Константин Липскеров

ГОЛОС ИЗ ТЬМЫ

Я отдохну тысячелетья три,
Затем опять вернусь на эту землю…

Константин Липскеров

"…Он мало заботится о том, чтобы сказать свое слово в области формы, но приемами, выработанными задолго до него, пользуется умело. Сонеты его законченны, он умеет достигать равновесия между первыми восьмью и заключительными шестью стихами, что удается далеко не всякому… Он любит Восток и в особенности Туркестан. У него зоркий глаз и любовь к вещам, умение их видеть и осязать. Внутренним содержанием своим стихи его обязаны мудрости восточной, старой, спокойной. Они полновесны, медлительны, важны, и мы не обидим автора, если скажем, что они похожи на возлюбленных им верблюдов:

Который век, покорные подпругам,
Вы, словно дни, идете друг за другом?
И нет костям белеющим конца.
Плывучие виденья постоянства!
Вы ритмом жизни мерите пространства
Минут земных и вечности Творца.

…Приехав в Туркестан, поэт не сделал из него "своей страны", не превратил в "Туркестан Липскерова", а, наоборот, сам постарался сделаться как можно более "туркестанским" поэтом, однако же пишущим сонеты классическим пятистопным ямбом с цезурой на второй стопе… Но как бы то ни было, стихи К. Липскерова - очень хорошие стихи".

Пространная эта цитата из отзыва тридцатилетнего Ходасевича о первой книге двадцатисемилетнего Липскерова понадобилась мне, чтобы не повторять "своими словами" того, что сказано: внятно и убедительно. И без поправок, разве что с минимальными добавлениями, может быть отнесено ко всему, что писал после того Липскеров - три десятка лет. И к тому, как он прожил жизнь.

Константин Абрамович Липскеров родился в 1889 году в Москве. С детства рисовал и сочинял стихи, в дальнейшем пресловутый "выбор пути" этой альтернативой и ограничился.

Он занимался живописью в студии Юона. Уцелевшие работы выдают явное тяготение к эстетике "Мира искусства" - и свое, в этом "Мире" найденное: сочетание графически-легкой, "балетной" пластики, когда стремительно-естественного очерка-росчерка-намека достаточно для передачи движения, - и ориенталистски-изысканного, "орнаментального" колорита.

Первую книгу стихов он никому не доверил - оформил сам.

Сохранились акварели, в которых видится нечто вроде эскизов к следующим книгам. Но времена переменились…

Литературная судьба Липскерова складывалась с неброским, если угодно, естественным благополучием. Крепко усвоивший символистские уроки, прежде всего - Брюсовские (а кто из младших не учился этому у мэтра? - на пальцах легко сосчитать), он не был склонен к новейшим "измам". Первые стихи опубликовал в двадцать один год. Первую книгу издал, как сказано, в двадцать семь. Сразу признан мастером и принят - на равных - и старшими, и сверстниками. Замечательно хорош собою - можно судить по автопортрету и портрету того времени кисти Валентины Ходасевич, хранящемуся в фондах Гослитмузея, - эстет и сибарит, завзятый театрал и завсегдатай вернисажей, он легок и остроумен, общителен и… сам по себе. Перешучивается - в стихах - с Ходасевичем, знакомится с перебравшимся в Москву Шенгели… да проще перечислить - с кем не знаком, не встречается, не обменивается чтением стихов…

В 1922 году выходит вторая книга стихотворений ("Золотая ладонь") и единственная - прозы ("Другой. Московская повесть"). Три года спустя - последняя книга стихов ("День Шестой") и драматическая поэма "Морская горошина".

В 1927 Немирович-Данченко ставит написанную Липскеровым "по мотивам Мериме" драму "Карменсита" (1923). А годом позже во Втором МХАТе - премьера "Митькиного царства"…

Он не был в литературе, если воспользоваться театральной терминологией, артистом первого плана, всегда оставался чуть в глубине, на равном расстоянии между рампой и кулисами, но именно такими мастерами обозначается классность ансамбля, нивелируется разрыв между премьером и массовкой.

Его отношения с новой властью, продиктованные той самой "старой восточной мудростью", о которой писал Ходасевич, были, я бы сказал, "минимальными". Ей уделялось ровно столько внимания, сколько не жалко на всякое преходящее явление. Пока была возможность издавать книги, писать и ставить пьесы, он это делал. Когда - на рубеже двадцатых и тридцатых годов - ситуация стала иной, перестал. И занялся художественным переводом, где тоже - сразу - зарекомендовал себя одним из лучших мастеров.

