СТИХИ КОРОЛЕЙ ШОТЛАНДИИ И АНГЛИИ XV-XVII веков

в переводах Александры Петровой

ВСЕ МОГУТ КОРОЛИ…

Всего короли, - а также императоры, о чем речь ниже, - конечно, не могут, но доступно им довольно многое.

"…Однако охота далеко не заполняла весь его досуг, и у него оставалось еще время, чтобы томиться от скуки. Почти невозможно перечислить все те ремесла, которым он обучился, помимо тех, что касаются охоты: он умел делать кожаные штанины, силки, сети, аркебузы, чеканить монету <…>. Он выращивал зеленый горошек <…>. Король стал учиться шпиговать <…>. Чуть было не запамятовал еще одно из ремесел Короля: он отлично брил - и однажды сбрил всем своим офицерам бороды, оставив маленький клочок волос под нижней губою".

Процитированный здесь Таллеман де Рео в своих "Занимательных историях" рассказывает, конечно, о Людовике XIII, французском короле, он добавляет ниже - "Король сочинял музыку и неплохо в ней разбирался". Кажется, Людовик только стихов не писал, - а если писал, то великому сплетнику Таллеману хоть что-то ведь могло и неизвестным остаться. Однако - если короли могут замечательно шпиговать, то почему бы им иной раз и не писать замечательные стихи?

Насчет стихов французских королей, честно говоря, мне выяснить ничего не удалось - помимо того факта, что пусть не король, но один из французских герцогов все-таки был великим поэтом: речь идет о герцоге Карле Орлеанском, наряду с Франсуа Вийоном - крупнейшем поэте не только Франции, но и всей Европы. Да к тому же, проведя четверть века в плену у англичан, он почти все это время писал по-английски, чем обеспечил себе место в историях обеих литератур.

В Англии и Шотландии короли все-таки чаще писали стихи, чем… шпиговали. Притом часто их стихи создавались во время периодов вынужденного безделья: Иаков I, король Шотландии (1394-1437), еще ребенком был захвачен в плен англичанами, и провел в разных английских замках свыше восемнадцати лет; на это время приходится и написание им единственного достоверно атрибутируемого поэтического произведения - "Книги короля". Даже семистрочная строфа, октава с одной изъятой строкой, получила в английской литературе название "королевской", - именно ею написана "Книга короля". Хотя заимствовал Иаков ее у Чосера, чьим пламенным поклонником был. Если Чосер и был некоронованным королем английских поэтов, то коронованным королем Шотландии был Иаков, а старая истина гласит, что король - это только тот, кто коронован.

Если в истории все короли равны, ибо коронованы, то некоторые из них… более равны, чем прочие, ибо шуму в истории наделали больше других. В начале XVI века на английском престоле очутился второй король династии Тюдоров, Генрих VIII (1491-1547) - король с 1509 года, второй сын и третий ребенок Генриха VII. Реформация, шесть жен, бурная политическая деятельность часто заслоняют от исследователей тот факт, что Генрих писал стихи, - пусть из-за их качества и трудно назвать Генриха поэтом, но его стихи - это стихи английского короля. Никуда не денешься. Аппетит у короля тоже был королевский, - увы, он Генриха и сгубил, умер король от ожирения.

Поэтом был и шотландский современник Карла - Иаков V Шотландский (1512?-1542); хотя стихи его почти не сохранились, а те, что сохранились - то ли принадлежат вовсе не ему, то ли все-таки ему, но изрядно кем-то обработаны, - но само название наиболее известного его произведения, баллады "Нищий бродяга", каким-то образом устоялось как прозвище самого короля. Существует предание, что Иаков V любил анонимно хаживать среди народа в нищенском облачении, во всяком случае на этом настаивает шотландский фольклор. Иаков скончался от ран, полученных в битве с войсками Генриха VIII при Солуэй-Мосс, закончившейся поражением Шотландии, через несколько дней после рождения дочери, ставшей впоследствии королевой Марией Шотландской.

Английские королевы, Мария Стюарт, она же Мария Шотландская, католичка, казненная в 1587 году, и Елизавета I, сорок пять лет проведшая на английском престоле (однако перед этим в тюрьме тоже побывавшая), обе писали стихи. Мария Стюарт, впрочем, писала их по-французски, интересующиеся могут найти их в томе "Семь веков французской поэзии", выпущенном санкт-петербургским издательством "Евразия" в 1999 году. Стихи королевы Елизаветы, пусть немногочисленные, написаны на английском - и определенно не лишены очарования.

В 1603 году, пребывая на смертном одре, последняя английская королева из династии Тюдоров, великая Елизавета, назвала своим преемником на английском престоле сына Марии Стюарт, Иакова. Умирающая королева отлично знала, что делала: она возводила на английский престол шотландца - и в итоге Шотландия теряла даже видимость независимости. Номинально являясь королем Шотландии с 1567 года, король Иаков VI Шотландский превращался в короля Иакова I Английского. Он тоже провел некоторое время под стражей (1582), но именно этот король был наиболее образованным из всех шотландских монархов. Он писал и стихи и прозу на сильно шотландизированном английском языке, опираясь на традиции народной литературы, писал сонеты - причем по канону, созданному его старшим современником, Эдмундом Спенсером. В 1583 Иаков возглавил так называемый Кастальский союз поэтов, в который кроме него входили Александр Монтгомери, Джон Стюарт и Уильям Фаулер. Впрочем, в литературе имя короля Иакова чаще вспоминают не благодаря его литературным произведениям, но из-за "Библии Короля Иакова" - предпринятой по его инициативе версии перевода Библии на английский язык, чтение которой сформировало культуру и сознание многих поколений англичан, да и не только англичан. За Иаковом, кстати, утвердилось прозвище - "Король-поэт". Прозвище это не было благожелательным.

