Обломки мачт \ Генри Лонгфелло, Перевод с англ. Р. Дубровкина

Обломки мачт\ Генри Лонгфелло, Перевод с англ. Р. Дубровкина; предисловие О. Алякринского. — М.; СПб.: «Летний сад», 2002. – 62 с.

Очередная двуязычная поэтическая книга увидела свет в издательстве «Летний Сад». Она называется «Обломки мачт», избранные стихотворения Генри Уодсворта Лонгфелло (1807-1882) в переводе Романа Дубровкина. Уже третья книга известного переводчика издана в этой серии — в прошлом году появились «Стихотворения» Перси Биши Шелли и «Версаль» Альбера Самена. А сейчас к печати готовится четвертая — сборник стихотворений Ронсара.

Идея серии «поэтических билингв» заключается в издании небольших и не очень дорогих книжечек, внешне выглядящих просто и изящно: темно-синяя или темно-зеленая картонная обложка с тисненой фольгой; на развороте слева дается текст оригинала, справа помещается перевод. Обычно такая книжка содержит от десяти до тридцати избранных стихотворений (например, «Избранные стихотворения и поэмы» Вордсворта или упомянутые «Стихотворения» Шелли), стихотворный цикл (»Сонеты к Орфею» Рильке или «Практическое котоведение» Элиота) или небольшую поэму (»Венера и Адонис» Шекспира, «Литании» Джона Донна). Каждая публикация предваряется маленьким предисловием переводчика или специалиста по данному поэту.

Такое издание не претендует на строго научный подход (комментарии как правило отсутствуют), у него другие задачи. Оно рассчитано в первую очередь на истинного любителя поэзии, подготовленного читателя, ценящего возможность сравнить классический подлинник с его художественным переводом, но также и на школьника, на студента-филолога, кто впервые открывает для себя того или иного автора, имея возможность сразу же увидеть глазами оригинальный текст. Небольшой объем книг позволяет охватить один из фрагментов творчества поэта в его полноте, или же, как в случае со сборником Лонгфелло, открыть в знакомом поэте нечто новое, обнаружить малоизвестную грань его творчества.

Современному русскому читателю Лонгфелло известен прежде всего как автор «Песни о Гайавате» в переводе Ивана Бунина. В девятнадцатом веке он пользовался в России более широкой славой (которая соответствовала его тогдашнему восторженному признанию не только в Соединенных Штатах, но и в Европе, да и во всем мире) : «Еще в 1860 году, — пишет в предисловии к книге специалист по творчеству Лонгфелло Олег Алякринский, — в «Отечественных записках» появился его «Гимн к жизни» в переложении Д. Ознобишина — первый на русском языке перевод из американской поэзии <…>. А потом Лонгфелло переводили часто и много, причем лучшие наши поэты-переводчики позапрошлого и прошлого века — А. Майков и Д. Минаев, К. Бальмонт и И. Анненский, К. Чуковский и И. Бунин, благодаря которым заокеанский поэт стал в нашей стране поистине народным. Достаточно сказать, что его стихи, помимо многочисленных книжных изданий, печатались в массовой периодике, а на его смерть в 1882 году откликнулись чуть ли не все литературные и общественно-политические журналы Российской империи…» Современников привлекали в Лонгфелло не только его несомненный талант, звучность, ясность и афористичность стихов, которые так легко оставались в памяти (программное стихотворение «I shot an arrow into the air «\ «Я в воздух запустил стрелу» до сих пор без труда процитируют наизусть представители старшего поколения в англоязычном мире), но и то, что он говорил на политически животрепещущие темы девятнадцатого века (освобождение рабов, например — «Сон негра»), удовлетворял жажду эпического (поэмы «Эванжелина», «Песнь о Гайавате», «Сватовство Майлса Стендиша») и лирического (в «Балладах и песнях»), был одним из художников-основателей литературной истории Новой Англии, наконец, ему была свойственна уютная, уравновешенная сентиментальность, к которой девятнадцатый век был особенно чувствителен…

Однако сегодня ситуация изменилась на родине Лонгфелло — там он зачастую подпадает под классификацию, не просто так называемых «мертвых поэтов» — но, как пишет Джон Дербишир в своей статье «Лонгфелло и судьба современной поэзии»*, считается мертвым «мертвым поэтом», чьи стихи какой-нибудь современный интеллектуал будет склонен охарактеризовать как «слащавые», «механические», «банальные», «поверхностные», отражающие «невинную юность американской литературы» и тому подобное. К тому же, Лонгфелло как личность представляется неинтересным для любителей всяческих «трансгрессий» — слишком он кажется буржуазным и нормальным со своей спокойной многолетней жизнью гарвардского профессора, литератора и переводчика (Лонгфелло был настоящим полиглотом, переводил со многих языков. Главный перевод его жизни — это «Божественная Комедия» Данте, которую он перевел очень точно, терцинами, но без рифм)… У него было две жены, обеих он пережил и обеих любил. Ни в каких пороках никогда замечен не был, отличался снисходительным, благодушным характером. Ничего общего с «проклятыми поэтами», чьи бурные биографии интригуют сегодняшних любителей литературы.

