Ольга Рубинчик

Das Ewig-Weibliche в советском аду

Кисточку, прибавившую еще одну работу к огромной прижизненной иконографии Анны Ахматовой¹, держала в руке женщина, в чертах которой многими угадывалась Вечная Женственность². Эта женщина никогда до того не рисовала, а занималась инкунабулами³ в Отделе редкой книги Публичной библиотеки города Ленинграда. Однако и инкунабулы не были главным ее делом. Главным было проявление женской сути. Эту женщину называли Птицей, сравнивали с Настасьей Филипповной. Но, в отличие от своей прославленной предшественницы, она не стала Девой-Обидой, может быть, потому что время было другое. Звали ее Наталья Васильевна Вaрбанец.

Н. В. Варбанец. Фото 1936 г. Архив К. А. Козырева

Вероятно, на этом следует пока остановиться, заметив, что дальше персонажи, в основном, те же, и рассказать о реальных людях.

Марьяна Львовна Козырева:

— Наталья Васильевна родилась в 1916 г. Училась она в Анненшуле — это там, где теперь кинотеатр «Спартак». Школу, кажется, не окончила. Почему ушла, не знаю. По-моему, просто ей наскучило; потом в вечерней школе занималась. Но, видимо, Анненшуле ей много дала. Во всяком случае, немецким она владела так, как русским. Училась в Университете на филфаке. Не окончив его, во время войны пошла работать в госпиталь. При мне она поступила заочницей в Библиотечный институт. Ей было там скучно, она уже давно работала в Редкой книге, но все равно надо было кончить. Потом долго-долго мурыжила диссертацию, наверно, про Гутенберга — это была ее основная тема. Я на ее защите не была. Вот у Льва Николаевича я была. Она, по-моему, к своей защите относилась без интереса: надо, придется. Поэтому и я относилась так же.

С Люблинским⁶ она познакомилась в начале 1930-х годов (до этого когда-то была замужем, но об этом незначительном эпизоде своей жизни не рассказывала). На Елагином острове был ларек от библиотеки, она там работала. Он ее перевел сначала в библиотеку Консерватории, а потом в Отдел редкой книги Публичной библиотеки.⁷ Если просматривать все фотографии Натальи Васильевны, то видно, что по-настоящему счастливое, по-детски счастливое лицо у нее бывает только рядом с Владимиром Сергеевичем. Но он был женат — на ученой красивой даме⁸, она и Птица были очень похожи друг на друга.

В блокаду Люблинский и Наталья Васильевна оставались в Ленинграде, а его жена была в эвакуации. И Люблинский решил развестись с Александрой Дмитриевной и жениться на Птице. Птица же имела глупость или благородство написать Александре Дмитриевне: если не хотите потерять Владимира Сергеевича, немедленно приезжайте. Жена сразу же вернулась. A Птица приняла в госпитале смертельную дозу снотворного. И легла спать — умирать. Но тут привезли партию раненых, и ее подняли их принимать. Ее просто вырвало, других последствий не было.

— Как вы узнали об этой истории?

— Птица сама мне потом рассказала.

— Вы ведь познакомились с ней после войны?

— Да, когда мы с папой в 1946 году вернулись в Ленинград и он поступил работать в Публичную библиотеку. Нам негде было жить, и Птица взяла меня к себе.

Н. В. Варбанец (слева) и М. Л. Козырева в доме Натальи Васильевны. Фото 1947 г. Архив М. Л. Козыревой. Публикуется впервые.

Думала, на годик, а это затянулось больше, чем на десять лет. A папа снимал жилье — чаще комнату, но, бывало, и угол. Он был в Птицу безответно влюблен. Посвящал ей стихи:

В темноту врезается все резче
Голубой провал окна.
В комнате потрескивают вещи,
Стынет тишина.

Только глаз бессонного трамвая
Промелькнет на потолке.
Только вспыхнет и замрет, мерцая,
Огонек в руке.

Это — отдых после дня работы,
Книжной пыли и тревог…
Не допытывайся, отчего ты
Ныне одинок.

Можешь сутками или веками
Пролежать в тиши без сна,
Но, постукивая каблучками,
Не придет она.

Не придет к дверям, не постучится,
Не прижмется за стеклом.
Только в сказках прилетают птицы
К людям за теплом…

За окном опять светлеет просинь —
Встань, и не сходи с ума!
Кто тебе сказал, что это осень?
Посмотри — зима.

— A с Львом Николаевичем Наталья Васильевна не была счастлива?

— Думаю, что нет.

Она, конечно, была им увлечена. Он производил очень большое впечатление — может быть, еще и как сын Николая Степановича Гумилева. Да и сам по себе — он очень интересный был человек. Может быть даже, ей было лестно. Может быть, ей хотелось уйти от Владимира Сергеевича. В какой-то мере, хотелось. Но это было нереально, совершенно нереально. Владимир Сергеевич как только видел, что кто-то появляется рядом с ней, удваивал свое внимание. Он не писал стихов, но он тут же переписывал красивенько Мандельштама: «За то, что я руки твои не сумел удержать…» — и присылал. Повез ее на Кавказ отдыхать. Все, что угодно начиналось, как только кто-то появлялся. Потом возвращалось на круги своя.