Даже сын Иакова, несчастный Карл I, чье имя на страницах поэтических антологий вообще-то не встречается, писал стихи. Печально ожидая приговора, он сложил в преддверии казни скорбную ламентацию - пусть не поражающую нас поэтическими достоинствами, но все же это стихи.

Казнивший короля Кромвель стихов, кажется, не писал. Зато во Франции через столетие с небольшим их сочинял адвокат Максимилиан Робеспьер, стихи были совершенно графоманскими, за такие надо голову рубить. Отрубили, хотя по другой причине.

Но ведь император Нерон стихи тоже писал. Потомство тщательно позаботилось, чтобы ни одна его строка до нас не дошла. Нерон, как и Робеспьер, остался в истории не своими стихами, но - прежде всего - злодействами. Как и Робеспьер, впрочем. Как и неудачливый грузинский стихотворец, взявший сперва псевдоним "Сосело", а потом сменивший его на "Сталин", чья власть была не меньше императорской. Графоманам власть меньше императорской и не по вкусу, пожалуй. Возможное исключение среди императоров составляет, кажется, один лишь Ли Юй (937-978), последний император династии Южная Тан, зачисленный литературой если не в великие, то в выдающиеся поэты. Судьба наказала за поэзию и его: император был лишен трона и сослан на север.

Но простой, обыкновенный король - если он король от рождения - это нечто иное. Он, если хочет, выращивает горошек и шпигует, если хочет, пишет стихи.

Хотя стихи-то чем виноваты? Ниже мы предлагаем небольшую подборку стихотворений английских и шотландских королей XIV-XVII веков в русских переводах, выполненных Александрой Петровой специально для выходящей в Санкт-Петербурге антологии "Семь веков английской поэзии". Все переводы публикуются впервые.

Книга короля

(отрывок)

1

Звездами осиян небесный свод,
И в Водолее Кинфия младая,
Воздев рога, к полунощи плывет,
Златые косы в струях омывая.
Она, свеченьем свежим оживая,
Недавно обновилась в Козероге,
Как повелел небес порядок строгий.

2

В покое спальном я один лежал.
Меня внезапно что-то пробудило,
И сладкий сон очей моих бежал.
О том, о сем я думал через силу,
Хотел опять заснуть - не тут-то было,
И, чтоб часы ночные скоротать,
Я книгу взял и стал ее читать.

3

Ее создателем Боэций был -
Науки светоч, века украшенье,
Державный муж, что истину любил.
Изведал он хулу и поношенье,
Но в Мудрости обрел он утешенье,
Когда судил жестокий рок ему
Падение, изгнанье и тюрьму.

4

Сей автор, благородный и правдивый,
Свой труд нам в назиданье написал.
Пером искусным он красноречиво
О днях своих счастливых рассказал,
Потом о том, как бедствия познал
И как он в эту горестную пору
Лишь в Философии нашел опору.

5

Как мудрости такой не подивиться!
Надеясь, что ко мне вернется сон,
Сначала бегло я листал страницы,
Но чтеньем был невольно увлечен.
Сколь крепок дух философа, коль он
В самом себе сыскал источник силы,
Не дрогнув даже на краю могилы.


6

Он с юности воспитывал свой ум
И в мыслях совершенных укреплялся.
Спокоен в счастье, в горе не угрюм,
Всегда самим собой он оставался,
Порокам и страстям не предавался,
И все, чему он в жизни был свидетель,
Лишь укрепляло в мудром добродетель.

7

Все это, впрочем, описать возмог
Он сам для нас латынью утонченной.
Мой навык невелик, и юн мой слог
Для мысли зрелой и многоученой.
Покойся же, мыслитель просвещенный!
Я ж, как сумею, дальше буду вить
Повествованья прерванную нить.

8

В безмолвии часы ночные длились,
Желанный сон был от меня далек,
Глаза меж тем от чтенья утомились.
Захлопнув книгу, я опять прилег
И думал: кто судьбы избегнуть мог?
Фортуна жребием людским играет,
То вознесет, а то ниспровергает.

9

На колесо карабкаемся к ней,
И чем удастся выше нам подняться,
В своем вращенье тем оно верней
Раздавит нас, как станет опускаться.
С судьбой не может человек тягаться,
И здесь слуга и государь равны:
Погибнуть оба могут без вины.

10

Тут собственную юность вспомнил я,
Все злоключенья той поры далекой.
Как враг, моя судьба гнала меня
Из года в год, преследуя жестоко,
Но стала другом с некоего срока.
Воспоминанья хлынули ко мне,
Стеснилась грудь, и я забыл о сне.

11

В сей миг раздался благовест полночный.
Я с ложа встал, хоть отдохнул едва,
Внимая колоколу в час урочный.
Бессонницей томилась голова,
И в звоне мне послышались слова
(Порою шутит так воображенье):
"Свои поведай миру приключенья!"