Однако счастливое свойство духа заключается в том, что он «дышит, где хочет» — именно поэтому в искусстве не такая уж редкость (хотя об этом не принято рассуждать), что истинные и глубокие вещи порой создаются людьми, которые никогда не нарушали супружеской верности и не напивались допьяна. Дидактизм и сентиментальность многих сочинений Лонгфелло действительно вызывают сегодня некоторое неприятие, однако, внимательнее прислушавшись к голосу поэта, мы улавливаем в нем и нечто другое, то, без чего человек и не существовует как целое, во всей полноте своих возможностей и стремлений, о которых Лонгфелло так чарующе-точно говорит в своем знаменитом Вступлении к «Песне о Гайавате», перечисляя тех, кому адресована его поэзия.

Прежде всего, к своим читателям он причисляет тех, для кого необходима природа: «Вы, кто любите природу \ Сумрак леса, шепот листьев\ В блеске солнечном долины, <…> Вам принес я эти саги,\ Эту Песнь о Гайавате!»

Затем он называет неравнодушных к поэзии прошлого: «Вы, кто любите легенды\ И народные баллады,\ Этот голос дней минувших,\ Голос прошлого, манящий\ К молчаливому раздумью <…>\Вам из диких стран принес я\ Эту Песнь о Гайавате!»

Далее следуют читатели, чуткие к религии: «Вы, в чьем юном, чистом сердце\ Сохранилась вера в Бога,\ В искру Божью в человеке;\ Вы, кто помните, что вечно\ Человеческое сердце\ Знало горести, сомненья\ <…>Вам бесхитростно пою я\ Эту Песнь о Гайавате!»

Поэт именует те вещи и явления, которые никогда не перестанут затрагивать людей — пока речь идет о живых людях, разумеется, а не о зомбированных рекламой или модой потребителях или придатках к совершенным машинам.

Наконец, он говорит о самом сокровенном:
Вы, которые, блуждая
По околицам зеленым,
Где, склонившись на ограду,
Поседевшую от моха,
Барбарис висит, краснея,
Забываетесь порою
На запущенном погосте
И читаете в раздумье
На могильном камне надпись,
Неумелую, простую,
Но исполненную скорби,
И любви, и чистой веры, —
Прочитайте эти руны,
Эту Песнь о Гайавате!

На эту меланхолическую (и романтическую) интонацию раздумий о минувшем стоит обратить внимание, переходя уже к непосредственному разговору о книге Лонгфелло «Обломки мачт». Потому что книга представляет именно эту (чисто лирическую) грань дарования Лонгфелло — его способность затрагивать интимные душевные глубины, веря, что прошлое не умирает, что оно не мертвый след на замшелом могильном камне, а оживающее под внимательным и сердечным взглядом воплощение веры, любви и несокрушимой печали, которой, по выражению Ахматовой «царь Давид по-царски одарил тысячелетья».

Составляя эту книгу, переводчик, как мне кажется, стремился отойти от стереотипа хрестоматийного «невинного романтика» и автора эпических шедевров и открыть русскому читателю самоуглубленного и пронзительного поэта, которого преследуют видения, восстающие из глубин его беспокойной памяти. Уже само название сборника, «Обломки мачт», напоминающее об «Обломках» Бодлера, отсылает к одной из ведущих тем романтизма, а может быть и поэзии вообще — созерцанию обломков, остатков прошлого, которые снова обретают исключительное существование благодаря синтезирующей работе воображения.

В сборник включено всего двенадцать стихотворений, относящихся к разным периодам творчества Лонгфелло (с 1845 по 1880) и взятых из разных поэтических сборников, (пять из них входят в книгу «У моря и у очага» / The Seaside and the Fireside, 1849), но их объединяет эта обращенность к полуночному миру воспоминаний, призраков безвозвратно ушедшего.

Словно зажигая путеводный свет, указывающий на это «призрачное» направление, сборник открывается стихотворением «Вечерняя звезда». Оно посвящено второй жене поэта, Фанни.

