Александр Жолковский

НОВЫЕ ВИНЬЕТКИ

1. На фоне Пушкина...

Окуджаву я люблю скоро полвека, дивясь, что проигрываемое на компьютере Извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается,/ Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет и сегодня вызывает слезы, хотя сотворение кумиров из Пушкина и Лермонтова противоречит не только моим просвещенным взглядам, но — невольно — и словам самой песни: А все-таки жаль, что кумиры нам снятся попрежнему/ И мы иногда все холопами числим себя. Эзоповские полуобещанья не обманули: «что-нибудь» таки произошло. А неполная выдавленность кумира из холопа, возможно, даже способствует ощущению близости.

Народная любовь неразборчива. Окуджава долго шел в связке с Галичем и Высоцким. Про почти забытого ныне Галича приходилось слышать, что он единственный настоящий поэт после Пушкина. «Володя» все еще звучит сам и слышен в большей части того, что поется другими, но на бумаге безнадежно проигрывает.

Первую критику Окуджавы слева я услышал от Лимонова — году в 70-м. Задним числом она не удивительна, но тогда поразила решительным отвержением шестидесятнической поэзии как прекраснодушной и безжизненной Я немедленно занес это в свой интеллектуальный архив и всерьез задумался об Окуджаве как предмете исследования, но ни его, ни Ахмадулину (ей тоже попало) не разлюбил. В науке, которую я представляю, полагается равномерно любить ссорящихся испытуемых.

Как-то я чуть не месяц пролежал в постели с тяжелыми мигренями. Мигрени были от советской власти (и раз навсегда прошли 24 августа 1979 года с пересечением государственной границы), от нее же — возможность числиться на работе, лежа без движения в темной комнате с примочками на глазах. Впрочем, я не совсем бездельничал. Читать я не мог, но мог слушать, и Таня ставила мне в соседней комнате Окуджаву. Я и так знал почти все наизусть и уже пытался объяснять своим друзьям-лингвистам, бодро печатавшим под Окуджаву походный шаг, в чем состоят его далеко не маршеобразные инварианты. А тут тексты стали прокручиваться во мне с машинной регулярностью, буквально напрашиваясь на структурный анализ.

Идея изучать Окуджаву теми же методами, что Пастернака, Мандельштама и Пушкина, вызвала усмешку у ученых коллег, — но не у М.Л. Гаспарова, которому я пожаловался. В ответ он продекламировал отточенную (полагаю, заранее) формулу: «Только занимаясь второстепенными поэтами, мы смеем надеяться, что не забудут и нас, третьестепенных филологов».

Напечатать статью об Окуджаве тогда нечего было и думать, но доложить устно не составляло проблемы, и я сделал о нем два доклада, самых удачных в моей жизни.

Первый — на странной семиотической конференции в «Информэлектро» (1978 ?), собравшей элитарную компанию участников (помню Ю.М. Лотмана, В.В. Иванова, Л.Н. Гумилева, Б.М. Гаспарова) и толпы слушателей со всей Москвы. Доклад был сырой, извиняющийся (»Я думаю выявить то-то; может быть, дело в том-то?...»). Непритворные пробелы сыграли магическую роль — каждому было что сказать, каждый мог почувствовать себя соавтором, и все с легким сердцем кивали докладчику.

Окрыленный успехом и доделав работу, я вызвался выступить на семинаре в ВИНИТИ у Ю.А. Шрейдера и В.А. Успенского, и загорелся идеей пригласить самого Окуджаву. Я не был с ним знаком, но по цепочке (через Юру Левина) получил его телефон и разрешение позвонить. Бард был бархатно ласков, обещал придти, просил только напомнить поближе к делу. Но когда я позвонил накануне, он ласково извинился, что быть не сможет — болен, и ласково же спросил, когда следующий раз. Я со свойственной мне мерзкой находчивостью ответил, что следующего раза не будет — это не концерт.

Следующего раза, действительно, не было, но на концерт получилось подозрительно похоже. Огромный зал, вмещающий человек 500, был заполнен энтузиастами, с полуконспиративным возбуждением воспринимавшими применение полуопальных методов к полузапретному материалу. А какую-то из песен, кажется, даже прокрутили на магнитофоне в порядке иллюстрации.

Личное знакомство произошло лет через семь в Лос-Анджелесе, в эмигрантском кругу. Окуджава дружил с Олей (Матич), и через нее я знал, что он ценит мои статьи о нем. (На первую из них, посланную из Итаки, он откликнулся любезным письмом, но с годовой задержкой; я гадал — не понравилась? — но он извинился незнанием моего отчества, а без него какие же комплименты?) В один из приездов они с женой гостили в роскошной квартире в Марина-дель-Рей, с видом на океан; помню, как на велосипеде отвозил им какое-то лекарство из Олиных несметных запасов.