12

Обманут слух мой был, сомненья нет,
Но явственно и живо прозвучали
Мне эти звуки. Слыша сей совет,
Смутился дух встревоженный вначале,
Но звуки колокола в ум запали.
Недолго думая, решился сразу
Последовать я дивному наказу.

13
Признаться, на своем веку немало
Извел я и бумаги и чернил
И стихотворством тешился, бывало.
Итак, я книгу написать решил -
И вот крестом себя я осенил
И начинаю с Богом в добрый час
О том, что видел в жизни, свой рассказ.

14

О ты, незрелый разумом юнец,
Неловкий, не испытанный в борьбе!
Ты, как неоперившийся птенец,
Беспомощно покорствуешь судьбе.
О, знал бы ты, что суждено тебе -
Слезами изошел бы ты в рыданьях
При мысли о грядущих испытаньях.

15

Печальна в море участь челнока -
Игрушки волн средь вихря буревого.
Одна надежда - крепкая рука
И мудрость опытного рулевого,
Чье сердце к испытаниям готово.
Тебя же прихоть волн и ветра носит -
Того гляди, ладью на скалы бросит.

16

Так говоря, себя я разумел.
В довольстве я и счастии родился,
Но разумом окрепнуть не успел
И властвовать собой не научился,
Когда по прихоти судеб пустился
Я в плаванье среди опасных скал,
Где вскоре много бедствий испытал,

17

Без помощи, смятен и одинок
Был предан я стихии беспощадной.
Захлестывали волны мой челнок,
Ночь зимняя казалась непроглядной.
Я ветер звал попутный, об отрадной
И мирной гавани в тоске мечтая,
К Пречистой Деве с музами взывая.

1

Heigh in the hevynnis figure circulere
The rody sterres twynklyng as the fyre;
And in Aquary, Citherea the clere
Rynsid hir tressis like the goldin wyre
That late tofore in fair and fresche atyre
Through Capricorn heved hir hornis bright
North northward approchit the mydnyght, -

2

Quhen as I lay in bed, allone waking,
New partit out of slepe alyte tofore,
Fell me to mynd of many diverse thing,
Of this and that - can I noght say quharfore -
Bot slepe for craft in erth myght I no more.
For quhich, as tho, coude I no better wyle
Bot toke a boke to rede apon a quhile.

3

Of quhich the name is clepit properly
Boece (efter him that was the compiloure),
Schewing [the] counsele of Philosophye,
Compilit by that noble senatoure
Of Rome, quhilom that was the warldis floure,
And from estate by Fortune a quhile
Forjugit was to povert in exile;

4

And thereto, here, this worthy lord and clerk
His metir suete, full of moralitee,
His flourit pen so fair he set awerk,
Discryving first of his prosperitee,
And out of that his infelicitee;
And than how he, in his poetry report,
In philosophy can him to comfort.

5

For quhich (thogh I in purpose at my boke
To borowe a slepe at thilke tyme began),
Or ever I stent, my best was more to loke
Upon the writing of this noble man,
That in himself the full recover wan
Of his infortune, povert and distresse,
And in them set his verray sekernesse.

6

And so the vertew of his youth before
Was in his age the ground of his delytis.
Fortune the bak him turnyt, and therefore
He makith joye and comfort that he quit is
Of thir unsekir warldis appetitis.
And so, aworth he takith his penance,
And of his vertew maid it suffisance;

7

With mony a noble resoun, as him likit,
Enditing in his fair[e] Latyne tong,
So full of fruyte and rethorikly pykit,
Quhich to declare my score is over yong.
Therefore I lat him pas, and in my tong
Procede I will agayn to my sentence
Of my mater, and leve all incidence.

8

The long[e] night beholding (as I saide),
My eyne gan to smert for studying.
My buke I schet and at my hede it laide,
And doun I lay bot ony tarying,
This matter new in my mynd rolling:
This is to seyne: how that eche estate,
As Fortune lykith, thame will [ay] translate.

9

For sothe it is, that on hir tolter quhele
Euery wight cleverith in his stage,
And failyog foting oft (quhen hir lest rele),
Sum up, sum doun: is non estate nor age
Ensured, more the prince than [is] the page.
So uncouthly hir werdes sche devidith,
Namly in youth, that seildin ought providith.

10

Among thir thoughtis rolling to and fro,
Fell me to mynd of my fortune and ure:
In tender youth how sche was first my fo
And eft my frende, and how I gat recure
Of my distresse, and all myn aventure
I gan ourhayle, that langer slepe ne rest
Ne might I nat, so were my wittis wrest.

11

Forwakit and forwalowit, thus musing,
Wery forlyin, I lestnyt sodaynlye,
And sone I herd the bell to matyns ryng
And up I rase, no langer wald I lye.
Bot now (how trow ye) suich a fantasye
Fell me to mind that ay me thoght the bell
Said to me: 'Ten on, man, quhat the befell.'

12

Thought I tho to myself: 'Quhat may this be?
This is myn awin ymagynacioun,
It is no lyf that spekis vnto me,
It is a bell, or that impressioun
Of my thoght causith this illusion
That dooth me think so nycely in this wise.'
And so befell as I schall you devise.

