Самуил Шварцбанд

Предисловие из новой монографии «Лишь море Черное шумит…»*

Предпоследняя строчка из «Путешествия Онегина», поставленная в качестве названия монографии по истории текстов А.С. Пушкина, написанных им в южной командировке (Кишинев и Одесса) и в период ссылки в Михайловском, позволяет напомнить читателю вполне банальную истину о том, что «Если… науки… могут усовершенствоваться и изменяться, то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется». И в силу этой пушкинской сентенции, я надеюсь, что у читателя не возникнут сторонние мысли по поводу «логизированных» автором процессов творчества, которые не могут и не должны восприниматься как «законченные» и «абсолютно истинные».

Однако, напоминая о сходстве не старящихся и не изменяющихся явлений природы и поэзии, хотелось бы подчеркнуть, что у каждой науки, кроме объекта и предмета, есть еще и свои цели и задачи. В этом смысле, сами по себе анализ (разложение материала на составляющие) и синтез (собирание составляющих в какой-либо модели) являются всего-навсего проекцией избранных целей и задач. Поэтому прежде всего их-то и приходится оговаривать.

Русская филология, после бурного и во многом случайного развития антиэстетических воззрений во второй половине XX в. (от структурализма до интертекстуализма, от «всеядного» публикаторства до «мотивного» компилирования, от полной свободы при интерпретациях до «чтений» текстом «читающего»), — постепенно, подобно Неве, возвращается на «круги своя».

Свидетельством этого являются не только такие умные книги как «Сюжеты русской литературы» С.Г. Бочарова (М., 1999) и «Божественный глагол» Е.Г. Эткинда (М., 1999), Ю.Н. Чумакова «Стихотворная поэтика Пушкина» (СПб., 1999) и «Метр и смысл» М.Л. Гаспарова (М., 2000), посвященных вопросам литературы Нового времени (XIX-XX вв.), но и целый ряд принципиальных исследований по истории древнейших текстов — от «Деяний Апостолов» И.А. Левинской (М., 1999) до «Текстологии славянской Библии» А.А. Алексеева (СПб., 1999).

И хотя от рецидивов в руссистике нет «оберегов», тем не менее эстетико-аксиологических исследований с каждым годом становится все больше и больше. См., напр., небольшую, но чрезвычайно интересную работу И.З. Сурат «Биография и лирика» (М., 1999) или же вышедший под редакцией М.Н. Виролайнен великолепный сборник «Легенды и мифы о Пушкине» (СПб., 1999). В этом ряду, несомненно, следует указать и на издание — В. Перельмутер. «Конек-Горбунок. Русская сказка в трех частях». М., 1998.

Но говоря об эстетико-аксиологическом аспекте филологии, необходимо подчеркнуть, что в ее основе, как и в основе всякой другой науки, лежит не интерпретация, всегда рождающаяся, как «Афина Паллада из головы» и потому являющаяся могучим средством мифотворчества, а посильное — по времени и знаниям — описание литературного материала.

Естественно, что в этом случае художественный текст выступает в качестве филологического объекта исследования, предметом исследования которого выступают те или иные стороны его бытия, определяемые «точками зрения» (»субъект текста» и автор, язык и стиль, взаимодействие и противодействие в лингво-поэтической дихотомии и т. д.).

При этом целями и задачами филологического описания оказывается двойственная сущность филологического объекта: с одной стороны, художественный текст предстает перед нами в динамике творчества (конечно, при наличии чернового материала), а с другой стороны, художественный текст оказывается фиксированным результатом творчества (ср. с аналогичной двойственностью описаний в теориях физических колебаний — квантовой и волновой). В первом случае, описание динамики творчества является целью и задачей истории текста, а во втором — описание «художественной системы», обладающей «собственной структурой элементов» (собственно, художественное произведение — по Ю.М. Лотману), в дихотомии подобных ему явлений, выступает в качестве целей и задач историко-литературного иссле-дования.

