Михаил Гаспаров

С русского… на русский

Когда-то мне пришлось писать статью о композиции элегий пушкинского времени. Это оказалось очень трудно по неожиданной причине. Я перечитывал по многу раз давно знакомые стихи и ловил себя на том, что дочитав до середины страницы, не могу вспомнить, о чем была речь вначале: стихи были так плавны и благозвучны, что убаюкивали сознание. Чтобы удержать их в уме, я стал, читая, пересказывать их про себя верлибром. Верлибр не заглушал, а подчеркивал содержание: можно стало запомнить последовательность тем и представить себе план лирического стихотворения. Когда через много лет я задумался о возможности конспективных переводов, я вспомнил это мысленное упражнение и попробовал сделать его письменно.

Пусть это не покажется только литературным хулиганством. Во-первых, мне хотелось проверить: что остается от стихотворения, если вычесть из него то, что называется «музыкой»? Мы читаем мировую поэзию в переводах, о которых нас честно предупреждают, что передать музыку подлинника они бессильны; как относится то, что мы читаем, к тому, что было написано на самом деле? Вот так, как предлагаемые стихотворения к тем, которые мы читаем в собраниях сочинений романтиков. Во-вторых, мне хотелось дать себе отчет: что я сохраняю из подлинника XIX века, что мне кажется художественно живым и выразительным, а что вялым, многословным и надоевшим? Мы любим притворяться, что нам близко и дорого все, все, все, — а на самом деле? Нам говорят: переводы нужно делать так, чтобы они вызывали у нас те же художественные эмоции, какие оригинал вызывал у первых читателей оригинала. Я попробовал придать этому переложению такую степень формальной новизны, какую, по моему представлению, имели романтические элегии для их первых читателей.

Я получил картину своего художественного вкуса: как мало я вмещаю из того, что мне оставлено поэтами, как много я искажаю от себя. Картина эта мне показалась очень непривлекательной, и мне это было полезно: как будто я — медик и испытываю на себе опасное лекарство. Было бы интересно сверить эту картину вкуса с картиной вкуса моих ближних и решить, что здесь от общего нашего времени, а что от моей личной душевной кривизны. При всех сделанных сокращениях я ничего не вносил от себя и пытался сохранить стиль подлинника — настолько, насколько я им владел. Я даже старался почти в каждом переводе сохранить дословно строку или полторы из подлинника — чтобы легче было сравнивать.

Заглавия этих стихотворений в подлинниках — «Мечта», «Вольное подражание св.Григорию Назианзину», «Вечер», «Любовь одна…», «Поверь, мой милый друг…», «Осень», «Гебеджинские развалины», «Гений», «К моему гению», «Уныние», «Элегия». Цифры на полях, как везде, показывают, сколько строчек получилось из скольких.

Мечта

Где ты ищешь счастья, моя богиня?
Грозные скалы, шумные бури,
Задумчивые закаты,
Благоухающие рощи над воспетыми берегами.
Воротись, я жду
Ночью, в тишине, у лампады, горестный,
Уносясь мечтою
В дикий север, к туману и океану:
Скалы, лес, луна в облаках,
Пышущие костры,
Хриплым арфам внемлют воины над щитами,
Дух героя над тризной взлетает ввысь
В радужные раздолья храбрых.
Я там был, в тех каменных дебрях,
Ветер, град и дождь били в кровлю хижины, —
Ты спасала меня и там,
Как спасаешь гонимых, скудных, слабых:
Узник, цепи, каменный свод,
Пук соломы, кувшин, бледный свет в решетке,
Но он ясен и тверд:
Кто сердцем прав, того ты не покинешь.
Друг в могиле, но память смыкает души.
Милой нет, но сон ласкает сладострастьем,
И поэт мечтой побеждает смерть.
Тщетны мудрецы меж обломков жизни,
Им весна без радости и лето без цветов, —
Но весне и лету жизни спешит конец,
Отлетают сны и вянут цветы,
Тусклым светом дрожит светильник опытности,
И могила зияет черным ртом.
Пусть!
Слава — дым, и золото — прах,
Драгоценны сердцу — покой и воля,
И кому их осенила мечта —
Ночью, в хижине, у лампады, — счастлив.