— И всю жизнь после знакомства с ним она была при нем?

— Да. Она могла ему изменять: она никогда и никому не была верна и вообще не считала это обязательным. Но в каком-то смысле она все-таки была ему верна — по-настоящему, всю жизнь.

Наталья Васильевна познакомилась с Львом Николаевичем в мае 1947 г. Его привела к нам сотрудница Публичной библиотеки Вера Владимировна Гнучева. Лев сразу же влюбился в Наталью (впрочем, в нее почти все сразу же влюблялись). И уже на следующий день после своего первого прихода принес костяной веер Ахматовой, который Анна Андреевна ему вручила. Следовательно, он ей сразу объяснил, что нашел свою судьбу, и пришел свататься. Анна Андреевна, бывало, говорила про увлечения Льва Николаевича: «Очередная Левина приходимая крошка». A тут все было гораздо более серьезно. Но Наталья Васильевна не так уж пошла ему навстречу.

Через какое-то время Лев Николаевич, наконец, получил работу — в сумасшедшем доме библиотекарем.⁹ Он пришел к нам в тот же день — 30-го числа, а какого месяца, я не помню (это была, кажется, осень 1947 г.¹⁰), — и сказал, что не успел выкупить продукты по маминым мясным талонам, а ему надо бежать на работу. И он попросил меня выкупить продукты за него.

Я пошла, но так как это был последний день месяца (последний день действия карточки), то ничего, кроме отвратительной ржавой селедки, мне не досталось. И вот с этой селедкой я отправилась к Анне Андреевне с трепещущим сердцем и бормотала всю дорогу про себя «Златоустой Анне — всея Руси искупительному глаголу…».¹¹

Тогда она жила на Фонтанке, в той квартире, где сейчас музей, и надо было проходить через вахтера в главном здании.¹² Меня спросили: куда идете? Я почувствовала, что это не просто формальность. Анна Андреевна ведь существовала в то время под негласным надзором. В саду первый, кого я встречаю, — маленький золоченый идольчик: стоит на пьедестале Сталин такой крашеный.

Поднимаюсь по лестнице. Мимо меня пролетает стайка ребятишек — как я потом поняла, Аня Каминская¹³ с приятелями. Они стали наверху лупить в дверь ногами и кричать: «Акума! Акума!¹⁴» Причем все кричали. Когда я подошла, Анна Андреевна уже открыла дверь. И было совершенно так, как вспоминала Лидия Корнеевна Чуковская: она ее увидела в больнице с апельсином в руках, и Лидии Корнеевне показалось, что это богиня, держащая державу.¹⁵ И у меня было точно такое же впечатление. Только она стояла в дверях в черном халате с прорехой и держала в руках мячик разноцветный. Сказала: «Аня, ты забыла мячик». Команда выхватила у нее мячик и брызнула вниз.

Я подошла — и Анна Андреевна, которая была предупреждена, что я приду, сразу спросила: «Вы Тумповская?» A Тумповской меня никто никогда не называл, это фамилия моей матери¹⁶.

Встреча получилась тяжелая. Первое, что Анна Андреевна сказала: она знает, что мы с матерью были в эвакуации в Узбекистане, мама была единственная из Союза писателей потерявшаяся. Как получилось, что контакта не было? Они с Лидией Корнеевной искали ее из Ташкента. Со мной сделалась истерика. Потому что мама хотела писать в Ташкент, а ее отговорил Абрам Эфрос, с которым мы виделись в Андижане, сказал, что нет никакого смысла. ¹⁷

— Писать Ахматовой?

— В Союз писателей. Мы не знали, к кому надо обращаться. Он-то знал. Но он сказал, что никто ничего не сможет сделать, и он не может помочь. Мама очень скоро после этого погибла, умерла в андижанской больнице от голода. И когда я узнала от Анны Андреевны, что они ее, оказывается, разыскивали, тут уж я рев устроила. Так что меня валерианкой отпаивали.

Еще Анна Андреевна сказала: «Однажды мне удалось помочь Вашей маме. Это было в 1921 году». Я поняла, о чем она говорит. Дело в том, что у мамы примерно в 1915-1916-м году был не очень, конечно, долгий, но роман с Николаем Степановичем Гумилевым.¹⁸ Мне как-то дали письмо (переписанное, не подлинник) Николая Степановича к маме, посланное ей в 1916 году из госпиталя, где он лежал с воспалением легких, — оно очень хорошее, очень дружеское.¹⁹ Чувствуется, что это были не пустяковые отношения. В Москве жила мамина подруга, старенькая поэтесса Ольга Александровна Мочалова, от нее я знаю, что после гибели Николая Степановича Анне Андреевне пришлось сделать некоторый нажим на маму, взять над ней опеку, потому что мама чуть не покончила с собой.²⁰

Л. С. Гордон и М. М. Тумповская. Фото 1927 г. Архив М. Л. Козыревой

— Это было так серьезно?