13

Determyt furth therewith in myn entent,
Sen I thus have ymagynit of this soun
(And in my tyme more ink and paper spent
To lyte effect), I tuke conclusioun
Sum new[e] thing to write, I set me doun,
And furthwithale my pen in hand I tuke
And maid a [cros], and thus begouth my buke.

14

Thou [sely] youth, of nature indegest,
Unrypit fruyte with windis variable,
Like to the bird that fed is on the nest
And can noght flee, of wit wayke and unstable,
To fortune both and to infortune hable:
Wist thou thy payee to cum and thy travaille,
For sowor and drede wele myght thou wepe and waille!

15

Thus stant thy confort in unsekernesse,
And wantis it that suld the reule and gye:
Ryght as the schip that sailith stereles
Upon the rok[kis], most to harmes hye
For lak of it that suld bene hir supplye;
So standis thou here in this warldis rage
And wantis that suld gyde all thy viage.

16

I mene this by myself, as in partye:
Though nature gave me suffisance in youth,
The rypenesse of resoun lak[it] I
To governe with my will, so lyte I couth
Quhen stereles to trauaile I begouth
Amang the wawis of this warld to drive:
And how the case anon I will discrive.

17

With doutfull hert amang the rokkis blake,
My feble bote full fast to stere and rowe,
Helples, allone, the wynter nyght I wake,
To wayte the wynd that furthward suld me throwe.
O empti saile, quhare is the wynd suld blowe
Me to the port, quhare gynneth all my game?
Help, Calyope, and wynd, in Marye name!

Зеленеет остролист

Остролист зеленеет
Круглый год.
Пусть ярится зима, круглый год напролет
Остролист зеленеет.

Зелен всегда остролист,
Что летом, что зимой.
Так и я, сердцем чист,
Верен тебе одной.

Остролист зелен всегда,
Цвета он не меняет
Даже в зимние холода,
Когда все увядает.

Так и чувства мои
Всегда неизменны,
И к своей любви
Ворочусь непременно.

Прощай же, любовь моя,
Прощайся со мною
И верь: где бы ни был я,
Сердце мое с тобою.

Green groweth the holly,

Green groweth the holly,
So doth the ivy.
Though winter blasts blow never so high,
Green groweth the holly.

As the holly groweth green
And never changeth hue,
So I am, ever hath been,
Unto my lady true.

As the holly groweth green
With ivy all alone
When flowers cannot be seen
And greenwood leaves be gone,

Now unto my lady
Promise to her I make,
From all other only
To her I me betake.

Adieu, mine own lady,
Adieu, my special
Who hath my heart truly
Be sure, and ever shall.


* * *

В кругу друзей забавы
Век будут мне по нраву.
Никто не может запретить
Мне жизнь в веселье проводить
По своему уставу.
Охота, танцы, пенье,
Любое развлеченье,
В котором нет вреда,
По сердцу мне всегда.
Ворчи кто хочет, право,
Имеет юность право
На шутки и на смех.
Какой в том грех?
Лишь праздность - мать пороков всех,
А доброе веселье -
Лучше, чем безделье.
Компания бывает негодной -
На то у каждого выбор свободный.
А я как жил, так и буду впредь:
С добрыми друзьями веселиться и петь.
Добра искать,
От зла бежать
Всегда я спешил.
К добродетели стремиться,
От греха сторониться -
Так я решил.

Pastime with good company


Pastime with good company
I love and shall unto I die.
Grudge whoso will, but none deny,
So God be pleased, this live will I.
For my pastance
Hunt, sing, and dance.
My heart is set
All godely sport
To my comfort.
Who shall me let?


Youth will have needs daliance,
Of good or ill some pastance.
Company me thinketh then best
All thoftes and fantasies to digest.
For idleness
Is chief mistress
Of vices all.
Than who can say
But "pass the day"
Is best of all?


Company with honesty
Is virtue, and vice to flee.
Company is good or ill
But every man hath his free will.
The best ensue,
The worst eschew,
My mind shall be.
Virtue to use,
Vice to refuse,
I shall use me.


* * *

Я слишком молод, говорят.
Мне же по нраву возраст мой.
Как Бог, мое право и долг велят,
Я не сойду со стези прямой.
Молод я слишком, говорят -
А вы-то, кто упрекать меня рад,
Неужто вы в сравненьи со мной
В юности лучше владели собой?
Хуже, пожалуй, бьюсь об заклад!
Молод я слишком, они твердят!
Юность порой бывает шальной,
В своих желаньях не зная преград,
Но меня облыжно этим корят:
Я законы храню, обид не чиню,
Верен супруге своей одной,
Хоть я и молод, как говорят.
Но годы быстро пролетят.
Помолимся Богу и Деве Святой,
Пусть нас от худшего сохранят.
Я - Гарри король, счетом Восьмой,
И слишком молод, говорят.

Some saith that youth ruleth me

Though some saith that youth ruleth me,
I trust in age to tarry.
God and my right and my duty,
From them I shall never vary,
Though some say that youth ruleth me.

I pray you all that aged be,
How well did ye your youth carry?
I think some worse, of each degree:
Therein a wager lay dare I,
Though some saith that youth ruleth me.

Pastimes of youth sometime among,
None can say but necessary.
I hurt no man, I do no wrong,
I love true where I did marry,
Though some saith that youth ruleth me.

Then soon discuss that hence we must.
Pray we to God and Saint Mary
That all amend, and here an end,
Thus saith the king, the eighth Harry,
Though some saith that youth ruleth me.