Анкетные ответы: "Не был… Не участвовал… Не привлекался"… - это и есть ответы Липскерова. Назвать его "советским поэтом" могла разве что "Литературная энциклопедия", где сей эпитет являлся непременным приложением ко всякому, кто не эмигрировал. У этого поэта нет ни одной не то что верноподданической, но и просто "советской" строчки: ни в напечатанном, ни в неизданном.

Разделения литературы на pro et contra, на "метрополию" и "эмиграцию" Липскеров не признал и не принял. Ухитрялся следить за "тамошними" поэтическими публикациями и книгами. "С оказиями" переписывался кое с кем из уехавших, имен не называл, но и особого секрета из того факта не делал. В тридцать девятом, узнав о смерти своего тезки и любимого художника Сомова, посвятил его памяти сонет ("классическим шестистопным ямбом с цезурой на третьей стопе"):

…И жизнь бессмертная - беспечный арлекин -
Показывает нос безносой, глупой смерти.

Ни на какие официальные "исторические события" не откликался.

Даже в годы Второй Мировой войны, она же - Великая Отечественная, естественный патриотический порыв проявился лишь в том, что вместе с Александром Кочетковым он написал пьесу в стихах "Надежда Дурова" (1942) - о другой войне, "просто" Отечественной. А потом они судились с бывшим завлитом знаменитого театра, ставшим процветающим драматургом, Александром Гладковым, в чьей "хитовой" драме-комедии "Давным-давно" обнаружилось подозрительно много "заимствований" из их пьесы, предлагавшейся для постановки во многие театры, в том числе - и в тот, с которым теснейше был связан "ответчик". Впрочем, "дело о плагиате" кончилось ничем - по "уважительной причине": из-за сложности такого рода профессиональной экспертизы и неопределенности самого понятия, если списывание происходит не слово в слово, а с добавлениями-отсебятинами…

Из широкомасштабных литературно-советских акций Липскеров поучаствовал только в одной: в создании русской версии "литературы народов СССР". Шенгели, фактически возглавивший в Госиздате эту работу - при номинально-номенклатурной партийной даме-заведующей, - отдал ему "на откуп" его любимый Восток, предоставил неограниченную возможность самому выбирать "материал" для переводов.

И Липскеров выбирал: шедевры Низами "Хосров и Ширин" и "Искандер-намэ", армянский эпос "Давид Сасунский", а из современников - "европейцы" Аветик Исаакян, Ираклий Абашидзе…

Способность к перевоплощению, к превращению в "туркестанского" ("армянского", "грузинского") поэта, хорошо пишущего по-русски, пришлась этой деятельности как нельзя более кстати.

Он любил переводить "на местах" - в Туркестане, в Азербайджане, Грузии, Армении. Чувствовал там себя очень хорошо - и потому нередко "в паузах" - возникали стихи: в тридцатых - "азиатские", в сороковых - "кавказские". Публиковать их Липскеров не пытался.

Он много работал - и отлично зарабатывал. Деньги тратил на первоклассные коллекции: живописи (предпочитая "Мир искусства", особенно полно и хорошо в его собрании был представлен, понятно, Сомов), мебели, фарфора, бронзы. "Любовь к вещам, умение их видеть и осязать" были удачно приправлены тонким вкусом и коллекционерской страстью. И в этом тоже можно распознать внутреннее противостояние эпохе, которая, ради превращения людей во взаимозаменяемые "винтики", решительно разрушала одно из опорных понятий личности - эстетику быта. Ведь среди унифицированной вещности много проще добиться предсказуемых реакций и рефлекторного поведения.

Еще лет тридцать назад бытовали рассказы знатоков об уникальных - антикварных - находках, сделанных ими на московских или питерских помойках. По мне, куда интереснее было бы задуматься о том - как дивные эти вещи на помойках очутились…

Обезличенность вещей и взаимозаменяемость людей рифмуются. Одно закономерно происходит из другого. И нет ничего удивительного в том, например, что писатель, скажем, З. написал панегирик рабскому труду на Беломорканале: на его месте вполне могли оказаться писатели И., К., Л., М., Н. - и до конца алфавита. Но не могло быть поэта Липскерова, сочиняющего на эту тему оду или, там, драму…

Естественность его любви к хорошо сшитой одежде, красивым вещам и бытовому комфорту, так контрастировавшая с укоренившимися постепенно общепринятыми представлениями, нимало не выглядела вызывающей - и знавшими его принималась как должное.