Ты — госпожа моя! На башне дальней
Сияешь ты над облачной грядой
Звездой вечерней, утренней звездой!
Подобно ей, в уединенной спальне
Чему-то улыбаешься во сне,
И тихо гаснет свет в твоем окне.

Эти стихи — и в английском и в русском варианте — являются уникальным в своем роде лирическим произведением — не только потому, что это единственное любовное стихотворение Лонгфелло, и не только потому, что его героине впоследствии было суждено догореть в буквальном смысле слова (сгореть заживо, от случайно уроненной спички) — задевает прежде всего то сдержанное совершенство, с которым выражена полнота любовного чувства, движимая скрытой меланхолией, предчувствием утраты.

(Это стихотворение с его обращениями: «The evening star, the star of love and rest…My morning and my evening star of love!» представляется предтечей знаменитого оденовского «He was my North, my South, my East and West,\My working week and my Sunday rest». Поэт так никогда и не смог оправиться после этой смерти. Первую жену свою, красавицу Мэри, он тоже потерял после нескольких лет брака, так что у Лонгфелло были причины взывать к призракам).

Путеводная звезда светит над морем, которое есть романтическое пространство par excellence — большинство стихотворений сборника, как, например, баллада «Тайна моря» воспевают эти непостижимые просторы, источник поэзии:

Всякий раз, когда мелькают
Паруса в дали седой,
В море вижу я галеру,
Слышу пенье над водой.

И великой тайной моря
Опьяняюсь вновь и вновь,
Словно сердце океана
В жилы мне вливает кровь.

Любитель моря и Данте, Лонгфелло не мог не размышлять не только над «тайной моря», но также и над его «проклятием».

Прототипом всех «проклятых моряков» является Улисс — именно он породил «капитанов» западной литературы, именно его образ разрабатывает Данте в «Аде» (XXVI), куда и помещает греческого героя. Вина Улисса для Данте состоит в бессмысленности его дерзкого предприятия — движении на юг. Борхес, комментируя этот отрывок «Комедии», замечает, что, согласно Клименту Александрийскому, «в южную часть земли человеку попасть невозможно», ведь там находится священная гора Чистилища, запретная для смертных. Отзвук этой идеи можно видеть в балладе Лонгфелло «Сэр Хэмфри Гилберт»:

Смерти ледовый флот
К южным морям повернул,
В мерцании звезд злобный норд-ост
Зимнею стужей дохнул.

(…)

Корабль, блуждающий в море, тоже сталкивается с южной горой, но это не гора Чистилища, а смертноносный айсберг:

Сменился на вахте матрос,
Как вдруг молчаливой стеной
Из мрачных глубин возник исполин —
Смерти флот ледяной.

Баллада напоминает «Старого Морехода» Кольриджа, заставляет думать и о другом «проклятом капитане», Ахаве, из «Моби Дика»:

Священную книгу раскрыв,
Сэр Хэмфри сказал: «Смелей!»
До райских садов из городов
Не ближе, чем с кораблей!»

Одинаково таинственны и связаны между собой в эстетике романтиков возникновения и исчезновения в глубинах моря, где жизнь становится неотличима от смерти:

На юг и только на юг,
Пока наконец Гольфстрим
Во мгле не настиг разбойничий бриг,
И пропал он, как сон, незрим.

Лонгфелло не рассказывает о духовных причинах гибели капитана и его корабля (достаточно знать, что они — пираты), его занимает другое — желание создать еще одну картину, еще один призрачный и страшный образ неутоленных грешных душ, обреченных гибели.

Но самым очевидным выражением романтической идеи поэзии оказывается стихотворение, давшее название сборнику — «Обломки мачт» (в оригинале «The Fire of Drift-wood» — «Огонь из обломков кораблей»). Это классическое стихотворение поэта, чьи стихи было принято читать в семейном кругу, у камина, само и воспроизводит (и создает) ситуацию своего собственного чтения, не так просто, как представляется в своей чеканной простоте.

Мы зябко жались к очагу,
Сквозило в щели ветхих рам,
Дощатый дом на берегу
Стоял, открытый всем ветрам.

Кривые улочки вдали,
Портовый сонный городок,
Руины форта, корабли,
Маяк и допотопный док.

Дом, на берегу океана, пронизанный ветрами, не может служить настоящей защитой ни от той бури, что бушует снаружи, ни той, что рождается изнутри. Постоянно сближая две противоположные стихии — огня и воды, моря и домашнего очага, Лонгфелло (вместе со своим переводчиком) достигает этим приемом контраста необычайной точности поэтического выражения.