Нищий бродяга

Нищий бродяга пришел на порог.
Хозяюшка, молвит, я весь продрог,
Холодно в поле, а путь мой далек,
На ночку одну пусти!
Весело в печке огонь горел,
Бродяга согрелся и песню запел,
К дочке моей на лавку подсел,
Начал турусы плести.

Мол, будь я свободен, как в те года,
Когда впервые пришел сюда,
Печали не знал бы я никогда,
Не ведал тоскливых дум.
Поет-припевает, язык распустил,
Девицу опутал, заговорил,
Не ведала мать, что гость натворил,
Что дочке взбрело на ум.

Да будь ты, как сажа печная, черна -
Мила бродяге лишь ты одна,
Иди со мною, будь мне верна,
Веселее бродить вдвоем!
Да будь я, как снег на горах, бела,
На край бы земли за тобой побрела,
Суму бы твою на плечах несла -
Вместе с тобой уйдем!

Так сговорились тишком да ладком,
Оба до света встали тайком,
Скользнули за дверь да бежать бегом,
Пока не проснулась мать.
Утро настало, хозяйка встает,
Горя не чует, беды не ждет,
В кут, где бродяга заснул, идет -
Светло, мол, пора вставать.

Глядит - а бродяги и след простыл.
Заголосила, что было сил,
Не зря, мол, нищий приюта просил,
Украл, небось, все, что мог.
К своим сундукам со всех ног бежит -
Добро все цело, на месте лежит.
Бродяга-то честный, видать, говорит,-
Не тронут на скрыне замок.

А дел-то много, надо спешить
Корову доить, тесто месить,
Пошла хозяйка дочку будить -
Вставай, мол, работы полно!
И тут померк в глазах у ней свет-
Пуста постель, и девицы нет,
Хвать-похвать, уж простыл и след,
Ушла с бродягой давно!

О горе мне, горе, стыд и позор!
Украл мою дочку бессовестный вор!
Бежит, не помня себя, во двор,
Кличет на помощь людей.
Скорей в погоню, соседи, друзья,
Сбежала бесстыжая дочка моя!
Бесчестья такого не вынесу я,
Проклятье ему и ей!

Кто верхами, кто пеши в погоню спешат,
Да разве вернешь беглецов назад!
Укрылись в ущелье, на травке лежат,
Да сыр молодой жуют.
Тебя, говорит он, люблю всей душой.
Она отвечает: навеки ты мой,
Доля моя - скитаться с тобой,
Домой меня не вернут!

Уж то-то бы мать разозлилась сейчас,
Когда бы вместе увидела нас,
Да мне она теперь не указ,
С тобой бродяжить хочу.
Он ей говорит: молода ты, чай,
Уловки да хитрости все подмечай,
Как пойдем с тобою из края в край,
Всему тебя научу.

Пусть сеет да пашет, кому не лень,
Кто хочет, пусть трудится целый день.
Бродяге все шуточки, трень да брень,
А для промысла хватит сумы.
Хромать я начну, да глаз подвяжу,
Подайте калеке! - прохожим скажу.
Глядишь - и краюху в суму положу.
Так будем кормиться мы.


The Gaberlunzy Man

The pauky auld carle came oer the lee,
Wi many good eens and days to me,
Saying, Goodwife, for your courtesie,
Will ye lodge a silly poor man?
The night was cauld, the carle was wat,
And down ayont the ingle he sat
My daughter's shoulders he gan to clap,
And cadgily ranted and sang.

'0 wow!' quo he, 'were I as free
As first when I saw this country,
How blyth and merry wad I be!
And I wad never think lang.'
He grew eanty, and she grew fain,
But little did her auld minny ken
What thir slee twa togither were sayn,
When wooing they were sa[e] thrang.

'And 0!' quo he, 'ann ye were as black,
As eer the crown of your dady's hat,
'T is I wad lay thee by my back,
And awa wi me thou shoud gang.'
'And 0 !' qnoth she, 'ann I were as white
As eer the snaw lay on the dike,
I'd clead me braw, and lady-like,
And awa with thee I 'd gang.'

Between the twa was made a plot;
They raise a wee before the cock,
And wyliely they shot the lock,
And fast to the beat are they gane.
Up the morn the auld wife raise,
And at her leasure pat on her claiths;
Syne to the servants bed she gaes,
To speer for the silly poor man.

She gaed to the bed where the beggar lay,
The strae was cauld, he was away;
She clapt her hands, cry'd, Waladay!
For some of oour gear will he gane.
Some ran to coffers, and some to kists,
But nought was stown that coud be mist;
She danc'd her lane, cry'd, Praise be blest,
I have lodg'd a leal poor man!

'Since nathing's awa, as we can learn,
The kirn's to kirn and milk to earn;
Gae butt the house, lass, and waken my bairn,
And bid her come quickly ben.'
The servant gade where the daughter lay,
The sheets was cauld, she was away
And fast to her goodwife can say,
She's aff with the gaberlunyie-man.

'0 fy, gar ride, and fy, gar rin,
And hast ye find these traitors agan
For she's be burnt, and be's he slain,
The wearifu gaberlunyie-man.'
Some rade upo horse, some ran a-fit,
The wife was wood and out o'er wit
She coud na gang, nor yet coud she sit,
But ay she cursd and she baud.