Шервинский рассказывал, что, когда они вчетвером: Липскеров, Владимир Державин, Александр Кочетков и он, - приехали в сорок шестом в Ереван работать над переводом "Давида Сасунского", лучший номер в гостинице, "само собой", занял Липскеров. И вовсе не "по старшинству": просто никому и в голову не пришло усомниться в его праве на это…

В его судьбе - ничего - ни старательно упрятанного, ни демонстративно выказанного. И, пожалуй, единственная загадка: как он уцелел? Не прячась и не изменяя ни образу мыслей, ни образу жизни. Может быть, именно поэтому - как знать! Подчас лучший способ спрятать что-либо - оставить на самом виду.

Он "не привлекался" даже после введения "сталинской" уголовной статьи о, так сказать, "нетрадиционных ориентациях". Хотя и эту сторону своей жизни не слишком таил.

Как-то говорили с Шервинским о Кочеткове, которого в тридцатых годах привел к нему Липскеров. И я спросил - чем заинтересовал Кочетков Липскерова настолько, что он решил их познакомить? "О нет! - воскликнул Сергей Васильевич и этак отрицающе повел ладонью, влево-вправо, - насколько я знаю, известный блудник Константин Абрамович с этой стороны к Александру Сергеевичу никогда не подходил"…

И мне, признаться, странно, что всю жизнь писавшего "очень хорошие стихи" Липскерова не вспомнили толком и теперь, когда не так уж редко сексуальная ориентация художника привлекает внимание некоторых исследователей ничуть не меньше, чем эстетическая…

Константин Липскеров умер в Москве 28 октября 1954 года. В последние годы он почти совершенно ослеп, не писал и не переводил. Однако не бедствовал: "наработанного" хватало, чтобы переиздания позволяли жить, ни в чем "материально" не нуждаясь. В окружении любимых картин, акварелей и вещей, которых уже не мог видеть - только "осязать".

После смерти его "выморочное" наследство-имущество пошло с торгов - и распылилось по белу свету.

Младшая дочь Шервинского, Екатерина Сергеевна, однажды рассказала, что была в гостях у коллеги по университету. И обратила внимание на замечательной красоты шкаф, щедро украшенный резьбой. Не удержавшись, провела по нему рукою, и… рука вспомнила, что когда-то давно уже прикасалась к этим выступам и выемкам. "Откуда у вас эта вещь?" - "Случайно. - пояснил хозяин. - Много лет назад распродавали мебель умершего тогда поэта Липскерова"…

Она этого шкафа никогда не видела. Подростком бывала с отцом в квартире Константина Абрамовича, когда тот уже ослеп, неяркий круг света из-под абажура выхватывал лишь круглый стол в столовой, где беседовали поэты, а она блуждала и пряталась среди вещей в соседней, погруженной во мрак комнате, ощупывала их, воображала - как выглядят они днем, при солнце…

Архив Липскерова - рукописи, рисунки, акварели, - по счастью, уцелел - и пребывает ныне в РГАЛИ, никем особенно не тревожимый в темноте.

И распознавать поэта приходится наугад, на слух, наощупь…

Константин ЛИПСКЕРОВ

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

Я ОТДОХНУ ТЫСЯЧЕЛЕТЬЯ ТРИ…

Я отдохну тысячелетья три,
Затем опять вернусь на эту землю
И твоему - со мной поговори! -
Я голосу, как будущему, внемлю.

А может быть, я буду лишь цветком,
А может быть, я буду легкой птицей.
Не потому ль я розами влеком,
Не потому ль порой мне воздух снится?

А может, зверем лягу у дорог,
Ты ж со стрелой моей захочешь крови.
Но умереть у милых этих ног,
Послушай-ка, мне разве будет внове?
3 февраля 1931

НОЧЬ… ШУМ ЗА ОКНОМ

Нет, ничего! Пускай они шумят!
То жизнь шумит в своем пробеге грубом.
Но есть еще дыханье легких мят!
К твоим стихам - к росе - припали губы.

Как хорошо! Так значит, я могу
Еще могу я плакать по пустому
И сам, быть может, душу сберегу
Я голосу свирели золотому.

Ахматова! Андревна! Анна! Мне
Простите непочтительность такую.
Как я устал! Как ночь грустна в окне!
Как нежно вашу руку я целую!
27 мая 1931

ГДЕ БЕСКОНЕЧНАЯ РЕКА…

Где бесконечная река
Взяла из озера начало,
Где дымка синяя слегка
Снега хребтов обозначала,

Где эти синие края
Камыш обводит с дикой силой, -
Там, проплывая, вижу я
И глинобитную могилу.