Батюшков

Жизнь

Целительно беседовать с душою.

Дремлет тишина,
Дышит весна,
Лес, журчанье ручья, цветы и птицы,
Догорающий пламень дня
Утоляют меня,
Но я медлю рассеять мое горе:
Печаль дорога душе.

Что я есмь? что я был? что я буду? — Не знаю:
Я лечу в ниоткуда в никуда
В дымном облаке обманчивых чувств,
В лживом сне,
В безысходном круге.
Та волна, что била в лицо пловцу, —
За его спиною уже не та.
С кем я встретился и расстался на пути, —
В новой встрече мне будет, как чужой.
Как далек вчерашний день и вчерашний я!
Доживу ли я до ближнего утра,
И кем проснусь?

Я — как та волна:
Льюсь — стремлюсь — исчезну навсегда —
Навсегда ли?
Нынче жив, завтра — прах, а после завтра?
Тайна скрыта,
Но душа трепещет надеждою —
От кого?
Кто облек тебя, душа моя, в мой труп?
Сбрось цепь,
Слей свой пламень с небесным пламенем,
И не станет тайн.

Страх исчез —
Смерклась ночь, но просветлело сердце.

Козлов

Дружба

Вечер,
Поля уже в тени,
В багряном блеске лес над зеркалом воды,
С золотых холмов стада бегут к реке,
К дому гребет рыбак,
По неровным бороздам отъезжает пахарь,
Меркнут облака, угасают струи,
В тростнике последний плещет ручей,
Дышат травы и колышутся листья,
Из дубравы всплакался соловей.
Встал полумесяц,
Искрами осыпался в волны,
Бледным блеском рассеялся по листве
Над моей печалью.

Отошла весна моих дней,
Иссякают струи юной радости,
Расточается дружный круг:
Песни и пиры, огнь души, клятвы братства.
Погибли призраки волшебных заблуждений:
Всяк своей тропой, со своей печалью,
И уже один отцвел, как минутный цвет,
И безвременный гроб его оплакан,
И уже другой — но ни слова…
Каждому свой путь,
Честь и лесть и улыбка света,
Но в памяти живут
Дружба, любовь и Музы:
Дерзнем ли мы друг другу чужды быть?

Мне брести неведомою стезей,
Мне любить тишину природы,
Сумрак рощ, плеск струй и дыханье Муз,
Чтобы петь Творца, друзей, любовь и счастье.
И когда за вечером утро,
И туман в полях,
Голубые рощи под первым солнцем,
Пусть поэт до птиц,
Лиру согласив с свирелью пастухов,
Поет светила возрожденье, —
Но долго ль, и когда мой час?

Жуковский

Любовь

В розах любви — счастье
В терниях любви — песня:
Будьте блаженны, будьте бессмертны —
Я любуюсь вами из сумрака,
Из седого шума дубрав и волн,
Из холодного сна души, —
Слишком много боли:
В мертвом сердце мертва и песня,
Слабый дар отлетает, как легкий дым.

А любовь —
Пусть поет ее любящий и любимый.

Пушкин

Судьба

Несчастливцы — мы богаче счастливцев.
Счастье — лень, счастье — праздность, счастье — скука.
Лишь в ненастье волна узнает берег,
Где опора — друг,
И целенье, пусть краткое, — подруга.
Не равняйте нас: праведные боги
Им дали чувственность, а чувство дали нам.

Баратынский

Разочарование

Яркою бороздою прорезать время,
Пожать золотые колосья бессмертья —
Нет мне славы на этой меже,
Порастет забвеньем моя могила.