Подзаголовок данной книги определяет специфику описания истории ряда художественных текстов А.С. Пушкина, созданных им в 1820-1826 гг.

Однако понимая художественный процесс (историю создания) и его результат (художественный текст) как «две стороны одной и той же медали», я должен сказать и о том, что между двумя исследованиями — история текста и историко-литературная ценность текста — существует «логическая взаимосвязанность» причин и следствий.

Ошибки в описании «истории текста» последовательно порождают и ошибки в историко-литературных представлениях о ценности самого текста.

Историко-литературные «шумы и помехи» всегда есть следствие или ошибочных описаний «истории текста» того или иного произведения или их отсутствия (например, нет материала для описания «истории текста» в связи с тем, что не сохранились рукописи).

С другой стороны, попытки навязать историко-литературные представления «истории текста» столь же безуспешны, как и попытки прервать беременность после рождения ребенка. Может быть, поэтому описание «истории текста» представляется мне проверяющим фактором историко-литературных описаний.

Именно это обстоятельство и побудило меня заново прочитать (и описать) историю таких известных произведений Пушкина, какими являются «Наполеон» (1821), поэма «Гавриилиада» (1822), цикл «Подражания Корану» (1824) и первые четыре главы «Евгения Онегина» (1823-1826).

Дело в том, что «история» ряда указанных текстов в работах предшественников позволяла им рассматривать «южные поэмы» Пушкина как его «столбовую дорогу» к «роману в стихах».

«Открытая» историками русской литературы оппозиция «Жуковский — Пушкин» и ее уподобление оппозиции немецких романтиков Тика, Новалиса, Гофмана и др. в их противопоставленности Шиллеру и Байрону, несомненно, была продуктивной. Она позволяла «приобщить» отечественную историю к евро-пейской.

С другой же стороны — эпигонские писания литераторов-декабристов, так или иначе сближаемые с «романтическим» характером творчества Пушкина в его «южный период», объявлялись соПУТниками гения.

Все остальное было техникой «историй русской литературы первой трети XIX в.».

Попытка Ю.Н. Тынянова отойти от одной «идеологемы» за счет ввода другой (интеллектуально более сложной и элитарной, а потому и менее понятной «широким массам трудящихся» — см. «Архаисты и новаторы», 1929) закончилась неудачей: вытесненная из «историй русской литературы», она вплоть до начала 1960-х оставалась невостребованной. Впрочем, «бум», вызванный возвращением автора «Кюхли» в советское литературоведение, к сожалению, не привел к переоценке «романтизма» Пушкина.

В 1960-е годах уже не было в живых ни Б.Л. Модзалевского, ни М.А. Цявловского, ни Б.В. Томашевского, хотя итоговый труд Б.В. Томашевского о Пушкине (в 2-х книгах) сразу же при выходе из печати в 1956 г. стал классическим, определив на долгие годы теоретическую и историко-литературную мысль.

Об истории текстов, которые были предложены Б.В. Томашевским, говорить не приходится. Все они без исключения стали «абсолютными» и образцовыми.

Только Ю.М. Лотману удалось решительно изменить ситуацию: описания историко-литературных модулей начали постепенно варьироваться.

Наука устремилась вперед. Повторять, даже классиков, стало невозможно. Пересмотр концепций и представлений, сложившихся в 1920-1930-е гг., стал неизбежен.

Ничего предосудительного этот пересмотр в отношении великих пушкинистов, какими, несомненно, были Б.Л. Модзалевский и М.А. Цявловский, Ю.Г. Оксман и Б.В. Томашевский, вне зависимости от их взглядов и идеологических привязанностей, не содержал, ибо подобный пересмотр и есть самое главное свойство знания и познания вообще.

Что ж… Науки должны идти вперед и, согласимся с поэтом, они обязаны усовершенствоваться и изменяться.

* Монография выходит в издательстве Пизанского университета (Италия).

©Shmuel Shvartsband

back

top