И сами наши голоса
Звучали странно в темноте,
Как облетевшие леса, —
Слова ненужные, не те, —

Застыли на губах они,
Тем яростнее и светлей
В печи пылали головни
Обломки мертвых кораблей.

И, вспыхнув, гасли, как сигнал,
Как бедственный последний зов
В ту ночь, когда их ветер гнал
На смерть без мачт и парусов.

Гудела, вздрагивая, печь, —
Под звон стекла, под злобный вой
В запутанную нашу речь
Вмешался ветер штормовой.

И разум выбился из сил
От леденящих голосов:
Скорлупку сердца шторм носил
В былом без мачт и парусов.

О пламя изнутри, извне,
Что согревает нас, реши, —
Обломки мачт в печном огне
Или пожар на дне души!

Сила этого стихотворения — в соединении внешне несоединимого, но на самом деле неразрывно связанного: стихии морской и огненной (чему соответствует и «пожар на дне души»). Обломки мачт, вынесенные на берег, обломки догорающих судеб, разбитых житейскими бурями, — это как раз и есть та материя, которая, сгорая, высвобождает при своем горении чистый свет и жар поэзии, и жар этот дает силы противостоять ледяному напору стихий — времени, смерти. Здесь поэт снова косвенно обращается к теме Улисса, который переживает свои странствия, мытарства и страдания, даже не покидая домашнего очага.

Размышлениям о Времени посвящено еще одно прекрасное стихотворение сборника — «Песочные часы».

Песок Аравии, песок пустыни,
Бегущий за стеклом,
Ты соглядатай Времени отныне,
Рассказчик о Былом.

Пустыня для поэта — это тоже море, ее протяженность, ее опасности притягивают так же сильно, как и водные просторы. Она тоже, в свою очередь, становится аллегорией творчества:

Тысячелетьями в полдневных странах
Кружил тебя самум,
Картинами твоих видений странных
Мой отуманен ум.

Созерцание бегущих за стеклом песчинок ведет к воскрешению призраков исторического и легендарного прошлого:

(…)

Быть может, провозвестнику Закона
Ты обжигал стопы
И вслед за колесницей фараона
Ложился у тропы?

Взгляд поэта в некий момент становится дерзновенным, и он начинает прозревать за внешним миром явлений их скрытую суть:

Но взгляд мой дерзко раздвигает стены,
И за мечтою вслед
Уносится в пески мой ум смятенный,
В седую толщу лет.

И тоненькая струйка золотая
Возносится в зенит,
В огромную колонну вырастая,
И душу леденит.

Здесь интенсивность поэтического переживания возникает в результате слиянии Хроноса с Кайросом — дух обретает новое таинственное зрение, позволяющее, пусть всего на один миг, уловить целое, приблизиться к Тайне тайн. Но такое напряжение у Лонгфелло (да и ни у кого почти) не может длиться, и вот «магический сосуд», словно исчерпав на время заложенную в нем тайну, превращается в каминную безделушку:

И мысль не в силах следовать причуде,
Сомкнулись небеса:
Иссяк песок в магическом сосуде,
Отмерив полчаса.

Романтические медитации о Времени, о Прошлом, чьи призраки преследуют поэта — главная тема сборника. От взгляда, брошенного на бегущую струйку в песочных часах, поэт переходит к созерцанию человечества, протекающего по земле как воды и как пески. Об этом стихотворение «Еврейское кладбище в Ньюпорте». Размышляя над судьбою еврейского народа, Лонгфелло одновременно задает себе вопрос об историческом пути человечества в целом. В его видении истории нет никакого оптимизма. Стихотворение заканчивается строками:

Увы, назад необратимо время,
Земля рождает в муках племена,
Но ни одно не возродится племя:
Не вечность им, а смерть предрешена.

К такому выводу поэт приходит, думая об истории евреев, которая представляет собой крайнее воплощение человеческой юдоли:

Как вы пришли сюда? Где взяли силы
Спастись от ненависти христиан?
Вселенские Агари, Измаилы,
Вас, как в пустыню, гнали в океан.

Снова океан и пустыня возникают в стихах Лонгфелло как место изгнания и страдания (но не искупления!), у странника-Улисса появляется его двойник — Вечный Жид. Интенсивность этого размышления порождает следующие горькие, пророческие строки:

На Юденштрассе, в чуждой вам отчизне,
В колодцах гетто, на бесправном дне
Прошли вы школу страха — школу жизни —
И школу смерти в жертвенном огне.

(…)

Из края в край катилась, не стихая,
Анафема, и у любых ворот
Слезами проклятого Мордехая
Во имя Божье упивался сброд.