Mean time far hind outoer the lee,
Fou snug in a glen, where nane coud see,
The twa, with kindly sport and glee,
Cut frae a new cheese a whang.
The priving was good, it pleasd them baith,
To loe her for ay he gae her his aith;
Quo she, To leave thee, I will be laith,
My winsome gaberlunyie-man.

'0 kend my minny I were wi you,
Illfardly wad she crook her mou;
Sic a poor man she'd never trow,
After the gaberlunyie-man.'
'My dear,' quo he, 'ye'r yet oer young,
And ha na learnd the beggar's tongue,
To follow me frae town to town,
And carry the gaberlunyie on.

Wi kauk and keel, I'll win your bread,
And spindles whorles for them wha need,
Whilk is a gentil trade indeed,
To carry the gaberlunyie, O.
I'll bow my leg, and crook my knee,
And draw a black clout oer my eye;
A criple or blind they will ca me,
While we shall be merry and sing.

Надпись на французской псалтыри.

Бельмо, и горб, и хромоту
Назвать уродством не спеши.
Уродливей всего сочту
Я злую мнительность души.

WRITTEN IN HER FRENCH PSALTER

No crooked leg, no bleared eye,
No part deformed out of kind,
Nor yet so ugly half can be
As is the inward suspicious mind.

На его отъезд

Печалюсь я, но мне мой долг велит
Любовь под маской ненависти скрыть,
Боль затаить, спокойной быть на вид
И слова лишнего не проронить.
Я есмь, и нет меня. В огне я коченею.
Я уж не я, коль быть собой не смею.

Как тень моя, всегда любовь со мной.
Играет в прятки, в руки не идет,
Не отпускает, манит за собой,
Забыть хочу - забвенья не дает.
Коль я жива - любить его должна.
Избавит от любви лишь смерть одна.

О, пощади! О жалости молю.
О, будь добрей или совсем убей!
Пока живу, пока люблю,- скорблю.
Избавь от жизни или от скорбей!
Пошли мне счастье, чтобы жизнь спасти,
Иль дай забвенье в смерти обрести.

ON MONSIEUR'S DEPARTURE

I grieve and dare not show my discontent,
I love and yet am forced to seem to hate,
I do, yet dare not say I ever meant,
I seem stark mute but inwardly do prate.
I am and not, I freeze and yet am burned,
Since from myself another self I turned.

My care is like my shadow in the sun,
Follows me flying, flies when I pursue it,
Stands and lies by me, doth what I have done.
His too familiar care doth make me rue it.
No means I find to rid him from my breast,
Till by the end of things it be supprest.

Some gentler passion slide into my mind,
For I am soft and made of melting snow;
Or be more cruel, love, and so be kind.
Let me or float or sink, be high or low.
Or let me live with some more sweet content,
Or die and so forget what love ere meant.


* * *

Плетет коварство сети, ловушки ставит зло.
Предчувствие грядущих бед мрачит мое чело.
Измена прибывает, а верность обмелела,
Ведь мудрость не в чести у тех, кем алчность овладела.
Безумные стремленья, как тучи в небе, вьются.
Дождь позднего раскаянья - все, чем они прольются.
И что ростком надежды в безумии сдается,
То горьким корнем гибели для дерзких обернется.
Ведь разум наш на страже, коль день грозит бедой,
А их глаза ослеплены гордыней и враждой.
И эта дщерь раздоров*, что сеет семя розни,
Желанной жатвы не пожнет, ее напрасны козни.
Мятежники, смутьяны, что ищут здесь приют,
В другое место пусть идут, таких не надо тут.
Спокойно в годы мира дремал в ножнах мой меч,
Но он остер - сумею им побеги зла отсечь.

* Дщерь раздоров - Мария Стюарт

THE DOUBT OF FUTURE FOES

The doubt of future foes exiles my present joy,
And wit me warns to shun such snares as threaten mine annoy;
For falsehood now doth flow, and subjects' faith doth ebb,
Which should not be if reason ruled or wisdom weaved the web.
But clouds of joys untried do cloak aspiring minds,
Which turn to rain of late repent by changed course of winds.
The top of hope supposed the root upreared shall be,
And fruitless all their grafted guile, as shortly ye shall see.
The dazzled eyes with pride, which great ambition blinds,
Shall be unsealed by worthy wights whose foresight falsehood finds.
The daughter of debate that discord aye doth sow
Shall reap no gain where former rule still peace hath taught to know.
No foreign banished wight shall anchor in this port;
Our realm brooks not seditious sects, let them elsewhere resort.
My rusty sword through rest shall first his edge employ
To poll their tops that seek such change or gape for future joy.

Вызов судьбе

Не жди даров фортуны, не кланяйся судьбе,
Но доблестью заставь ее покорствовать тебе.

THAT WHICH OUR SOVEREIGN LADY
WROTE IN DEFIANCE OF FORTUNE

Never think you fortune can bear the sway
Where virtue's force can cause her to obey.

[Написано на стене в Вудстоке*]

Чередованье твоих причуд,
О Фортуна, может свести с ума.
За радость былую страданием тут
Я платила, свидетель - эта тюрьма.
Ты возносишь и ниспровергаешь людей.
Невинный - в оковах, на воле злодей.
Достойный в опале, в фаворе презренный -
Лишь переменчивость неизменна.
Бог даст, враги мои испытают
Все, что против меня замышляют.