— С ее стороны это было очень серьезно.

— A в чем заключалась опека?

— Я слышала только несколько слов от Мочаловой, а как это было, не знаю, мама мне никогда не рассказывала.²¹ Ведь когда она умерла, мне было 14 лет. Об этих отношениях я впервые узнала от своего отца, когда я уже была лет 16-ти-17-ти.

— Для нее это было чувство на много лет?

— Может быть, даже и навсегда. Замуж она за отца вышла только в 1927 году. Помню, меня поражало, что когда перед войной они иногда выясняли по ночам отношения, отец раздраженным голосом переходил на стихи. Я не могла понять, в чем дело. Потом он мне рассказал.

Мочалова клялась мне, даже на иконе, что Николай Степанович клялся ей на иконе, что «Сентиментальное путешествие», якобы, посвящено моей маме. Ну, если бы Мочалова сказала, что ей, можно было бы сомневаться. Правда, известно, что Николай Степанович по многу раз менял свои посвящения. Возможно, что и тут было так же.

Мочалова даже написала воспоминания о моей матери, очень приблизительные.²²

Ирина Геннадиевна Кравцова, которая раньше работала у вас в музее, приходила ко мне, ее интересовало, насколько связана была с Николаем Гумилевым, со школой акмеизма моя мать. И даже удалось опубликовать мамину драматическую поэму в петербургском журнале «Сумерки», с очень хорошей вступительной статьей Ирины Геннадиевны.²³ Из этой статьи я кое-что о матери узнала, чего не знала раньше или что забыла.

— A что за поэма?

— «Мистерия о Командоре и Дон Хуане».

— Это как-то связано с Гумилевым?²⁴

— Если хорошо знать мою мать и Гумилева, то можно увидеть какой-то биографический подтекст.²⁵ Вообще мама была под очень большим влиянием Гумилева, что было ей не на пользу. В «Аполлоне» она печатала такие «гумилевообразные» стихи. A вот этот ее «Дон Хуан» совершенно самостоятельный. Она его дописала в 1934 году, а может быть, еще и в 1935 вносила правку (когда начала, я не знаю). И помню, все ее ругали, что она занялась не тем, чем сейчас надо, что она «поступь времени» не чувствует и т. д., что положено. И я, зная только ее старые стихи, не думала, что это так уж интересно. A году в 1968-1969-м мне прислали рукопись (я думала, что она безвозвратно потеряна, но повезло — остался еще один экземпляр у знакомой).²⁶ Я стала перепечатывать поэму только из дочерних почтительных чувств, и вдруг оказалось, что это настолько глубоко, музыкально… Я получила огромную радость. Когда я перепечатывала «Мистерию», у меня было ощущение, что моя дорогая «Эрика» (машинка) — это рояль, и я играю на рояле. Так же было, когда я перепечатывала «Гондлу» Гумилева.

— И Донна Анна, конечно, есть в «Мистерии»?

— Да.

— Угадывается в ней что-то от Ахматовой?

— Вряд ли.²⁷

— Ахматова читала «Мистерию»?

— Не знаю. Скорее всего, нет.

…A в самый первый раз я видела Ахматову, когда была еще совсем маленькая, по-моему, в конце 1934 года.²⁸ Анна Андреевна приходила к нам с матерью. Это было после маминого возвращения из тюрьмы. Мы тогда снимали комнату в Москве²⁹ на Пречистенке. В этой крошечной комнате за кухней Ахматова сидела на кровати, а шаль у нее оказалась за дверью, в кухне — такая была теснота.

— A какая была шаль?

— Большая, черная. Вот и все, что я помню из этого визита. Потом, когда я увидела Ахматову на портрете Альтмана, я вспомнила, что это она была тогда у мамы.

— Зачем Анна Андреевна приходила к маме?

— Этого я не знаю.

— Может быть, чтобы поддержать ее, как и в 1921 году?³⁰

— Возможно.

В следующий раз я ее увидела уже, когда принесла ей селедку. Эта встреча, как я уже рассказала, была невеселая. Веселых, впрочем, не было. Хотя Анна Андреевна была очень остроумный человек. И девиз Шереметевых на воротах Фонтанного Дома «Deus conservat omnia»³¹ Анна Андреевна при мне переводила как «Господи, сохрани мои консервы».

После это Анна Андреевна несколько раз — буквально считанные разы — бывала у нас с Натальей Васильевной дома. Лев Николаевич ее приводил. Как-то просто так, а в 1949 г. — на Пасху. Каждый раз это было очень сильное впечатление. Подробностей я не помню. Помню, что я всякий раз волновалась из-за того, что столик у нас был маленький, ломберный, на нем помещались только четыре чашечки. Чайника у нас не было, вместо него использовалась стоявшая на полу кастрюля, и я всегда боялась, что Анна Андреевна угодит ногой в эту кастрюлю. Наталья Васильевна потом довольно часто у них бывала, я меньше. Лев Николаевич стал моим крестным отцом.