Быть врагом тирану и братом жертве,
Пировать любовью и ласкаться дружбой —
Нет мне счастья на этой стезе,
Чашу отрад отравляют слезы.

Недозревши отцвели наслаждения,
Светлые сокровища расточились,
Грядущее с прошедшим разочлось,
Где бесчестен бой, там не радует победа.

В сумраке уныния гаснет юность,
Минули обманы, уснули раны,
Полдень крадется в тишине,
Труд мне благо, и Муза — моя надежда.

Вяземский

Осень

Рощи, ручьи, цветы, переклички птичьи —
Где вы?
Ветер сквозь вечер, и зима приходит, как старость,
Молча.
Я не печалюсь: утро взойдет, и весна откроет очи,
Вспыхнет цветок, блеснет мотылек, и душа взовьется
В небо.
У Бога мертвых нет.

Гнедич

Уныние

Меркнет день
Молкнет шум,
Низлетает сон,
Незримый журчит ручей,
Незримые веют цветы
И тесно душе в мироздании.

Лунный свет
Пал на кладбищенский дерн,
И под ним земля из нашего праха.

Церковь,
Жилище немых молитв,
Роща,
Одряхлевшая под шумящим холодом,
Волны,
И над мутным бегом — ни утр, ни полдней.

День на склоне,
Год на склоне,
Жизнь на склоне.

Молчание летит под маковым венком.

Грудь —
плачем облегченная, Дух —
скорбию ободренный, Смерть —
Мыслью укрощенная.

Милонов

Руины

Руины,
Каменные столбы,
Высящиеся над рухнувшими,
Как несжатые колосья над сжатыми,
Как раненые бойцы над мертвыми,
Заветы предпотопных племен,
Теменами подпиравших созвездия —

Эти кости, изглоданные временем.

Но меж павшими перевивается плющ,
Но на каменных туловищах зеленый плащ,
Но из раненных глыб цветут душистые
Поросли, и на местах колонн
Острый тополь устремляется ввысь,
И звенит соловей, и льются ящерицы.

Дайте мне свить венок из ваших листьев.

Выцвело вечернее золото,
В яхонтовой мгле небосклон,
И луна — как челн по эфиру.
Тени зыблются меж седых камней,
Словно мертвые веют над мертвым городом:
Где мечты их? Для всех — единый круг:
Вольность, слава, роскошь, порок, ничтожество.

Я изведал восторг, тоску, гонение:
Юный жар застыл, как черный металл.

Меркнет ночь,
Утро трепещет в листьях,
Стоном к свету вздохнули камни.
Просыпается спутник, бьет копытом конь:
В путь —
Все равно, куда:
Прах былого, прости мое пристанище.

Тепляков

Гений

Свищет буря, бушует море:
Челн меж волн,
Вихрь,
Ни звезды приветной во мраке.
Страждет сердце,
Просит душа покоя,
Жаркие мои мольбы фимиамом в небо —
Кто мне скажет: воскресни и живи?
Нет:
Он забыл меня, мой путеводный
Метеор,
Он, одетый клубящейся лазурью,
Из праха без страха
Бившийся крылами в эфир,
и когда Господь
радужным перстом извлек вселенную из бездны,
в голубом пространстве рассеял ночь и день,
слил в гармонии громы и вздохи,
Заронившийся искрою в меня.
Угасает моя душа —
Одинокое звено в цепи творений:
Появись же, мой прихотливый,
Выведи плавателя из пучин.

Полежаев

Конец

Берег, ночь, скала, одиночество.
Вдалеке — рыбаки вокруг костра.
В черной памяти — блеск и пляска города,
И сквозь боль — незабытый светлый взор.
Жить бы мне здесь —
Как много был бы я судьбою одолжен —
А теперь у ней нет прав на благодарность.
Это юность стала раскаяньем,
Опыт — пустотой,
И желанья мои — изгнанием.

Лермонтов

© Mikhail Gasparov

back

top