Robert William Service (1874-1958)
в переводе Евг. Витковского

Роберт Уильям Сервис родился 16 января 1874 года в Престоне, Ланкашир (Англия) в шотландской семье. Детство провел в Шотландии, учился в Университете в Глазго. Эмигрировал в Канаду в 1894, окончательно поселился в Уайтхорсе (столица Юкона); восемь лет работал в Канадском Банке Торговли. Первую широкую известность принесли ему изданные вскоре сборники баллад, написанных в лучших традициях Редьярда Киплинга (нередко самого Сервиса по сей день незывают «Киплингом холодной Канады»). Во время Балканских Войн 1912-13 гг. Сервис был корреспондентом «Звезды Торонто». Во время Мировой войны 1914 г. во Франции служил корреспондентом и водителем санитарной машины (что дало повод к возникновению цикла баллад «Красный Крест»). После войны поселился во Франции и женился на француженке. Во время второй мировой войны вернулся Канаду, жил в Голливуде и Ванкувере; в 1942 году вместе с Марлен Дитрих снялся в кинофильме «Добытчики». В общей сложности издал около 45 поэтических сборников, куда вошло более 1000 стихотворений. Перу Сервиса принадлежат две автобиографические книги, «Пахарь Луны» (1945) и «Небесный Арфист» (1948) и шесть романов, включая «След 98-ми» (1912) о Золотой Лихорадке 1896-1906 годов. После Второй Мировой Войны возвратился во Францию, где вместе с женой и дочерью прожил остаток жизни в Бретани и на Французском побережье Ривьеры.

Справочники по англоязычной литературе Канады неизменно указывают на Роберта Сервиса как на единственного выдающеголся поэта, целиком посвятившего свое творчество «полярным территориям». Для русского слуха его творчество созвучно прежде всего рассказам о «золотой лихорадке», принадлежащим перу Джека Лондона. Некоторые из его баллад («Выстрел Мак-Крю», «Закон Юкона», «Кремация Маг-Ги») вошли в золотой фонд мировой англоязычной поэзии. Из-за сравнительно позднего стихотворения «Баллада о гробнице Ленина» Сервис находился в СССР под почти гласным запретом; впервые Сервис (баллада «Сон») увидел свет на русском языке в филадельфийском альманахе «Побережье» (2001, № 11) в переводе Эрика Горлина (1919?-1942?).

Е. Витковский

Кремация Сэма Мак-Ги

Навидались дел, кто денег хотел,
Кто золото здесь искал;
Тут вьявь и всерьез въелся в жилы мороз —
Сказанья полярных скал.
Но поди, опиши ночь в полярной глуши —
Господи, помоги —
Ту ночь, когда средь Лебаржского льда
Сжег я Сэма Маг-Ги.

Нешто, гнали враги теннессийца Мак-Ги, что хлопок растил испокон,
Узнай-ка, поди: но Юг позади, а впереди — Юкон;
Сэм искал во льду золотую руду, повторяя на холоду,
Мол, дорогой прямой отвалить бы домой, твердил, что лучше в аду.

Сквозь рождественский мрак упряжки собак на Доусон мчали нас.
Кто болтает о стуже? Льдистый коготь снаружи раздирал нам парки в тот час.
На ресницах — снег, не расклеишь век, да и ослепнешь совсем.
Уж чем тут помочь, но всю эту ночь хныкал один лишь Сэм.

Над головой стихнул вьюги вой, над полостью меховой.
Псы поели в охотку, звезды били чечетку, и Сэм подал голос свой.
Он сказал: «Старина, мне нынче — хана, думаю, сдохну к утру.
Вспомни просьбу мою в ледяном краю, если нынче вправду умру».

Полумертвому «Нет» не скажешь в ответ. А Сэм стонать продолжал:
«Холод грыз меня пуще день ото дня, и в железных тисках зажал.
Но лечь навсегда под покровом льда — смерть такую не ставлю ни в грош.
Счастьем или бедой, огнем иль водой — поклянись, что меня сожжешь!»