После ее первого визита мне приснилось, что к нам пришел Пушкин — в крылатке, в цилиндре. И я во сне подумала, что этого не может быть, это нереально. И тут же, во сне, решила: а почему бы и нет, раз несколько дней назад была у нас Ахматова?

A 9-го ноября 1949 г. страшная встреча была.

Мы договаривались, что Лев Николаевич придет к нам 6 ноября, он обещал нам помочь заклеить окошки. И не пришел. Мы с Натальей Васильевной обиделись, рассердились: вот, мол, какой необязательный. И сами заклеили.

A 9-го я пришла из училища (Наталья была еще на работе, в библиотеке), разожгла печку. И тут дверь распахнулась (соседи, очевидно, открыли, потому что я не слышала звонка) и вошла Анна Андреевна. И вместо «здрасьте» она сказала: «Марьяна, у вас есть мои рукописи?» Я с гордостью достаю рукописи: «Вот!» Она говорит: «Сейчас же в печку!» Без всяких объяснений. Ну что тут будешь делать, тут не заспоришь. Пришлось мне их — в печку. И после этого она сказала: «Леву арестовали».

Это было уже время, когда Наталья Васильевна должна была прийти с работы. Поэтому Анна Андреевна решила ее подождать и попросила, чтобы я принесла ей что-нибудь поштопать. Я дала ей чулок — очень рваный и, по-моему, без пары. И она его настолько филигранно заштопала: я даже не знала, что такие чудеса штопки существуют в природе. Я его долго хранила.

— Неужели выкинули?

— Мать Натальи Васильевны потом нечаянно выкинула.

Я поняла, как их, девочек, тогда учили. Ведь она этим не занималась никогда. Вот халат и в тридцать восьмом году был драный, и при мне, в сорок восьмом — тоже драный.

— Тот же самый?

— Тот же самый. Я сначала увидела, а потом у Лидии Корнеевны прочла.

— A как же она ходила?

— Ну, под халатом была, очевидно, какая-то очень длинная рубашка, по-моему, ночная рубашка. Но он все равно элегантно выглядел. Он был с вышивкой — с драконами или с чем-то другим, не помню. Черный, красивый халат, но с прорехой по шву.³² И сама Анна Андреевна — такой красоты пожилого человека трудно себе вообразить. Ей было около шестидесяти, она была совсем не такая, как на ранних портретах, пополнела, челки уже не было, волосы полуседые зачесаны назад. Очень красивая.

Анна Андреевна стала рассказывать, как все произошло. «…У меня два дня обыск был — всю кровать переворошили. Не знаю, что искали, клопов или любовников», — это все мимоходом, разумеется. Потом пришла Наталья, Анна Андреевна все ей рассказала, с бoльшими подробностями. Но подробностей я не помню.

Вскоре после ареста Льва Николаевича, 16-го ноября, моего отца арестовали.³³ Что-то было погромное той осенью. Очень тяжело было.

A дней за десять до ареста Льва Николаевича произошла странная история. Наталья Васильевна пошла к нему по его просьбе — помочь сделать генеральную уборку. Вернувшись оттуда, она сказала мне, что случилась очень неприятная вещь, она не понимает и не хочет Льву Николаевичу рассказывать. Но мне — не выдержала — рассказала. Лев Николаевич пошел на кухню набирать горячую воду, а она подметала пол в его комнате и вдруг услышала стук, сзади что-то упало. Обернулась. У него над кроватью висел деревянный крест — он упал, причем не за кровать, а посредине комнаты. Она его подняла и поглядела: дужка цела. Гвоздь тоже был цел. Почему он упал? У нее за спиной. Она всего лишь тихо подметала в другом конце комнаты (узенькая, маленькая комната).³⁴ И как это могло случиться — непонятно. Это было предвестием…

— Скажите, а Наталья Васильевна была верующая?

— Вроде бы, да. Крещеная — точно. Но обожала ересь, все еретическое. У нее кавардак был в голове.

— Большой был крест?

— Не помню.

— С резьбой?

— Да.

— Это, вероятно, был анреповский крест. Копия этого креста у нас сейчас в экспозиции.

— Вероятно, тот самый.³⁵

— A Анна Андреевна была в это время?

— Она находилась в своей комнате, в большой.

— Не помните, как выглядела тогда ахматовская комната?

— Сейчас попробую вспомнить… Вход из коридора. Здесь, в углу, диван. Над диваном висел Модильяни. Рядом с диваном стоял круглый столик, по-моему, среднего размера. Помню, как-то за ним несколько человек сидело, пили чай. На столе была настольная лампа. У меня осталось впечатление, что это угол комнаты я хорошо помню: стол, диван, Модильяни, еще какие-то картинки, фотографии неизвестных мне людей. Остальное как-то растворилось в полутьме. Кресло еще было большое.

— A в комнате Льва Николаевича как все выглядело?

