Ольга Кушлина

Ирреальный комментарий

Этот уморительный анекдот рассказывали мне в течение нескольких месяцев и на пространстве в сто печатных листов. Каюсь, моё чувство юмора стало под конец отказывать. Кроме того, я оказалась одним из действующих лиц этой весeлой истории, а анекдот, увиденный изнутри, теряет свои жанровые характеристики, и как верно заметила Тэффи, грозит превратиться втрагедию.

История между тем замечательная, и пора уже посмеяться над ней, перейдя на позицию наблюдателя.

Так уж легла (крапленая) карта, что моим соавтором по трехтомной антологии Серебряного века стала дама, приятная во всех отношениях. Опытный архивист, автор научных публикаций — в соавторстве с почтеннейшими филологами, знаток творчества одной из ключевых фигур в литературе этого времени. Как позднее выяснилось, у неё был единственный недостаток, — да и не недостаток вовсе, а такая забавная особенность: она совершенно не понимала, где стишок начинается, и где он кончается. Предполагалось, что одна страничка равна одному тексту. Если на странице было два стишка, то они склеивались, а в том случае, если рифмованный текст был недопустимо длинным, то вторая часть его иногда фигурировала как отдельное стихотворение, а иногда вовсе отбраковывалась. Да еще эти старые книжки, где «звездочки» вводили в заблуждение: после трех звездочек обязательно предполагался новый стишок, чаще всего, короткий, из трех или четырех строчек. К несчастью, таким ненужным хвостиком оказывалась кода. Вот таким образом сонет Брюсова состоял из восьми строк, а комплиментарное посвящение Вяч.Иванова Михаилу Кузьмину превратилось в двусмысленную эпиграмму-четверостишие.

Принцип этот неукоснительно соблюдался на протяжение всего трехтомного марафона. Надо сказать, что наша коллега — человек действительно добросовестный: она не халтурила. Искренно полагала, что поэзия заведомо лишена какого-то смысла.

Ни с чем подобным мне сталкиваться не приходилось, поэтому весь этот ужас обрушился на голову в самом конце, когда от редактора я получила первую порцию вопросов. По сути, они были телеграммой: «Тётя при смерти тчк немедленно выезжай». Опустошив полку со старыми книгами, сколько поместилось в дорожную сумку, благо сборники стихов — не романы, я в ту же ночь выехала из Питера в Москву, в редакцию. Там с утра обзвонила знакомых и меня щедро ссудили томами «Библиотеки поэта», собраниями сочинений и прочими солидными переизданиями. Беда в том, что Ленинка в это время была закрыта. Просидев 10 дней по 10 часов в издательстве, удалось как-то справиться с этой игрушкой «сделай сам».

Но оставались еще примечания! Чудо-примечания, объяснявшие эти чудо-тексты. «Я же ничего не придумываю сама, я всё беру из справочников. Это же РЕАЛЬНЫЙ комментарий», — обижалась милая дама, действительно не понимавшая моих зловредных претензий. Но ведь с фактической стороны и впрямь было все верно: «Леда снесла яйцо». Скорее всего так и случилось, как же иначе, просто мировое искусство и изящная словесность стыдливо обходили этот эпизод — сидения Леды на насесте. Верно и то, что «Сион — гора, где находилась резиденция царя Давида«; и «Арарат — гора, куда приплыл Ной со своим стадом«; и «вериги — цепи и обручи, которые носят на голое тело«; а «Канна Галилейская — город, где Христос совершил многие чудеса, например…«. Чтобы не казалось, что я для красного словца что-то преувеличиваю, приведу здесь единственную страничку, для меня-то ничем не примечательную. Просто это была самая последняя моя отсылка поправок из Петербурга, е-мейлом в редакцию, и я её оставила на память. Поправки к Михаилу Зенкевичу, поэту близкому к теме исследований коллеги, можно даже сказать, — входящего в сферу её профессиональных интересов.

Следует учесть также, что ксерокопии делались ею с книги «Избранное». М., 1973, образцовой в типографском отношении, с четким оглавлением в конце. Так что это не худший случай, просто типичный. Итак, беру из архива свою правку.

Свершение (это третья часть одного стих-я под общим названием «Два полюса»; нужно снять, или я пришлю два стих-я в начало, в крайнем случае надо оговорить в комментарии)

«Вспоен студеным потоком…» (это хвост стих-я «Камни»)

«Всему — весы, число и мера…»

«Струить металл не будет время…» (Это продолжение предыдущего, а не отдельное стих-е; мы их объединили, второе название сняли, но проследите, чтобы оно попало целиком).

Камни (только половина стих-я, вторая часть озаглавлена: «Вспоен студеным потоком…»; перенесите его в начало; лучше всего — на второе место в оглавлении после: «Пары сгущая в алый кокон…»).

