-Tolić), выглядит как вполне концептуальный шаг, отождествляющий прочий, неримский, мир как «мусорное пространство». В той же статье автор напоминает о королевском указе 1371 года (видимо, указ Карла V Валуа?) об опорожнении ночных горшков за окно с предупреждением «осторожно: вода» — направленный на «улучшение положения» в Париже. Я вижу здесь прямую средневековую концептуализацию нечистот через их негацию: стоило бы задаться вопросом здесь, почему нечистоты это «вода» и чем такой указ должен был помочь в борьбе с грязью и эпидемиями. Интересно было бы конечно еще заглянуть в фаблио и поискать там. Для Ренессанса с его инквизиционными кострами, видимо, мусором становится «человеческий мусор» (почему об этом никто не написал? только ли потому, что славянский мир был не в эпицентре этой гуманистической свалки?).

Романтизм был с этой точки зрения пристально рассмотрен в статье (Г.П. Козубовской), рассортировавшей романтический мусор на осколки, обломки, клочки и лохмотья, пепел, разбитое (в сказке) и отдельно описавшей «мусорные» топосы (чердак и подвал) и, к вопросу об актантах «грязегенности», — чернила как источник нечистоты. Романтизм низкую сферу также принял, но эстетизировал, т. е. ввел в высокую традицию (интересно, что среди источников «поэзии руин» автором констатируется двойная интермедиальная отсылка: к скульптуре Пьеретты в Царском селе, в свою очередь восходящая к известной басне Лафонтена). Фактически мусор и грязь теряют здесь свою «мусорность» и «грязность». Особое место в русском романтизме и в «мусорном дискурсе» принадлежит Гоголю: антитеза чистота/грязь пронизывает его тексты, грязь, по мнению автора статьи (М. Соколянского), предстает как эмблема «коррупции»: так, в «Ревизоре» в единое смысловое поле эмблемы объединяются памятник, забор и грязь. К Гоголю обращается и О. Ханзен-Леве в статье «Мухи — русские, литературные», написанной в десяти мухах, классифицирующей русских литературных мух и рассаживающей по диахроническим таблицам (что видимо симптоматично для темы мусора, артефакты которого отделены от музейных артефактов операцией сортировки), но в другом ключе. В гротескном тексте Гоголя письмо мух — это пунктир и пунктуация, знаки мертвописи, знаки умерщвляющей функции письма (мертвые буквы vs. живой дух): автор пишет, конечно, о знаменитой куче Плюшкина, экспозиции ностальгического мусора — в статье это муха вторая, гоголевская, после первой, пушкинской (расстрелянной). Еще раз Гоголевская муха прожужжит в последней, десятой концептуалистской мухе, в связи с разговором о «Жизни мух» Гройса и Кабакова, одним из претекстов которой автор считает гротескные образы Гоголя. Наблюдение за мухами русской литературы в этой как всегда интересной и очень красиво выстроенной статье показывает историю мусора, в перспективе мушиного полета, от романтизма до самых последних «пургаментарий» нашего времени. Своей статье автор нам показывает, как «мусорный» дискурс проникает в самое существо дискурса литературного: муха становится у Ханзен-Леве жанровой единицей текста, в своем роде, эталоном письма.

Поскольку тема конференции изначально была заявлена в амбивалентной формулировке чистоты/нечистоты, то и авторские подходы колебались в изучении то мусора и грязи, то наоборот чистоты и очищения. Интересно, когда с таких противоположных точек зрения разглядывают одного автора, например, все того же Гоголя, об «очистительном огне» у которого пишется в статье (О.М. Гончаровой), посвященной утопии «чистоты» в русской культуре VIII, ХIХ и ХХ веков: начиная с утопических программ преображения-возрождения у русских масонов, начинавшегося с очищения, и до утопии советского государства. Но надо признаться, что грязь и мусор привлекали участников конференции и сборника статей гораздо больше.