Оля же передала его недовольство моим интервью, содержавшим примирительную характеристику Лимонова (»никудышный идеолог, но хороший писатель»): «Нельзя же хвалить Лимонова...». Однако, когда мы очередной раз увиделись в Москве (на праздновании 3-й годовщины независимости «Знамени»; 1995 ?), кумир был опять чарующе ласков, и о претензиях не обмолвился.

Следующего раза не было и отныне не будет, а жаль.

P. S., Только сейчас сообразил, какой поэтически безупречный лейбл — Булат Окуджава. Ямб имени (у-А) и хорей фамилии (а-у-А-а) сцепляются в симметричный амфибрахий: у-А-а-у-А-а.

2. Identity

Еще недавно этого слова в русском языке не было, да и сегодня «идентичность» звучит скорее, как абстрактное свойство-как «персональность», а не как «личность». Еще недавно Валерий Подорога при мне втолковывал целой аудитории интеллектуалов, что «российскому человеку тело не выдано», и как откровение читался рассказ Виктора Бейлиса «Бахтин и другие» о «склеенных людях» (»релла манеринья», они же «инапатуа»). А ведь нет у нас ничего дороже сознания собственной неповторимости, нет худшего оскорбления человеку, чем принять его за другого, нет большего позора для элитария, чем спутать пушкинскую строчку с лермонтовской. «Ты знаешь, откуда происходит слово интеллигент? — грозно спрашивал меня Юра Щеглов. — От латинского intellego, intellexi, intellectum, intellegere — 'различаю'!!!»

Когда я стал носиться с пушкиноведческими работами Гершензона, неизменной реакцией знатоков, начиная с Лотмана, был рассказ о том, как Гершензон приписал Пушкину стихотворение Жуковского, а потом выстригал эту публикацию из экземпляров своей книги. Все теоретические прозрения Гершензона, первооткрывателя пушкинских инвариантов, разбивались об этот идентификаторский ляпсус. Хотя торжество знатоков основывалось не на каком-то совершенном искусстве атрибуции, а просто на цепкой памяти.

Недоразличение индивидуального-структуралистский грех. Чтобы принять Жуковского (или Баратынского) за Пушкина и одного человека за другого, надо слишком хорошо видеть общее, и споткнуться на уникальном. Обратный случай — опознание поэтов и знакомых строго по паспорту.

Один коллега, собираясь начать статью, прежде всего пишет наверху страницы свои имя и фамилию. Ни текста, ни даже заголовка может долгое время не быть, но территория уже помечена — проблема авторства решена.

В ходе юбилейной бабелевской конференции (1994 г.) возник спор, не отнести ли задним числом к «Конармии» тематически и стилистически примыкающие к ней рассказы «Старательная женщина» и «У батьки нашего Махно». Я сказал — вразрез со своим структурализмом — что все наши убедительные доводы «за» немедленно увянут, если найдется обрывок бумаги с собственноручным свидетельством Бабеля «против», и наоборот. И мы исправно разработаем структурные обоснования в пользу авторской воли, иначе за что нам платят?

Лет пять назад на Банных чтениях Слава Курицын выступил с эпатажным докладом о том, как он, провинциальный юноша, задумал стать столичным писателем, живущим, пишущим и печатающимся, как хочет, — и стал. Тарелочка с голубой каемкой не обманула: теперь он диктует спонсорам свои рубрики, сроки, гонорары и прочие условия; минимум усилий приносит максимум успеха. В.А. Успенский спросил его, не был ли бы успех еще более полным, если бы удалось свести усилия вообще до нуля, делегировав и само написание текстов. Ответа, к сожалению, не помню, потому что на этом месте меня вызвали из зала давать телеинтервью, и за упрочением собственной идентичности я забыл о проблемах курицынской.

Что и говорить, хочется отличаться. (Это я или не я? Это жизнь идет — моя?) Как-то в начале нашего знакомства с Таней мы поехали к ее дальнему родственнику, кажется, не столько для удовольствия, сколько поставить галочку. В середине разговора он вдруг с особым выражением произнес: «Вот тебе и тема!» Мы со Щегловым занимались в то время разработкой эйзенштейновского понятия темы, и я терялся в догадках, каким образом это стало известно собеседнику и в чем был смысл его возбужденной реплики. Против обыкновения, я тактично промолчал, а на улице Таня, давясь от смеха, объяснила, что год назад приезжала к нему с тогдашним женихом-журналистом, жаловавшимся на нехватку тем. Фраза «Вот тебе и тема!» навсегда вошла с тех пор в наш пословичный фонд. Энтузиастическую неразборчивость ее автора я простил сразу, а вот Танина задела меня всерьез.