Смерть пришла на порог — торговаться не в прок, я поклялся: не подведу.
И утро пришло, но так тяжело пробужденье на холоду.
Сэму виделась тропка у плантации хлопка где-то в стране родной,
А к ночи Мак-Ги отдал все долги, оставил труп ледяной.

Дыхание мне в той гиблой стране ужас перехватил,
Обещанье дано — его все одно нарушить не станет сил;
Труп к саням приторочен, торопись, иль не очень, не об этом в итоге речь:
Лишь покорствуй судьбе, долг лежит на тебе: что осталось — то надо сжечь.

Что ж, моги не моги, а плати долги, у тропы — особая власть.
Проклинал я труп, хоть с замерших губ не позволил ни звуку пасть.
Ночь темна и долга, и собаки в снега протяжное шлют вытье;
Укоряя меня кружком у огня: не сделано дело твое.

Вливался мой страх в этот бедный прах, тянулись дни и часы,
Но я, как слепой, шел все той же тропой, оголодали псы,
Надвигалась тьма, я сходил с ума, но дело не шло к концу.
Я место искал, он — щерил оскал; и стал я петь мертвецу.

И добрел я тогда до Лебаржского льда — попробуй, не очумей!
Там намертво врос в ледовый торос кораблик «Алиса Мэй».
Я на Сэма взглянул, всхлипнул, шепнул, хоть был заорать готов:
«Черт, операция! Будет кр-ремация — высший-из-всех-сортов!»

Я взялся за труд: вскрыл полы кают, котел паровой зажег,
Даже как-то увлекся: насыпал кокса, не иначе — Господь помог.
Ох, было же дело: топка взревела, такое заслышишь — беги!
Я в горячей мгле схоронил в угле тело Сэма Мак-Ги.

Я решил, что не худо прогуляться, покуда остынет котел в дыму.
Меркло небо во мраке, завывали собаки, быть поблизости — ни к чему.
Всюду снег и лед, но горячий пот на лбу смерзался корой,
Я долго бродил, но котел чадил и в небо стрелял порой.

Сказать не могу — как долго в снегу длился тяжелый гул;
Но небо врасхлест посветлело от звезд — и я вернуться рискнул.
Пусть меня трясло, но себе же назло я сказал «Ну, давно пора —
Догорел твой друг!» — и открыл я люк, заглянул в потемки нутра.

Я-то парень неробкий — но в пылающей топке Сэм спокойно сидел внутри:
Улыбался слегка, — он издалека крикнул мне: «Дверь затвори!
Здесь тепло весьма, но кругом — зима, как бы снегу не намело:
Как в минуту сию, лишь в родном краю было мне так же тепло».

Навидались дел, кто денег хотел,
Кто золото здесь искал;
Тут вьявь и всерьез въелся в жилы мороз —
Сказанья полярных скал.
Но поди, опиши ночь в полярной глуши —
Господи, помоги —
Ту ночь, когда средь Лебаржского льда
Сжег я Сэма Маг-Ги.

The Cremation of Sam McGee

There are strange things done in the midnight sun
By the men who moil for gold;
The Arctic trails have their secret tales
That would make your blood run cold;
The Northern Lights have seen queer sights,
But the queerest they ever did see
Was that night on the marge of Lake Lebarge
I cremated Sam McGee.

Now Sam McGee was from Tennessee, where the cotton blooms and blows.
Why he left his home in the South to roam 'round the Pole, God only knows.
He was always cold, but the land of gold seemed to hold him like a spell;
Though he'd often say in his homely way that he'd «sooner live in hell».

On a Christmas Day we were mushing our way over the Dawson trail.
Talk of your cold! through the parka's fold it stabbed like a driven nail.
If our eyes we'd close, then the lashes froze till sometimes we couldn't see;
It wasn't much fun, but the only one to whimper was Sam McGee.

And that very night, as we lay packed tight in our robes beneath the snow,
And the dogs were fed, and the stars o'erhead were dancing heel and toe,
He turned to me, and «Cap,» says he, «I'll cash in this trip, I guess;
And if I do, I'm asking that you won't refuse my last request.»