«Подсолнух поздний догорал в полях…»

На «Титанике»

Баллада о безногом рояле

Как же комментировались эти избранные места из избранных стихотворений? А очень просто: главное, действительно, ничего не придумывать, а объяснять самому себе «богатые слова», пересказывая близко к тексту — в меру понимания, соответствующие статьи БСЭ, Библейской энциклопедии, Справочника фельдшера (последняя книга особенно ценилась, видимо какое-то застенчивое древлесоветское издание: «Спирохета — возбудитель многих инфекционных заболеваний«. Но это к Тинякову был комментарий, поэтому не отвлекаемся). К стихам М. Зенкевича предлагались такие толкования: «Ток — здесь: быстрое течение воды«; сообщались годы жизни Шопена — польского композитора; рассказывалось о несчастье, приключившемся с «Титаником», также про планету Венера, самую яркую на ночном небосклоне. Всё сплошь эксклюзивные сведения, что только и получишь с заднего хода — в примечаниях к самому объемному на сегодняшний день корпусу текстов русской поэзии начала ХХ в. Но среди прочих был совершенно загадочный, тёмный текст, вызвавший у меня, уже ко всему привычной, — оторопь. Цитирую: «Жерло — узкое длинное отверстие у бездны или печи«. Страх иудейский и тьма египетская. Есть вещи, не соразмерные человеческому разумению — вечность, бездна, Страшный суд… А тут еще предлагалось представить бездну с длинным узким отверстием. Может что-то в наборе повредилось? Взяла оригинал — картонную карточку, на которой четким ученическим почерком было написано именно это — буква в букву. (Как истинный архивист дама пишет только от руки, никакой техникой не пользуется, поэтому опечатки исключены). Только недавно меня вдруг осенило: узкое длинное отверстие БЕЗ ДНА… Такой объем — можно и запутаться, тем более если делать комментарии без самих текстов, отвезя их за казенный счет в издательство, но предварительно выписав термины для «словарной работы».

Под конец и у меня в головке что-то стронулось: я перестала понимать простые ямбы, и совершенно естественно воспринимала только футуристическую заумь. То есть, легко и свободно могла рассказать, о чем все эти «дыр бул щылы»: детский сад, да и только, после феерической глосалалии, что мне пришлось за это время пропустить через себя (учтем, что порой склеивались стихи разных поэтов, — абсолютно непохожих). Стоит ли удивляться, что я Туфанова стала читать как Агнию Барто. Хлебников в своем отношении к самовитому слову — это «мишка плюшевый снаружи, интересно, что внутри», Крученых — «уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу». Никогда я с таким увлечением не писала комментариев: пыталась рассказать, показать, доказать, объяснить соавторше, что стихи — даже с виду самые бессмысленные, всегда что-то значат, что они не пустой звук, не музыка и не произвольный набор слов. И поэты не поют как птицы, а если и поют порою, то пусть в этом случае Франциск Ассизский судит о смысле, а нам лучше помолчать и признаться, что язык птиц мы не понимаем.

Самое пикантное в этой ситуации, что взахлеб дописывая комментарии (в первом томе они вышли полностью, из второго и третьего их убрала и сократила, ограничившись правкой) я уже твердо решила снять свою фамилию с книги, — плохой книги: случайные имена, случайные сборники, случайный подбор стихов. Зато все стихи в антологии, — надеюсь, во всяком случае, что почти все, — теперь целенькие. Простите, ничего большего я сделать не смогла.

Книга ушла в набор, печаталась в рекордно короткие сроки. И вот под Рождество я прошлого года получила еще один подарок: отчаяный звонок из Москвы. Корректор в типографии обнаружил, что стихотворение Клычкова «Вышла Лада на крылечко…» кончается на запятой. Срочно подбирали другой стишок — абы какой, лишь бы по количеству строк подходил. Ну, не чувствительна я к поэзии крестьянских (сейчас еще появился термин — «новокрестьянских») поэтов, проворонила, не показался он мне подозрительным. Ну вышла эта Лада из пальца высосанная, ну постояла — и довольно долго же, дольше странички, ну и лады. А сколько именно она этими мелкими хорейчиками перетаптывалась, и не проконтролировалаИ вот тут я слишком поздно поняла: что же такое наделала! Своими руками и с великим напряжением сил уничтожила самую курьезную антологию всех времен и народов, снабженную комментариями, выдержанными в большом стиле нашей эпохи: в стиле кроссвордов бульварных газет. Ей-богу, это был шедевр. От расстройства сочинила эпитафию коллективному труду. Горжусь ею чрезвычайно. Да и главный эксперт по русским стихам и античности серьезно кивнул головой и подтвердил: «Это хороший дистих».

Вышла Леда на крыльцо
Почесать своё яйцо.

Всё. Никогда, никогда никогда: не составлять больше антологий, не брать в соавторы милых дам, не писать к стихам «реальных комментариев». Разве что — ирреальные.

Алексей Крученых

Я пошел В ПАРОВУЮ ЛЮБИЛЬНЮ
Где туго пахло накрахмаленным воротничком.
Растянули меня на железном кружиле
и стали возить голым
ничком.
Вскакивал я от каждого соприкосновенья
как будто жарко ляпали СВИНЦОВЫМ
ВАРЕНИКОМ!
кивнули — отрубили колени
а голову заШили В ЮБКИ БАЛОН.
.   .   .    .    .    .    .    .    .    .   .
и вот развесили сотню девушек
ВЫБЕЛИТЬ ДО СЛЕЗ НА СОЛНЦЕ
ПЕКЕ
а в зубы мне дали обмызганный ремешок
чтоб я держал его пока не женюсь на безбокой
только что вытащенной
ИЗ МАЛИНОВОГО варенья!..