* Вудсток - имение в Оксфордшире, где принцесса Елизавета в 1554-55 г. содержалась под домашним арестом после двухмесячного заключения в Тауэре.

WRITTEN ON A WALL AT WOODSTOCK

Oh Fortune, thy wresting wavering state
Hath fraught with cares my troubled wit,
Whose witness this present prison late
Could bear, where once was joy's loan quit.
Thou causedst the guilty to be loosed
From bands where innocents were inclosed,
And caused the guiltless to be reserved,
And freed those that death had well deserved.
But all herein can be nothing wrought,
So God send to my foes all they have thought.

[Написано алмазом на оконном стекле в Вудстоке]

Подозренья обильны,
Доказать их бессильна.
Елизавета, узница.

WRITTEN WITH A DIAMOND ON HER WINDOW AT WOODSTOCK

Much suspected by me,
Nothing proved can be,
Quoth Elizabeth prisoner.

[Я в юности прекрасна]

Я в юности прекрасна и холодна была.
Везде меня встречали восторги и хвала.
Но всем, в меня влюбленным, пылающим в огне,
Подите прочь, твердила я, не докучайте мне!

Их жалобы и пени не трогали меня.
Не слушая молений, спокойствие храня,
Строга и недоступна и холодна вдвойне,
Подите прочь, твердила я, не докучайте мне!

Но тут победоносный явился Купидон.
Уж больно ты спесива! - смеясь, промолвил он.
Сноси же наказанье, приличное вине -
Не скажешь больше никому: не докучайте мне!

Ценою дорогою за гордость я плачу,
В бесплодных сожаленьях я жизнь свою влачу.
Ни днем забыть я не могу, ни в беспокойном сне
Времен, когда слова любви лишь докучали мне.

* * *
When I was fair and young, and favor graced me,.
Of many was I sought their mistress for to be.
But I did scorn them all, and said to them therefore,
"Go, go, go, seek some otherwhere; importune me no more."

How many weeping eyes I made to pine in woe;
How many sighing hearts I have not skill to show,
But I the prouder grew, and still this spake therefore:
"Go, go, go, seek some otherwhere, importune me no more."

Then spake fair Venus' son, that brave victorious boy,
Saying: You dainty dame, for that you be so coy,
I will so pluck your plumes as you shall say no more:
"Go, go, go, seek some otherwhere, importune me no more."

As soon as he had said, such change grew in my breast
That neither night nor day I could take any rest.
Wherefore I did repent that I had said before:
"Go, go, go, seek some otherwhere, importune me no more."

* * *
Коль песен дар и Марсовы дела
В дни оны эллинам стяжали славу,
Коль доблести с ученостью хвала
В веках возносит Римскую державу,
Сей государь того же ждет по праву -
Быв Марсом и Минервою взращен,
Пиит и ратоборец величавый,
Он на обоих поприщах силен.
Как Македонец, небом взыскан он,
Как Римлянин, премудростью прославлен,
Превыше всех монархов вознесен,
Как образ всех достоинств миру явлен.
Любимцу муз и баловню побед
Ни в прошлом, ни в грядущем равных нет.

* * *
If Martiall deeds, and practise of the pen
Haue wonne to auncient Grece a worthie fame:
If Battels bold, and Bookes of learned men
Haue magnified the mightie Romain name:
Then place this Prince, who well deserues the same:
Since he is one of Mars and Pallas race:
For both the Godds in him haue sett in frame
Their vertewes both, which both, he doth embrace.
O Macedon, adornde with heauenly grace,
O Romain stout, decorde with learned skill,
The Monarks all to thee shall quite their place:
Thy endles fame shall all the world fulfill.
And after thee, none worthier shalbe seene,
To sway the Sword, and gaine the Laurell greene.

* * *
Как некогда Гомер в своих сказаньях
Героям древним славу возгласил,
Как о бессмертных Августа деяньях
Пропел Марон и римлян восхитил,
Так ныне я прошу у Феба сил
Воспеть того, кто взорам восхищенным
Явясь, всех прочих доблестью затмил.
Но не подаст в порыве благосклонном
Мне помощи Паллада с Аполлоном,
Ни Майи хитроумный сын - поэт,
Сложи перо, в смирении смущенном
Признай, что слов, его достойных, нет.
Лишь дел величие ему смогло
Сплести венок победный на чело.

* * *
The glorious Grekis in stately style do blaise
The lawde, the conqurour gaue their Homer olde:
The verses Caesar song in Maroes praise,
The Romanis in remembrance depe haue rolde.
Ye Thespian Nymphes, that suppe the Nectar colde,
That from Parnassis forked topp doth fall,
What Alexander or Augustus bolde,
May sound his fame, whose vertewes passe them all?
O Phoebus, for thy help, heir might I call,
And on Minerue, and Maias learned sonne:
But since I know, none was, none is, nor shall,
Can rightly ring the fame that he hath wonne,
Then stay your trauels, lay your pennis adowne,
For C?sars works, shall iustly Csar crowne.

* * *
О Вседержитель, от десницы чьей
Нисходит власть и право королей,
Внемли стенаньям горести моей!

И дай мне силу, истину любя.
Врагов деянья описать, скорбя,
Предавших долг, отчизну и Тебя.

Рождение и Твой благой закон
(Источник правой власти только он)
Мне даровали сей державы трон.