— Мебель была, по-моему, очень скучно расставлена, вдоль, подчеркивала ужину комнаты. Комната и так была маленькая, узенькая и неинтересная.

— A комната Ахматовой?

— У нее было уютно. Такая сумеречная уютность.

— Наталья Васильевна сказала Ахматовой про крест?

— Нет.

…Через месяц или полтора после ареста Льва Николаевича со мной произошел довольно смешной случай. Я начала приходить в себя после этих бед и стала думать о том, что «Поэма без героя» погибла и надо ее восстановить. Ударила в меня эта идея — ни много, ни мало— на уроке литературы в училище. И вот я стала вспоминать и записывать. Что-то перечеркивала. Вспомнила почти всю первую главу и почти всю последнюю. A вот середину я любила в меньшей степени и не знала ее наизусть. Конечно, автора и название поэмы я записывать не стала. Очень довольная, я сунула рукопись в свою сумку — так я думала. A я сидела за передним столом, рядом с преподавательницей. И у нас были одинаковые сумки — военные планшеты. Они лежали рядом. И вот, представляете (конец сорок девятого года!): я сунула «Поэму» в ее планшет. Пришла домой, хотела достать рукопись и сесть переписывать. Глядь — нету!

И тут я вспомнила, что наши планшеты лежали рядом. И пришла в ужас. Наталье Васильевне не решилась рассказать. Причем это была пятница, в субботу урока литературы не было, приходилось ждать до понедельника и дрожать. Я придумала версию: решила свалить все на мать, якобы, это ее стихи. Но в понедельник я не успела даже рта раскрыть, как моя преподавательница очень мило улыбнулась и спросила: «Марьяна, Вы ничего не потеряли?» Ну, я вижу по ее улыбке, что вроде бы кровью не пахнет, и говорю: «Да, я тетрадку потеряла…» — и собралась врать про маму. A она мне: «A знаете, Марьяна, Вы не без способностей». Это, конечно, было очень смешно: подумать, что девятнадцатилетняя, даже супергениальная, девица могла написать такое:

Из года сорокового,
как с башни на все гляжу…

Вот еще я помню случай замечательный. Был концерт Шостаковича, по-моему, после его опалы. Зал был переполнен. Мы сидели в партере. A в артистической ложе сидел на переднем плане Мравинский. Еще были итальянские актрисы — целый букет итальянских красавиц, в черном бархате, полуобнаженные, с бриллиантами. Тогда проходил фстиваль итальянского кино. Я обратила внимание, что на перилах ложи лежали две руки: одна была Мравинского, он так тихо невольно дирижировал. A рядом с рукой Мравинского лежала чья-то удивительно красивая рука. Потом, когда красавицы расступились чуть-чуть, я увидела, что это Анна Андреевна сидит. Она даже рядом с этими красавицами не терялась. Потом эти дамы итальянские всем букетом бросились целовать Шостаковича.

Вот и все, собственно. После возвращения Льва Николаевича я с Анной Андреевной ни разу не встречалась. Она больше в Москве жила. Кроме того, очень осложнились отношения Льва Николаевича с Натальей Васильевной. A до его возвращения мы несколько раз у нее бывали.

— A Ваш отец вернулся?

— Да, отец вернулся. Тогда же, когда и Лев Николаевич — в пятьдесят шестом году. И Алексей Александрович Козырев тоже тогда. Я его до того не знала. Его Лев Николаевич к нам привел 1 июня 1956 г. ³⁶

— Алексей Александрович с Ахматовой был знаком?

— Лев Николаевич познакомил. Алексей, который всегда через пять минут после знакомства начинал читать свои стихи, и в этом случае поступил так же.

— И что сказала Ахматова?

— Что-то ей понравилось, кажется, а что-то нет. Но она же была человек вежливый.

Как-то, много позже, Лев Николаевич пожаловался моему мужу, что вот мама дала ему трешку, но при этом протянула таким царственным жестом, что он обиделся. На что Алексей ответил: «Тебе нужна была трешка, а от твоей мамы других жестов невозможно ожидать. Поэтому благодари, что дала, и все». Но Льва Николаевича мамины царственные жесты всегда сердили, по-моему. И постоянно обиды какие-то возникали. Были неровные отношения.

— И в конце сороковых годов?

— Ну, мне трудно судить, не знаю. Когда они были у нас на Новый год и т. д., все было очень мило, славно и по-хорошему.

Помню, однажды Лев Николаевич принес к нам ее стихи разных лет, машинописные. В том числе, ее старое, известное стихотворение « Слава тебе…» — «Сероглазого короля». И вдруг возник вопрос: кто убил сероглазого короля? Лев сорвался, побежал вниз, к автомату (у нас тогда не было телефона). «Мама! Так кто же все-таки убил сероглазого короля: муж или нет?» Очевидно, она ответила неопределенно.

— A Лев Семенович был знаком с Ахматовой?