«Я пошел в паровую любильню…»
(комментарий)*

В Петербурге, году эдак 910-ом
открылись футурные прачечные.
Это значит
(еcли словом
простым обозначить), —
паровые; отопление — центральное.
Огонь, вода и медные трубы.
Обыватель доволен был чрезвычайно.

А футуристам грубым,
но с сердцем нежным, ранимым,
невыносима
издевка над словом сакральным.

Алеша Кручик, будетлянин идейный,
шел пешком
по проспекту Литейному
мимо прачечной,
чуть не плача.
«Да что я  — Алеша Пешков?
Всё загажено господами чистыми,
фармацевтами и реалистами.
Пошто надругаются
над любовью недюжиной.
Самовитое слово  — и то разутюженно
жизнью пошлой».

Дело, конечно, прошлое,
но каждому знать
полагается,
что такое футурка.
Сантехник железную дуру
в руки берет
и орет:
«Хозяйка!
Мать твою, перемать!
Опять ты даёшь мне левую,
не с той резьбой,
не сгоняла на рынок Сенной,
лентяйка.
Не подключу батарею».

Возражать не смею.
Ладно б, дело с тобою мы делали, —
так нет, изучали течения левые,
со свернутою резьбою.

Стою по колено в воде, удрученная
литературой и дурой-собою:
всю-то жизнь в первом классе.

* Данный комментарий к Крученыху составлен в соавторстве с сантехником Васей.

Сергей Бобров.
«Лира лир»

Радиоактивное творчество!
Эманировать жизнь — блеск —
В блески данцигской водки
В напиток Фауста.

В томе «Русские футуристы» в серии «Новой
Библиотеки поэта»,
сказано умное слово
про это:
«Данциг — бывшее название города Гданьска».
Ну глянь-ка:
что за блеск! Это и есть комментарий реальный,
образцовый, профессиональный.
 .   .   .    .    .   .   .    .    .    .

А в иной области профессиональные люди
(имена разглашать не будем)
выразились веско и точно,
со ссылками на источник.
Вот, что они рассказали.
С XIX века в Германии выпускали
водку с золотою пылью.
Взболтнул,
глотнул, —
и сказка становится былью,
а жизнь — золотой мечтой.
За сведенье ценное я им бутылку поставила,
не данцигской — русской, простой.
Не они заставили —
самой приятно.
И сразу всё стало понятно:
главное — вовремя сделать паузу,
и выпить. Желательно — не с Брокгаузом…

Борис Пастернак
Воробьёвы горы

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!
Ведь не век, не сразу лето бьёт ключом.
Ведь не ночь за ночью низкий рёв гармоник
Подымаем с пыли, топчем и влечём.

Признаюсь со стыдом,
что с таким же стыдом и читаю
про свечу, башмачок,
с кистями халат, рукомойник.

Вот советского эроса
главный отстойник,
но увы, — не томлюсь, не вздыхаю
по прелестям лирики зрелой,
умеренно смелой,
на грани дозволенного и не.

Но теперь, наконец, объяснили и мне,
что пипочка на рукомойнике,
знаете — такая пипочка на дачных умывальниках,
какую надобно вверх ладонью поддать, — и
прольется вода, — называется —
сосок!

А ничего, однако,
у Пастернака
стишок, —
сразу не врубилась.

Но кажется и я своей цели добилась
вполне:
В моем стишке — музыки нет ни хера,
ничто не мешает читательскому восприятию.*

*Наблюдение про сосок принадлежит не мне, оно есть собственность моего приятеля — Михаила Яковлевича Шейнкера, умного, хотя и несносного типа.**

** А предыдущее примечание — это типа научной сноски.

Елена Гуро.
Едкое.

Уже белые платьица мелькали,
Уж косые лучи хотели счастья.
Аристончик играл для танцев.
Между лип,
Словно крашеный, лужок был зеленый!
Пригласили: можно веселиться.
И боялась быть смешной — оступиться…

Ах, аристон, аристончик,
Что же ты так опоздал:
Прыгнул в последний вагончик,
Песенку не доиграл.

В дырках овальных пластинка,
Крутится толстый картон.
Но граммофон! Но патефон!
Юным погиб аристон.

Сколько шарманка подружка
Насобирала стишков,
До верху полная кружка
Грошиков и пятаков.

Charmante Caterine — катеринка-
шарманка,
Мертвая музычка, голос-обманка.
Charmante-Ca-
terine.

Русская литература —
Город и морок, и сон.
Быстро уходит натура,
Помнит ли кто аристон?

Шарман Катерин.
Граммофон. Патефон.
Под камень один

С ними лег аристон.
Мало летал, да и низко.
Кто он: Икар иль Дедал?
Принцип для лазерных дисков
Сто лет назад угадал.

Про подвиг его никто не узнал.
Кто он: Орфей иль Дедал?

© Ol'ga Kushlina

back

top