Синкевич В.
«…с благодарностию: были»

М.: Изд. «Советский спорт», 2002. 336 с. Тир. 500 экз.

Книга мемуаров и литературных очерков Валентины Синкевич вышла досадно малым тиражом. В русской литературной эмигрантской среде всего мира Валентина Алексеевна давно известна как значительный поэт и издатель поэтических альманахов и антологий, эссеист, рецензент, переводчик. Новая книга двучастна: две трети ее мемуарны, второй раздел составляют статьи об американских писателях. В информативном отношении обе составляющие издания ценны для русского читателя.

Синкевич — один из авторов «Словаря поэтов русского Зарубежья» (СПб., 1999), в котором ей принадлежат статьи о писателях «второй волны» эмиграции. Это люди ее поколения и сходных судеб, многих из них она знала, с некоторыми дружила десятилетия. Поэтому неудивительно, что после скупых и кратких словарных столбцов Валентине Алексеевне захотелось больше и задушевнее рассказать о своих уже ушедших друзьях-литераторах. Так появились двенадцать новелл о трудной жизни писателей «русского рассеяния»: Лидии Алексеевой, Иване Елагине, Ольге Анстей, Вячеславе Завалишине, Николае Моршене, Татьяне Фесенко, Леониде Ржевском, Иване Савине, Ирине Сабуровой, Андрее Седых, Борисе Филиппове, Эдуарде Штейне. Имена эти смыкаются уже не только со «второй волной», но и с первой, и с третьей. И все-таки больше о второй, о которой русский читатель так мало знает, о ровесниках

Как правило, мемуарные очерки Синкевич отвечают одному композиционному принципу: сначала рассказывается о первых встречах и впечатлениях, затем — биографическая канва, и здесь «играют» цитаты из многолетней личной переписки, детали, подмеченные автором в долгом общении, запомнившиеся меткие фразы из разговоров, и в завершении — масштабный взгляд критика на наследие.

Все герои Синкевич — нашедшие свое литературное место в «благодатной Америке» (как главный редактор «Нового русского слова» Андрей Седых или автор тридцати книг, прозаик, поэт, библиограф, критик и издатель, хорошо известный филологической России еще в 1960-е годы Борис Филиппов) или вынужденные зарабатывать на жизнь другим трудом (переводчица ООН Ольга Анстей, библиотечные работники, как и сама Синкевич, Лидия Алексеева и Татьяна Фесенко и др.) — так и не вросли корнями в чужую землю со своей «русской тоской», отсюда и тональность русской эмигрантской литературы. В этой связи неслучайно, что многие очерки (о Ржевском, Елагине, о Сабуровой, о Савине) начинаются или заканчиваются сожалением о том, что писатели не увидели того, о чем больше всего мечтали — своих книг, которые теперь вышли в Москве.

Начальный интерес к литературной жизни у Синкевич — в шестнадцать лет угнанной в Германию из провинциального города Остер — возник в гамбургском лагере для перемещенных лиц. Вот как она передает атмосферу того времени в восприятии насельников этих лагерей: «То было страшное время для нас, будущих представителей второй эмиграции, тогда со дня на день ожидавших еще одной тревоги, не воздушной, те уже закончились, а более страшной: насильственной репатриации. (По Ялтинскому соглашению все без исключения бывшие советские граждане подлежали репатриации, и союзники принялись энергично приводить этот договор в исполнение.) Я жила в лагере для «перемещенных лиц» (Displaced Persons), сокращенно и не совсем благозвучно названных англосаксонскими победителями — Ди Пи. Все мои дипийские лагеря (нас несколько раз перебрасывали из одного в другой) находились в британской оккупационной зоне Германии. А почти весь литературный цвет послевоенной эмиграции сконцентрировался в американской. (Исключением можно считать Юрия Иваска, Николая Нарокова и Николая Моршена, очутившихся в Гамбурге, попавшем в руки британцев.) Во всех дипийских лагерях того времени царил страх за будущее, желание без оглядки бежать куда-то подальше от недавнего прошлого и настоящего. Общий фон — руины немецких городов. А затем явное или скрытое недоумение местного населения: почему не едут домой? Такое же «почему», возникшее и у победителей, плюс пресловутое Ялтинское соглашение стоили многим людям жизни!» (с. 154-155).

Большинство героев Синкевич прожило — по российским меркам — долгую жизнь. Но именно трагедийный синдром неблагополучия, изувеченной чужими политическими амбициями и замыслами юности и молодости, определял все последующие периоды, неотступно преследовал писателей до последних страниц, мыслей и слов.