Сам я помнил все. По-английски это называется total recall. Я помнил в лицо всех людей, которых когда-либо встречал; помнил, кто они такие, что они мне когда-либо сказали и что я им сказал, помнил все, что я прочитал, написал и подумал, и удивлялся тем, кто помнил не все. Мне казались неправдоподобными — чисто условными-литературные сюжеты, основанные на неузнавании друг друга родственниками, давними друзьями и бывшими любовниками.

Увы. С погружением в иностранную среду, освоением новых культурных языков (университет, банк, налоги, недвижимость, автомобиль, компьютер) и, last but not least, возрастом, все это кончилось. Как-то я приехал в Москву и на большом сборище назвал одного критика именем другого, менее известного. Сходу он прореагировал нестрашно (»Алик, да вы что?!»), но в дальнейшем, будучи известен в основном своей колкостью, посвятил мне несколько полемических перлов. (А не путай!) Другой недоузнанный коллега произнес в точности ту же реплику, но печатно не гневался, возможно, потому, что в свое оправдание я сослался на отпущенную им за годы застоя бороду. Меняет ли борода идентичность владельца, вопрос, конечно, сложный, сродни обсуждаемому в начале «Носорогов» Ионеско: если кошка — четвероногое, то останется ли она кошкой после ампутации одной, двух, трех, четырех ног? (В пьесе этот спор, основанный на софизме «Лысый», служит предвестием коллаборационистского превращения людей в носорогов.)

Один приятель рассказал мне историю, которую привожу с его разрешения и в обезличенном виде. Шел первый год его эмиграции, — как казалось в конце 70-х, глухой абсолютно. В этом состоянии эмигранту повсюду мерещатся лица из прошлого. И вот однажды на площади большого европейского города, где он жил, ему показалось, что он видит старинного знакомого. Сначала он отмахнулся, как от миража, потом заколебался, оглянулся еще раз, всмотрелся, и тут прохожий поймал его взгляд и узнающе улыбнулся в ответ.

— Что ты здесь делаешь?

— Живу и работаю. А ты?

— Приехал с выставкой. Завтра уезжаю. Кстати, могу не глядя отвезти в Москву все, что хочешь, — наши контейнеры не досматриваются.

Предложение было соблазнительное, и эмигрант решил послать оставшейся на родине возлюбленной эротический сувенир на батарейках, каких у нас тогда еще не знали девы, да он и сам не видал. С волнением пересек он порог первого в своей жизни сексшопа и был поражен гигантскими размерами электроприборов, украшавших стены этой сказочной пещеры и наводивших на мысль о не менее, чем тысяче и одной ночи. Продавцу он, смущаясь, объяснил, что хотел бы купить что-нибудь скромное, реалистическое, по образу и подобию своему, так сказать, собственный скульптурный портрет. Искомый симулякр был найден, куплен, отправлен, доставлен (через промежуточных лиц, с сохранением тайны вклада) адресатке и, пока не сели батарейки, представлял личность отправителя. («Играю и плачу», — стояло в ответном письме.)

Это было, конечно, лишь отдаленное приближение к той нуль-транспортировке личности, о которой мы читали у Стругацких (и которую нам теперь обещают все более всерьез), но все-таки. Немного напоминает также «Сирано де Бержерака», хотя приятель уверяет, что история подлинная. Вообще говоря, сходство c литературой — аргумент в пользу вымысла. А пересказ и обезличка окончательно размывают identity.

3. Губернатор острова Борнео

Лет пять-шесть назад, когда Роман Тименчик один семестр преподавал в Лос-Анджелесе (в UCLA), мы как-то повезли их с Сузи погулять в горы. Стемнело, но дорогу разобрать было можно. Однако, когда, услышав какое-то уханье, Катя заявила, что высоко на эвкалипте она видит сову (»вон она!»), ей никто не поверил, и я стал изгиляться на тему о художниках, которые «так видят». Но тут какая-то птица действительно перелетела с указанного эвкалипта на другой, подтвердив остроту Катиного зрения, Катя же, великодушно сменив тему, привела любимую фразу из Ильфа и Петрова: «Прилетели колотушка, бибрик и синайка».

Рома, вопреки своей репутации абсолютного знатока текстов, знакомства с цитатой не проявил. Не помню точно, но, кажется, он даже спросил, что это за птицы, и Катя сказала, что это из «Записных книжек». Рома осторожно усомнился, Катя стала настаивать, Рома умолк, я сказал, дома проверим, и дискуссия закончилась. После прогулки мы завезли Тименчиков, а на обратном пути я стал отчитывать Катю за неуместность источниковедческих препирательств с самим Тименчиком:

— Если Тименчик говорит, что это не из «Записных книжек», значит это не из «Записных книжек».