(Здесь нельзя не отметить красоту и силу русского перевода, а также его конгениальность тексту Лонгфелло).

Метафора судьбы гонимого народа — это книга дней, вечно читаемая с конца:

Подобно древней иудейской книге,
Вы книгу дней читали каждый раз
Наоборот, и худшей из религий,
Легендой мертвых стала жизнь для вас.

Именно поэтому будущее не может быть интересно, оно идентично прошлому:

Шагал за вами поступью победной
Повсюду патриарх или пророк,
И будущее вам казалось бледной,
Ненужной тенью пройденных дорог.

Этот взгляд далек от классически богословского определения иудаизма, религии профетической и устремленной в будущее, но он представляется истинным как образ участи евреев, рожденный из глубины сострадающего сердца.

Совсем иные призраки прошлого являются в стихотворении «Комната с привиденьями»:

На комнату в лунную полночь
Походят людские сердца:
Там призраки прошлого бродят,
О чем-то твердя без конца.

Эти стихи тоже глубоко пессимистичны, если не сказать безнадежны. Они напоминают одновременно и Гейне и знаменитую страшную повесть Генри Джеймса «Поворот винта», где призраки суть порождения внутреннего ада, неизлечимо больной совести, которая уже не может быть спасена верой:

Сидит у окна ночами
Недвижная скорбная тень,
Молчит и спешит исчезнуть,
Как только забрезжит день.

Молчит и в призрачном свете
К туманному льнет стеклу,
Указывая куда-то
В сырую ночную мглу.

А там за окном неутешно
Колышет ветвями сосна,
Моя одинокая дума
Вот так же зыбка и темна.

Сосна над могилой ребенка,
Чью душу ангел унес,
Он умер, едва родившись,
Ни смеха не знал, ни слез.

Безнадежна попытка постичь смысл этого страдания, потому что по ту сторону смерти поэту в этом стихотворении видится пустота.

Так кто же вы, тусклые тени?
Вы — статуи на мосту
Над скорбной рекою смерти,
Стремящейся в пустоту.

Правда, в оригинале мы читаем:

What are ye, O pallid phantoms!
But the statues without breath,
That stand on the bridge overarching
The silent river of death?

И видим, что переводчик убрал знак вопроса в конце, что сделало финал по-настоящему безнадежным, особенно потому, что «безмолвная река смерти» стала рекой, «стремящейся в пустоту». Но в целом русская строфа все равно получилась адекватной оригиналу, в котором главное — призрачная архитектура этого ужасного образа. Ужас у Лонгфелло (переданный переводчиком с помощью конечной строки) заключается в словах «статуи без дыхания» \ the statues without breath, а безнадежность у поэта передается рифмой: breath — death.

Зато «некий свет» озаряет стихи «Божественная Комедия» (цикл из шести сонетов) и сонет «Чосер». Здесь поэт тоже обращается к «теням прошлого», но на этот раз это «великие тени», благодаря которым возникает размышление о роли художника в мире. Для Лонгфелло она сводится к воплощению классической (но от этого не менее притягательной) идее Возвышенного, что свидетельствует о верности поэта его девизу Excelsior! Поэма Данте сравнивается со звездой рассвета, Чосера он называет «певцом весенних зорь», чьи стихи говорят «о поднебесном полете».

Можно много говорить об этих и еще других, не упомянутых мною стихотворениях, но лучше просто открыть книгу и не спеша, с наслаждением прочесть эти стихи.

Еще немного о переводе. Роман Дубровкин не нуждается в представлении, каждый, кто внимательно читал французскую или английскую поэзию на русском языке, должен помнить его имя. Он является одним из самых талантливых представителей русской школы перевода, которых сейчас осталось совсем немного. Его переводы из французской, английской, американской, итальянской, немецкой классики всегда отличаются если не математической, то, духовной, эстетической верностью оригиналу; благодаря его искусству, по-русски действительно «состоялись» многие стихотворные шедевры европейской поэзии. Точность, изысканность, неуловимая легкость — все приметы мастерства присутствуют в его работе. И новая книжка стихов Лонгфелло — еще одно тому подтверждение. И еще одно доказательство того, что не бывает «мертвых поэтов» — хороший переводчик, это, прежде всего, идеальный читатель, способный пересказать прочитанное на своем языке, так, чтобы оно, принадлежа одновременно и прошлому и настоящему, было подлинным и живым. В данном случае так и случилось. Повезло и Лонгфелло и его русским читателям.

Арина Кузнецова

* John Derbyshire, Longfellow & the Fate of Modern Poetry, The New Criterion, vol. 19, № 4, Dec. 2000

© Arina Kuznetsova

back

top