Well, he seemed so low that I couldn't say no; then he says with a sort of moan:
«It's the cursed cold, and it's got right hold till I'm chilled clean through to the bone.
Yet 'tain't being dead — it's my awful dread of the icy grave that pains;
So I want you to swear that, foul or fair, you'll cremate my last remains.»

A pal's last need is a thing to heed, so I swore I would not fail;
And we started on at the streak of dawn; but God! he looked ghastly pale.
He crouched on the sleigh, and he raved all day of his home in Tennessee;
And before nightfall a corpse was all that was left of Sam McGee.

There wasn't a breath in that land of death, and I hurried, horror-driven,
With a corpse half hid that I couldn't get rid, because of a promise given;
It was lashed to the sleigh, and it seemed to say: «You may tax your brawn and brains,
But you promised true, and it's up to you to cremate those last remains.»

Now a promise made is a debt unpaid, and the trail has its own stern code.
In the days to come, though my lips were dumb, in my heart how I cursed that load.
In the long, long night, by the lone firelight, while the huskies, round in a ring,
Howled out their woes to the homeless snows — O God! how I loathed the thing.

And every day that quiet clay seemed to heavy and heavier grow;
And on I went, though the dogs were spent and the grub was getting low;
The trail was bad, and I felt half mad, but I swore I would not give in;
And I'd often sing to the hateful thing, and it hearkened with a grin.

Till I came to the marge of Lake Lebarge, and a derelict there lay;
It was jammed in the ice, but I saw in a trice it was called the «Alice May».
And I looked at it, and I thought a bit, and I looked at my frozen chum;
Then «Here», said I, with a sudden cry, «is my cre-ma-tor-eum.»

Some planks I tore from the cabin floor, and I lit the boiler fire;
Some coal I found that was lying around, and I heaped the fuel higher;
The flames just soared, and the furnace roared — such a blaze you seldom see;
And I burrowed a hole in the glowing coal, and I stuffed in Sam McGee.

Then I made a hike, for I didn't like to hear him sizzle so;
And the heavens scowled, and the huskies howled, and the wind began to blow.
It was icy cold, but the hot sweat rolled down my cheeks, and I don't know why;
And the greasy smoke in an inky cloak went streaking down the sky.

I do not know how long in the snow I wrestled with grisly fear;
But the stars came out and they danced about 'ere again I ventured near;
I was sick with dread, but I bravely said: «I'll just take a peep inside.
I guess he's cooked, and it's time I looked»; …then the door I opened wide.

And there sat Sam, looking cool and calm, in the heart of the furnace roar;
And he wore a smile you could see a mile, and he said: «Please close that door.
It's fine in here, but I greatly fear you'll let in the cold and storm —
Since I left Plumtree, down in Tennessee, it's the first time I've been warm.»

There are strange things done in the midnight sun
By the men who moil for gold;
The Arctic trails have their secret tales
That would make your blood run cold;
The Northern Lights have seen queer sights,
But the queerest they ever did see
Was that night on the marge of Lake Lebarge
I cremated Sam McGee.