— Да, папа познакомился с Ахматовой приблизительно в конце 1947-го-в 1948-м году, его в Фонтанный Дом привел Лев Николаевич. Но бывал он там, конечно, нечасто — не знаю, сколько раз. Это происходило без меня.

— Вы что-нибудь помните об их общении?

— Почти ничего. У папочки была манера непрерывно шутить, и это не все выдерживали. Анна Андреевна однажды сказала: «Боюсь, что Вольтер за свои грехи перевоплотился в Гордона». Дело в том, что папа занимался Вольтером.

— A с Люблинским Ахматова встречалась?

— Не знаю.

Вернемся к рассказу Марьяны Львовны об акварели, выполненной Натальей Васильевной Варбанец.

— Это мы однажды катались в лодке с Львом Николаевичем. Отплывали от причала на Елагином острове. Оказалось, что, получая лодку, надо обязательно отдавать в залог паспорт. Мы говорим: «Ну, где ж взять паспорт?» A Лев Николаевич: «Как известно, человек создан из души, тела и паспорта. Конечно, паспорт со мной».

Под деревом — пожилая сотрудница Публичной библиотеки Вера Николаевна Струлeва³⁷, наш общий друг.

На другом берегу — студент Ефрем, окончив Университет, уезжает домой в Кишинев, а его встречает невеста Женя.

A это Владимир Сергеевич уволок Наталью на Кавказ. Вот тогда Лев его обозвал Птибурдуковым.

A я машу платочком им вслед.

— Кавказ тут — что-то вроде «Чистилища» Данте?

— Ну, это вам так кажется. Не знаю, что Наталья подразумевала.

Кавказ был летом 1948 года. A вот это уже лето 1949-го. Мы с Натальей Васильевной в деревне Мерeво. Это место изумительной красоты. (Может быть, вы слышали: в Мерeво работал Григорий Сорока.) Там был теленок по имени Апрель, он обожал Наталью. Тут он представлен в виде олененка, все несколько преображено.

— Тут даже два олененка.

— Второй — это либо тот же Апрель, либо его мама — якобы, корова.

Ну, и наступает осень, является к нам Анна и приказывает, чтобы я бросила «Поэму» в печку, потому что Льва арестовали. Действительно, она тогда была как трагическое и внезапное явление. «A я иду — за мной беда…»³⁸

Папа мой находился в это время на Кавказе, он был скалолаз. A когда вернулся, его тоже арестовали.

A дальше — трагический финал. Запертые страшные двери.

— В трауре — вы с Птицей?

— Мы с Птицей и Владимир Сергеевич, которого тогда выгнали из библиотеки с волчьим билетом. Наталью не выгнали, но перевели в Отдел каталогизации, как она говорила, «на скотный двор». Я работала в Каталогизации, когда мне было 16 лет, помощником библиотекаря, так что я знаю, что там действительно было очень тоскливо: старые бабы, в основном, и делать совершенно нечего — какие-то карточки писать.

— «Включивать».

— «Включивать».

— Я это слово запомнила. Я тоже одно время работала в Публичной библиотеке.

— Поэтому понимаете, что после Отдела редкой книги, после того, как был Владимир Сергеевич и не стало Владимира Сергеевича… Вы были когда-нибудь в Отделе редкой книги? Помните Кабинет Фауста? «Кабинет товарища Фауста», как сказала уборщица, придя со шваброй. «Это тут кабинет товарища Фауста? Мне тут убирать надо».

«Кабинет Фауста» в ГПБ. Фото кон. 1940-х гг. Архив М. Л. Козыревой

— A Люблинский потом не вернулся в библиотеку?

— Нет. Когда помер «отец народов», его взяли в Библиотеку Академии наук, и он работал по восстановлению попорченных книг. Он делал это великолепно, у него там были ученицы, которые его очень любили. И когда было страшное наводнение в Италии и погибло множество книг, то его туда вызвали. Он должен был поехать, но у него случился инфаркт. И он умер.

— A Наталья Васильевна потом вернулась в Отдел редкой книги?

— Да. Там была другая заведующая. Они с Натальей подружились. Но после этого стало видно, что Наталья быстро поддается влияниям. И насколько влияние Владимира Сергеевича ее тянуло вверх, настолько новое влияние (склоки, шпиономания) ее попортило.

Вот и вся картинка.

— Это первая работа Натальи Васильевны?

— Первая. И, по-моему, одна из самых лучших.

— Это акварель?

— Да. И, по-моему, белила она немного применяла. Это был наш с ней обычный материал.

Несмотря на наивность художественных средств, работа, включившая в себя стилизованный портрет Ахматовой, выполнена человеком большой и тонкой культуры, склонным к игре ассоциаций.

…Ты — лепесток иранских белых роз.
Войди сюда, в сады моих томлений,
Чтоб не было порывистых движений,
Чтоб музыка была пластичных поз,

Чтоб пронеслось с уступа на уступ
Задумчивое имя Беатриче…

— писал Николай Гумилев. Это — второе — стихотворение из цикла «Беатриче» было послано им Анне Горенко. Впрочем, Ахматова считала, что и весь цикл (опубликованный в 1909 г.) посвящен ей.³⁹

Музыка пластичных поз — подходящее определение для манеры, избранной Натальей Васильевной Варбанец для создания акварели. Это как бы запоздалая, ностальгическая отсылка к Серебряному веку.