К мотивам и образам мусора и грязи в ХIХ веке обратились многие участники этого тома, и материалом здесь послужили, в основном, Достоевский, Толстой, Некрасов и Чернышевский — набор достаточно традиционный. Несколько особняком стоит тезисная статья (С.А. Гончарова) о литературном типе петербургского дворника, появившегося в литературе с 40-х гг. (в одноименной повести В. Даля) и обитающего в ней и по сей день. Несмотря на сильно изменившуюся от ХIХ к ХХ веку парадигму дворника, за ним сохраняется константа маргинальности: от изначальной карнавальности низового персонажа до нынешнего опального поэта и аутсайдера. Всякий раз он выступает в мифологической функции медиатора миров официального и неофициального, чистого и грязного и т. д. Здесь может быть стоит задуматься, а кто не медиатор с точки зрения мифопоэтики профессий и социальных функций. Интересно было бы, конечно, воспользоваться здесь научным минус-приемом, но кажется это еще дело будущего в нашей науке.

Наибольшее количество мусора, множество его тематизаций, зачастую лежащих на поверхности, естественно, было обнаружено в последнем столетии. Клюев, Платонов, Бабель, Бродский, Шемякин, Кабаков — ожидаемые имена пургаментарного дискурса. Интересно и плодотворно анализируются мифологическая семантика, риторика, интермедиальность, мотивика и пр. (J.-Ph. Jaccard, Н.В. Злыднева, B. Kosanović, A. Majmeskulow, С.А. Мансков, Л. Звонарева, G. Bobilewicz, T. Kraft и др.). В статье «Московские запахи и мусор 1925 года» о книге хорватского писателя М. Крлежи «Экскурсия в Россию» (A. Flaker) оппозиция чистоты/грязи рассматривается в парфюмном аспекте как антитеза запаха/вони (Москвы и ее мусора — ее быта и политики в конечном счете) и отсутствия запаха, стерильности (Химинститут), ужас которого обнаруживается в том, что мусором оказываются (окажутся, — боится Крлежи, — в утопическом «химинституте мира») сами люди. Этот малоизвестный или вовсе неизвестный у нас текст явственно встает в ряд утопических книг-предостережений ХХ века.

Очень радует появление статей, посвященных современным авторам, героям нынешнего литературного процесса — А. Битову, О. Павлову, В. Нарбиковой. Нечастый гость литературоведческих изданий, режиссер Анатолий Васильев оказывается героем одной из завершающих сборник статей (К. Osinska), вновь возвращающей нас к категории чистоты: ритмичность, геометрия, аскетизм пространства его театра, интермедиально отсылающие к живописи Кирико и Магритта, эксплицируют скрытые сущности драматического дискурса. Автор вводит даже категорию «прозрачности», как бы сверхчистоты, в котором живет главный герой театра А. Васильева — слово как носитель духовности. Идеальный актер в его театре — прозрачный актер, подобно прозрачному свидетелю Флоренского. Все остальное — мусор.

Очень многое вокруг нас и внутри нас оказывается мусором, думается мне, когда я закрываю это умное и ценное издание, мусором, получающем онтологический статус, от человека до мусора оказывается и дистанции-то никакой нет. Человек живет как сор и умрет как сор, как обычно провокативно, заметил когда-то В.В. Розанов, эта цитата приводится в одной из статей тома. Я думаю о том что урна по-французски — la poubelle — по имени ее изобретателя Пубеля (Poubelle), имя человека и имя урны, так сказать, взаимноконвертируемы в нашем культурном пространстве. Любопытно, что это слово в своем предметном значении обрело женский род — как не вспомнить миф о Галатее. Это могло бы послужить предметом интересных мифолого-культурологических размышлений: урна как «антиримская» империя, негатив, скрученная граница, заключившая в себе хтоническое, непереработанный хаос (в отличие от инсталляций Кабакова, подразумевающего их сакральную способность к «освобождению»). Как и человек, сам себе кажущийся урной? К римско-французским мусорным параллелям отсылает и одно из названий туалета les vespasiennes — деньги все-таки не пахнут и это факт. Интересно, например, и что гильотину, машину, превращающую людей в мусор (идеологический «мусор» в физиологический мусор) изобрел мастер музыкальных инструментов, — так что стоит попробовать поискать место гильотине в этой парадигме (вспомнив, конечно, о попытке Ф. Кафки решить эту загадку, только он музыканта сделал художником). Было бы наивно обсуждать, что не вошло в этот том, что непременно должно было быть рассмотренным — здесь минус-прием как раз и не работает. Здесь уже место благодарности.

Ирина Борисова

© Irina Borisova

back

top