Ответь мне ты, познавший тишь,
Ты, ставший вечности добычей,
В могиле с сетью ль ты сидишь,
Как древний требует обычай?

Ведь ты знавал рыбачий труд,
Был нищ, мечтал о сети новой…
Скажи, ведь это твой верблюд
Ждет на земле солончаковой?

О, долго, долго видел ты, -
Как я увидел, уплывая, -
Камыш, и воды, и хребты
В туманах синего Китая.

Ты здесь полвека был, я - день.
Но мы здесь были, здесь дышали.
И только этим ли, о тень,
Нас дымы синие связали?

Прощаюсь с ширью в свой черед…
Гляжу на влагу огневую…
Для этих гор, для этих вод
Я, как и ты, не существую.
16 октября 1931

К. СОМОВУ

Все дышит нежною и вечною душою,
И веер, и цветок, и тучки, и земля.
И стародавний мир, мечтанья утоля,
Очам является прелестной суетою.

Пусть мгла сгущается - струею золотою
Взлетает фейерверк в воздушные поля,
И маски, за полночь свидания продля,
Чуть прикрываются листвою негустою.

И утро катит вновь свой розовый поток,
И женщина на холм упала, как цветок,
И радуга поет: нечаянному верьте! -

Над легким роем дней амур царит один,
И жизнь бессмертная - беспечный арлекин -
Показывает нос безносой, глупой смерти.
1939 (?)

НА НОРКЕ ВЕТРЕННО…

На Норке ветренно. Вечерний Эреван
Зажег свои огни над золотом заката.
Но вот в просторной мгле воздушных, синих стран
Полиловевшего не стало Арарата.

И ветер в спину бьет, - и под гору слегка
Дорога к городу… удача за удачей.
Ведь все теплей в руке озябшая рука.
И вот становится совсем она горячей!
1945

У НАДГРОБЬЯ СТРОИТЕЛЯ

Он строил этот храм. Надгробья не качнув,
Под звезды вышел он, и голосом усталым
Чуть слышно говорил: "Немного изогнув,
Поднять бы линию вот эту… над порталом".

И мы с ним думали, прислушавшись к ручью,
Что Грушевый Ручей струится слишком быстро,
Что только что сейчас я слышал песню - чью? -
А он - читал указ Григория Магистра.
1945, у надгробья Вартапета Вецика.
Дарачичак

ИЗ ВЕТОК НАСТРУГАЛИ ВЕРТЕЛА…

Из веток настругали вертела;
Для очага от речки принесли
Четыре камня; разожгли костер.
…Шашлык хрустел; укутанный золой,
Испекся лук… Под сенью деревцов
Лежали в травах; пальцы одного
Вползали в кудри спутницы; другой
К своей жене законной, но второй,
Откинул голову; прикрыв глаза,
Мечтательница, лет под сорок пять,
Лежала, улыбаясь… Шли домой
Усталою, тяжелою походкой;
Их нагоняла туча; дождь закапал.
Мелькнули склоны, горы, на холме
Тысячелетнее надгробье. Все
В постель свалились, - и заснули вмиг.
…Внезапно пробудились - их кровати
Трепало что-то… Глуховатый грохот…
Он из-под пола шел… - Землетрясенье, -
Какой-то сонный голос произнес…
…Жертв не было.
7 августа 1945

ЗДЕСЬ НЕБЕСА…

Здесь небеса - замена океана.
Ему бы громыхать у желтых гор
И петь о том, что страшный есть простор
И времена, и марева тумана.

Но океан устало отошел
В свои, такие малые пределы.
И в этот каменистый горный дол
Лишь облака вплывают пеной белой.

И только звон серебряных ветров,
Терзающих сухие эти травы,
Вещает о судьбе материков,
Смеется над их крохотною славой,

И воздух, голубою пеленой
Украсив позлащенные ложбины,
Поет о том, что дивен мир земной,
Поет о том, что сладок желтый зной -
И этот день в чреде веков - единый.
5 сентября 1945

ВСЕ ХОРОШО СЕГОДНЯ

Все хорошо сегодня! Целый день
Так спорилась привычная работа!
И - тихо. И усталость, а не лень
Закрытых книг ласкает переплеты.

Сейчас людей увижу, - и часок
Не буду омрачаться их вниманьем.
О если б сон в свой неуклонный срок
Мне сладким не грозил воспоминаньем!
26 января 1946

© Vadim Perelmuter

back

top