Я благодать помазанья приял,
Облекся багряницей, скипетр взял,
А ныне все, как Иов, потерял.

Неблагодарные, что хлеб вкушали свой
Из рук моих, глумятся надо мной,
Сорвав корону с головы седой.

Хвалою святотатцев почтены
Зачинщики неправедной войны.
Грабеж законом мы считать должны.

Денной разбой слывет у них "таксацией",
Братоубийство стало "реформацией",
А произвол зовется "секвестрацией".

И тем, кто верность королю хранит,
Как разум учит и Господь велит,-
Как за измену, плахой суд грозит.

На Божью церковь рушатся гоненья,
Достойных пастырей ждет низложенье,
Ведь твердость в вере ныне - преступленье.

И праведные в тюрьмах изнывают,
А самозванцы проповедь читают -
Молитве брань они предпочитают.

На поруганье преданы святыни,
Единства церкви нету и в помине,
Раскол и ересь торжествуют ныне.

В упадке вера, и закон распят.
Так плевелы нечестия растят
Сдружившиеся Ирод и Пилат.

А государства рушатся основы,
И злобное нечестье тщится снова
Надеть на праведность венец терновый.

А где моя супруга, королева,
Чье в браке было плодоносно чрево?
В изгнанье, жертва зависти и гнева.

Наследнику пришлось искать приют
Во Франции. О, сколько слез прольют
Его глаза, когда меня убьют!

Меня гнетут, мою же взявши власть.
Король во имя трона должен пасть.
На целое здесь посягнула часть.

Соблазнами прельщают мой народ.
Разумный вмиг лукавство их поймет,
Во мне их ложь поддержки не найдет.

И мне давали обещаний много:
Трон поддержать, во всем мне быть подмогой,
Коль, павши ниц, им поклонюсь, как Богу.

Ответил я, как должно королю.
За мой отказ я злобу их терплю.
В опасности все те, кого люблю.

Как видно, близок мой последний час.
Изменником клеймит меня указ.
Повсюду слышен ненависти глас.

На оправданье право даже вор
Имеет, мне ж вершится приговор
Неправедный, безжалостен и скор.

Прости им, Боже, - я слова одни
Твои твержу в лихие эти дни -
Не ведают бо, что творят они.

Коль Твой закон они смогли забыть, -
Как им благоразумье сохранить,
Чтоб Твоего помазанника чтить?

Тебе я, Боже, душу предаю.
Наставь и защити мою семью!
Спаси и сохрани страну мою!

* * *
Great monarch of the world, from whose power springs
The potency and power of kings,
Record the royal woe my suffering sings;

And teach my tongue, that ever did confine
Its faculties in truth's seraphik line,
To track the treasons of thy foes and mine.

Nature and law, by thy divine decree,
(The only root of righteous royaltie)
With this dim diadem invested me:

With it, the sacred scepter, purple robe,
The holy unction, and the royal globe:
Yet am I levell'd with the life of Job.

The fiercest furies, that do daily tread
Upon my grief, my grey discrowned head,
Are those that owe my bounty for their bread.

They raise a war, and christen it the Cause,
While sacrilegious hands have best applause,
Plunder and murder are the kingdom's laws;

Tyranny bears the title of taxation,
Revenge and robbery are reformation,
Oppression gains the name of sequestration.

My loyal subjects, who in this bad season
Attend me (by the law of God and reason),
They dare impeach, and punish for high treason.

Next at the clergy do their furies frown,
Pious episcopacy must go down,
They will destroy the crosier and the crown.

Churchmen are chain'd, and schismaticks are freed,
Mechanicks preach, and holy fathers bleed,
The crown is crucified with the creed.

The church of England doth all factions foster,
The pulpit is usurpt by each impostor,
Extempore excludes the Paternoster.

The Presbyter, and Independent seed
Springs with broad blades. To make religion bleed
Herod and Pontius Pilate are agreed.

The corner stone's misplac'd by every pavier:
With such a bloody method and behavior
Their ancestors did crucifie our Saviour.

My royal consort, from whose fruitful womb
So many princes legally have come,
Is forc'd in pilgrimage to seek a tomb.

Great Britain's heir is forced into France,
Whilst on his father's head his foes advance:
Poor child! He weeps out his inheritance.

With my own power my majesty they wound,
In the king's name the king himself uncrown'd;
So doth the dust destroy the diamond.

With propositions daily they enchant
My people's ears, such as do reason daunt,
And the Almighty will not let me grant.

They promise to erect my royal stem,
To make me great, t' advance my diadem,
If I will first fall down, and worship them!

But for refusal they devour my thrones,
Distress my children, and destroy my bones;
I fear they'll force me to make bread of stones.

My life they prize at such a slender rate,
That in my absence they drew bills of hate,
To prove the king a traytor to the state.

Felons obtain more privilege than I,
They are allow'd to answer ere they die;
'Tis death for me to ask the reason, why.

But, sacred Saviour, with thy words I woo
Thee to forgive, and not be bitter to
Such, as thou know'st do not know what they do.

For since they from their lord are so disjointed,
As to contemn those edicts he appointed,
How can they prize the power of his anointed?

Augment my patience, nullify my hate,
Preserve my issue, and inspire my mate;
Yet, though we perish, bless this church and state.

© Alexandra Petrova

back

top