— Но я же помню...

— Надо понимать, с кем имеешь дело. Тименчик подобен тому старому английскому джентльмену, на примере которого иллюстрируется понятие understatement. Когда среди его гостей возникает спор о том, что такое Занзибар, и кто-то говорит, что это такая птица, кто-то другой, что это такая рыба, и т. д., — он долго отмалчивается, пока, наконец, не позволяет себе осторожно предположить, что, кажется, Занзибар где-то в Африке, — и это при том, что в свое время он 20 лет прослужил губернатором Занзибара! Если Тименчик говорит, что не уверен, что цитата из «Записных книжек», значит, у него есть веские основания, типа того, что он только что написал работу о подтекстах этих «Книжек» или прочитал о них аспирантский курс, а возможно, и то, и другое.

Катя выслушала меня терпеливо, но дома погрузилась в «Записные книжки». Результат, как я и ожидал, получился отрицательный, что позволило мне еще раз любовно отполировать экс-губернаторский образ Тименчика. Но Катя не сдавалась и перешла к рассказам и фельетонам, в одном из которых (»Как делается весна»), в конце концов, обнаружила-таки колотушку, бибрика и синайку.

Партия закончилась, таким образом, более или менее вничью, о чем по телефону и было доложено Тименчику. Источник цитаты он занес в мысленный архив, свой англизированный портрет молчаливо одобрил, в чтении спецкурса по проблемам художественного перевода с русского на иврит на материале «Записных книжек» сознался.

4. Папины майсы*

Материя и энергия

В детстве у папы была теория, что чай становится сладким не от сахара, а от помешивания ложечкой.

— Зачем же тогда кладут сахар?

— Чтобы знать, когда хватит мешать.

Естественный отбор

Папа отказывается принимать касторку. Его легендарная бабушка настаивает. Будущий профессор пускается на интеллектуальный блеф:

— Мы в гимназии проходим про древних греков. Они создали великую культуру, хотя не знали никакой касторки.

— Древние греки не принимали касторки? Так они-таки все умерли!

Separate but equal

Бабушке сообщают, что такой-то умер. Она просит уточнить:

— А гой oдер а ид? (Русский или еврей?)

— А гой.

— А гой?! Тозе залке.

«Пропала юбке!»

Бабушкина служанка — простая девушка из провинции. Языковой барьер между ними обостряет вековую подозрительность хозяйки к работнице и еврейки к шиксе.

На тревожный вопрос бабушки, где та или иная вещь, например, юбка, служанка часто отвечает: «Убрата». Бабушку, незнакомую с тонкостями русской морфологии, это приводит в панику.

— Пропала юбке! Все винесут! Я спрашиваю, где юбке, она говорит, у брата. Она все уносит к брату! Пропала юбке!! Все винесут!!!

Бабушка ходит по квартире, причитая: «Пропала юбке... Пропала юбке... Все винесут...» Потом пауза, и откуда-то из спальни доносится виноватое: «А!... Узе есть».

Наша лучшенькая

Под конец жизни один из папиных старейших родственников (кажется, дядя Гуго) решил изучить и сравнить важнейшие мировые религии. Когда исследование было закончено, его спросили, какая же оказалась самой лучшей.

— Самая разумная, самая благородная — буддийская. После иудейской.

Дядя самых честных правил

Тот же дядя владел универсальным средством от желудочно-кишечных заболеваний.

— Если запор, надо больше есть, — чтобы пронесло. А если понос, надо больше есть, — чтобы завалило.

Аргумент

Начало 20-х годов. НЭП. За завтраком папа, юный интеллектуал, убеждает дядю в перспективности социализма. Исчерпав логические доводы, дядя разводит руками, окидывает глазами стол и говорит:

— Леля! Ты же хочешь, чтобы продукты были свэжжие?!

Поношение

Валентина Иосифовна Конен, в свое время папина ученица, была замужем за известным физиком Евгением Львовичем Фейнбергом (кстати, братом пушкиниста). Папа очень дружил с обоими. Когда он приходил к ним в гости, Фейнберг, давая папе и В. И. наговориться на профессиональные темы, присоединялся к ним не сразу. Выждав полчаса-час, он, наконец, выходил из своего кабинета со словами:

— Ну как, поношение С-ва уже закончилось?

* Мой отчим, Лев Абрамович Мазель (1907-2000), доктор музыковедения, профессор Московской Консерватории, был мастером устной новеллы. Некоторые из его рассказов доступны в моем переложении на вебсайте, а одна была опубликована им в «Знамени» (1996, 10, см.также)

© Aleksandr Zholkovskii

back

top