Можно, вероятно, говорить здесь о гумилевско-дантовских мотивах, ведь Наталья Васильевна, скоре всего, помнила цикл Гумилева «Беатриче» — по крайней мере, со времени общения с Львом Николаевичем, знавшим множество отцовских стихов наизусть. Завоевывая Наталью Васильевну, он пускал в ход не только собственное обаяние, но и обаяние отца: «…производил очень большое впечатление — может быть, еще и как сын Николая Степановича Гумилева». У Льва Гумилева был культ отца. Но и о магии материнского имени Лев Николаевич не забывал: Наталье Васильевне был подарен веер Ахматовой, ее рукописи. История ухаживания Николая Степановича за Анной Андреевной как бы разыгрывалась снова. И на картинке Беатриче — уже не столько Ахматова, сколько сама Наталья Васильевна.

Но Данте — не Лев Николаевич. Хотя ему досталась вполне почетная роль (не из «Божественной комедии») — рыцарь-храмовник. Думается, тут дело не только в рыцарских качествах Льва Гумилева. Скорее всего, сквозь фигуру сына вновь просвечивает отец, «конквистадор в панцире железном», чье творчество пронизывают рыцарские мотивы. Так, Николай Гумилев — автор стихотворения «Родос» (1911), посвященного рыцарскому ордену иоаннитов, или госпитальеров⁴⁰:

…Там был рыцарский орден: соборы,
Цитадель, бастионы, мосты,
И на людях простые уборы,
Но на них золотые кресты.

<…>

Но в долинах старинных поместий,
Посреди кипарисов и роз,
Говорить о Небесной Невесте,
Охраняющей нежный Родос!

Наше бремя — тяжелое бремя:
Труд зловещий дала нам судьба,
Чтоб прославить на краткое время,
Нет, не нас — только наши гроба.

Нам брести в смертоносных равнинах,
Чтоб узнать, где родилась река,
На тяжелых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака…

Через несколько лет после написания «Родоса» началась Первая мировая война, которая, по словам исследователя, «для Гумилева была связана с подобными новорыцарскими чаяниями — он ведь “мечтал о том, чтоб крест зажегся над Ерусалимом”».⁴¹ И если отец стал участником Первой мировой, то сын — Второй мировой. И дошел до Берлина.

Стихотворение, которым открывается цикл Гумилева «Беатриче», заканчивается строфой:

Музы, в сонете-брильянте
Странную тайну отметьте,
Спойте мне песню о Данте
И Габриэле Россетти.

Данте Габриэль Россетти (1828-1882) — английский художник-прерафаэлит, поэт; переводчик и иллюстратор Данте Алигьери. Сохранился лондонский альбом рисунков Россетти с дарственной надписью: «Анне Андреевне Горенко / от / Н. Гумилева».⁴²

По словам Козыревой, Наталья Васильевна также была знакома с творчеством Россетти⁴³ — хотя бы по дореволюционному альбому прерафаэлитов, принадлежавшему самой Марьяне Львовне. Прямых аналогий между иллюстрациями этого художника к Данте и эпизодами, запечатленными в работе Варбанец, искать, видимо, нет оснований, но вся акварель Натальи Васильевны — это немного «Dante's Dream» изысканного и манерного Россетти.⁴⁴ Дополнительную прелесть работе Варбанец придает то, что ее автобиографическое повествование исполнено не без юмора: «Душа Марьяны ощипывает душу фазана».

Кроме работ прерафаэлитов, глядя на картинку, невольно вспоминаешь «галантные празднества» Ватто, сценки Буше и Фрагонара, а интерьер дома и передник Марьяны напоминают о «малых голландцах». И французские мастера XVIII в., и «малые голландцы» прекрасно представлены в Эрмитаже, коллекции которого Варбанец хорошо знала.

Естественны и ассоциации со старинной европейской книжной миниатюрой. Наталья Васильевна не только была знатоком книг времени Средневековья и Возрождения, но и почерк свой стилизовала под старинные рукописи, так что читать ее письма — непростая задача даже для близких ей людей.

Однако наиболее убедительные ассоциации возникают с итальянским искусством эпохи Возрождения, прежде всего раннего, многое сохранившего от предшествующей эпохи. Например, можно увидеть некоторое сходство акварели Варбанец с эрмитажной картиной сиенского мастера Бернардино Фунгаи (1460-1516) «Великодушие Сципиона Африканского»: горизонтальный формат (картина представляла собой стенку свадебного сундука), повествовательность, соединение в одной работе разновременных событий, куртуазность, идиллический, подробно детализированный пейзаж, праздничная яркость цветовой гаммы (у Варбанец это относится к левой и центральной части работы). По свидетельству Козыревой, Наталья Васильевна много раз ходила вместе с ней в Эрмитаж смотреть итальянцев, и работа Фунгаи находилась в экспозиции.