Став летописцем своего литературного эмигрантского поколения и шире — эмигрантской литературной среды 1950 — 1990-х годов, Валентина Синкевич остается добрым другом своих персонажей и, делясь с нами этой дружбой и любовью, располагает к своим героям читателей, распространяя и на них ауру своего дружелюбия, расширяя круг друзей. Перед нами поистине рассказы друзьям о друзьях, правдивые, откровенные, не обходящие ошибок и слабостей талантливых людей, но без злословия, сплетен, уколов, что порой притягивает в мемуарах других, в том числе и зарубежных, литераторов. Об одной из своих героинь — Ирине Сабуровой, жившей в Германии и лишь гостившей в Штатах, Синкевич написала: «человек, который выживает сам и помогает выжить другим» — формулировка на все времена и условия — лагерные или современные российские. Ту же характеристику с бесспорными основаниями можно отнести и к автору книги. Разве не помощь выжить, оказываемая вот уже более четверти века, — предоставление страниц прекрасно издаваемого ежегодника, будь то «Перекрестки» или продолжившие их «Встречи», поэтам и художникам всех «волн», всех возрастов?

Еще одно впечатление от книги. Казалось бы, ее задача: создать индивидуальные, яркие портреты писателей, изданных, по выражению Адамовича, цитируемому Синкевич, «Господом Богом в единственном экземпляре». Но собранные вместе эти портреты становятся философской книгой о жизни, о ее мужественном приятии или столь же мужественном неприятии на каком-то рубеже (не самоубийство, но сознательный, волевой отказ от жизни поэтессы Л. Алексеевой), об особой сложности — слаженности и неслаженности писательских семей, об ангелах-хранителях — писательских женах и о мужьях жен-писательниц, такими хранителями не ставших. Писатель перед лицом славы или, что значительно чаще и в книге, и в жизни — в безвестности, писатель в своей незащищенности перед натиском быта, нищеты, болезней и старости — все это тоже темы Синкевич, раздумья над которыми — лаконично поданные — (автор — рассказчик, а отнюдь не моралист и не резонер) не могут не вызвать рефлексии у вдумчивого читателя.

Найден свой стилистический ключ и во второй, не эмигрантской части книги. В этих очерках автор останавливает внимание не на общеизвестных биографических фактах, а на современном восприятии личности и творчества Уолта Уитмена, Вашингтона Ирвинга, Эдгара По, Фенимора Купера, Джека Лондона, Маргарет Митчелл и других классиков американской литературы. Многие рассказы написаны после посещения домов-музеев или городов, где жили известные писатели, увиденных «глазами туриста», но необычного туриста — собрата: «Ведь не из праздного любопытства посещают многие из нас дома, ставшие музеями. Можно почти с уверенностью сказать, что жилище рассказывает о характере человека так же, как и его произведения. Можно быть богатым или бедным, со вкусом или без него — дом сумеет рассказать многое, и ему веришь больше, чем некоторым биографам» (с. 314). Эти историко-литературные и отчасти краеведческие зарисовки пронизаны чрезвычайно скупыми (иногда в несколько слов) и точными параллелями с современностью. Хотя бы один маленький пример: «Нельзя сказать, чтобы он не старался перейти черту бедности. Но Эдгар По хотел зарабатывать на жизнь только пером, а это в Америке далеко не всегда удавалось (да и не удается поныне) даже людям со здоровой нервной системой» (с. 235).

Не будучи жителем Москвы, не сомневаюсь: купить книгу В.Синкевич «…с благодарностию: были» даже там невозможно, что же говорить о других русских городах… да и американских, где диаспора обширна, что же говорить о любых странах, где живут русские, а значит — читатели и писатели? Не успела книга Синкевич появиться, а уже встает вопрос о ее переиздании. Имея в виду эту перспективу, выскажем претензии издательскому редактору. Мелких огрехов много: несогласование грамматических форм, пропуски слов, опечатки (с. 39, 98, 111, 155, 183, 189, 196 и далее). Но главное в другом. Очерки писались и печатались в периодике (в «Новом журнале», «Гранях», «Записках Русской Академической группы в США», «Звезде» и др.) в разное время. Окружение портретируемых в первой части составляют, как правило, одни и те же люди. Поэтому неизбежны повторы, почти идентичные пересказы в разных главах все тех же фактов: обстоятельств знакомства, родственных отношений. При неотрывном прочтении книги — лестном для автора — эти повторы коробят восприятие. Опять только один пример: зачаровавшая мемуаристку эпиграмма Елагина «Критик в тебя влюблен…» цитируется по разным поводам в приложении к разным персоналиям трижды: в главе о Лидии Алексеевой (с. 17), о самом Иване Елагине (с. 30) и о Николае Моршене (с. 86). Но это всего лишь издательский недогляд.

В наше прагматичное время еще остаются люди, любящие литературу. Для них эта книга. Но есть в ней героиня и рассказ о ней, не обозначенные в оглавлении. Это сама Валентина Синкевич, которая любит творцов литературы. Редкий для литературной среды дар.

Татьяна Царькова

© Tat'yana Tsar'kova

back

top