Песня добровольного раба

Когда окончится длинный день, и Хозяин заплатит мне —
Думаю все же, что врут попы о мученьях в адском огне.
И поповский рассказ про дорогу в рай, полагаю, тоже брехня:
Надеюсь только, что миг тишины, миг отдыха ждет меня.
На лицо мое грубое посмотри, неловким словам внемли;
Я, Господи, выполнил Твой приказ, обработал много земли —
Нанимателей тучных обслуживал я, с надеждой глядел в Небеса:
Я завершил ежедневный урок, но подохну — беднее пса.
Я использовал силу, что дал Ты мне, от работы я не лытал,
Тяжела была работа Твоя, и я от нее устал.
Большой Хозяин! Я сломан, согбен, и душат хрипы в груди.
Но все же я сделал дело свое, строго меня не суди.
Ты знаешь, как часто бывал я глуп, как часто бывал я слаб,
Сколько денег мне дьявол велел просадить на виски, на карты, на баб.
Сколь часто я, как последний дурак, вел себя на долгом веку,
Бездельникам доставляя кайф, или шлюхиному кошельку.
А потом все равно возвращался назад, туда, где лоток и рудник,
Я трудился, и мерещилось мне — все, казалось бы, я постиг,
Все тяжкое, кроме работы ума (кто его одолжил бы мне?)
Я, как зверь, тратил зверскую силу свою — и с собой сошелся в цене,
Одинокие дни и дороги мои были радости лишены:
Поцелуя любимой я не познал, не ведал заботы жены.
Кто видел во мне подъяремный скот, кто — животное естество,
А я бы на виселицу пошел ради взгляда любви одного.
Обладая силой двоих мужчин — как стыдливо ее таю!
На потомков права нет у меня, и права нет на семью.
В сотворенном Тобою мире я жил, богохульствуя и греша,
Но я прожил жизнь, и по мне она была весьма хороша.
Почерневший от солнца рабочий, мне место — лесоповал,
Я в поту распахивал землю, я пот в нее изливал,
Чтобы на реках запруду сложить, я вырубал тайгу
Крушил творенья природы, каких описать не могу;
Многое мне погубить пришлось, многому дать почин.
Хорошо, что решителен был я и тверд — мужчина в мире мужчин.
Я, Господи, выполнил Твой приказ, обработал много земли —
За грехи осуждать меня не спеши, но молитве моей внемли.
Я, Господи, сделал, все что мог — и чаша ныне полна.
Исчезает на Западе длинный луч… Далее — тишина.

The Song of the Wage-Slave

When the long, long day is over, and the Big Boss gives me my pay,
I hope that it won't be hell-fire, as some of the parsons say.
And I hope that it won't be heaven, with some of the parsons I've met —
All I want is just quiet, just to rest and forget.
Look at my face, toil-furrowed; look at my calloused hands;
Master, I've done Thy bidding, wrought in Thy many lands —
Wrought for the little masters, big-bellied they be, and rich;
I've done their desire for a daily hire, and I die like a dog in a ditch.
I have used the strength Thou hast given, Thou knowest I did not shirk;
Threescore years of labor — Thine be the long day's work.
And now, Big Master, I'm broken and bent and twisted and scarred,
But I've held my job, and Thou knowest, and Thou will not judge me hard.
Thou knowest my sins are many, and often I've played the fool —
Whiskey and cards and women, they made me the devil's tool.
I was just like a child with money; I flung it away with a curse,
Feasting a fawning parasite, or glutting a harlot's purse;
Then back to the woods repentant, back to the mill or the mine,
I, the worker of workers, everything in my line.
Everything hard but headwork (I'd no more brains than a kid),
A brute with brute strength to labor, doing as I was bid;
Living in camps with men-folk, a lonely and loveless life;
Never knew kiss of sweetheart, never caress of wife.
A brute with brute strength to labor, and they were so far above —
Yet I'd gladly have gone to the gallows for one little look of Love.
I, with the strength to two men, savage and shy and wild —
Yet how I'd ha' treasured a woman, and the sweet, warm kiss of a child!
Well, 'tis Thy world, and Thou knowest. I blaspheme and my ways be rude;
But I've lived my life as I found it, and I've done my best to be good;
I, the primitive toiler, half naked and grimed to the eyes,
Sweating it deep in their ditches, swining it stark in their styes;
Hurling down forests before me, spanning tumultuous streams;
Down in the ditch building o'er me palaces fairer than dreams;
Boring the rock to the ore-bed, driving the road through the fen,
Resolute, dumb, uncomplaining, a man in a world of men.
Master, I've filled my contract, wrought in Thy many lands;
Not by my sins wilt Thou judge me, but by the work of my hands.
Master, I've done Thy bidding, and the light is low in the west,
And the long, long shift is over… Master, I've earned it — Rest.

© Estate of Robert Service, c/o Mr. Wm. Krasilovsky, New York, NY, permission granted.
© Evg. Vitkovskii

back

top