Но ключевое имя, которое нужно назвать и которое было названо самой Натальей Васильевной, — Сандро Боттичелли, художник, на 300 лет забытый и возрожденный в памяти потомков как раз прерафаэлитами, которые ему подражали.

«Боттичелли, — пишет исследователь, — первым из художников с невиданной прежде изысканной сложностью передал в своей живописи бесконечно изменчивый облик любви»; художник погружался «в своего рода эротическую мистику в искусстве».⁴⁵ Все это едва ли не прежде всего относится к картине «Весна», цитата из которой очевидна в акварели Варбанец: танцующие на лугу души Натальи Васильевны и Марьяны Львовны — это те же, только две, а не три, грации или нимфы Боттичелли, босоногие, чуть прикрытые прозрачной тканью. «Девичья группа <…> стала, быть может, во всем мировом искусстве самым законченно совершенным воплощением стихии танца»; а россыпи цветов подобны «дантовским поющим душам в Раю» и навевают «воспоминание о предложенном тоскующим Лоренцо таинстве вызывания душ умерших Прекрасных Дам».⁴⁶ Петрочук говорит о «Весне» Боттичелли как о варианте «своего Земного Рая». Земной Рай (у Данте — заключительная часть Чистилища и преддверие Рая Небесного) мы видим и у Варбанец.

Должно быть, в час, когда на горный склон
С востока Цитерея засияла,
Чей свет как бы любовью напоен,

Мне снилось — на лугу цветы сбирала
Прекрасная и юная жена,
И так она, сбирая, напевала:

«Чтоб всякий ведал, как я названа,
Я — Лия, и прекрасными руками
Плетя венок, я здесь брожу одна.

Для зеркала я уберусь цветами;
Сестра моя Рахиль с его стекла
Не сводит глаз и недвижима днями».

<…>

«…Те, что в стихах когда-то воспевали
Былых людей и золотой их век,
Быть может, здесь в парнасских снах витали:

Здесь был невинен первый человек,
Здесь вечный май, в плодах, как поздним летом,
И нектар — это воды здешних рек».

Я обратил лицо мое к поэтам
И здесь улыбку их упомяну,
Мелькнувшую при утвержденье этом;

Потом взглянул на дивную жену.⁴⁷

«Дымка непознанной тайны окутывает жизненные романы Боттичелли, но картины художника яснее пространных писаний современников утверждают его в качестве восприемника сладко-мучительного Дантова наследства».⁴⁸

Интересно, однако, что в знаменитых графических иллюстрациях Боттичелли к «Божественной комедии» труднее всего увидеть и «эротическую мистику», и «сладко-мучительное Дантово наследство». Многочисленные рисунки являют собой «примеры скорее непреднамеренного гротеска»⁴⁹, некоторого визуального аскетизма — причем таковы иллюстрации не только к «Аду» или к «Чистилищу», но и к «Раю». Вероятно, это связано с подспудными переменами в художественном стиле Боттичелли, усилившимися после того, как он испытал потрясение от суровых нравоучений Савонаролы и в нем постепенно возобладало стремление от красоты природной перейти к красоте моральной. (Две эрмитажные работы Боттичелли, «Св. Иероним» и «Св. Доминик», относятся как раз к позднему его творчеству, так что «невыездные» ленинградцы могли судить о его первоначальной манере либо по альбомам, либо по живописи близких ему художников, прежде всего, Филиппино Липпи.)

Воспринимаемые буквально (без позднего налета стилизации, как у Россетти), загробные видения Данте требовали, скорее, средневековых средств выражения, о чем и напоминают иллюстрации Боттичелли: в каждом рисунке, как в клеймах иконы, одни и те же персонажи запечатлены многократно в разные моменты повествования; из раскрытых гробов торчат, как пучки травы, языки пламени; обнаженные грешники корчатся в неэстетичных муках; фигурки людей в большей части иллюстраций мелки, как в книжной миниатюре, и лишь персонажи, подобные могучей Беатриче в «Раю», даны непропорционально-крупно, согласно высоте их божественного духа (крупно даны также исконные обитатели иного мира — ангелы и черти). ⁵⁰

В работе Варбанец нет ни гротескности стиля, ни религиозного простодушия Боттичелли. Существенное отличие также в том, что рисунки Боттичелли, в основном, не цветные: большая часть из них обведена пером, черными и коричневыми чернилами, и лишь четыре листа раскрашены. И нет уверенности, что Варбанец видела воспроизведение раскрашенных листов, как и вообще, что она видела репродукции всех рисунков, т. к. в Публичной библиотеке и сейчас нет книги, в которой были бы сведены все иллюстрации Боттичелли к Данте.

При этом несомненно, что акварель Варбанец выполнена с учетом иллюстраций Боттичелли к «Божественной комедии». Кроме прочего, можно указать на скалистость, каменистость у обоих мира Чистилища и Ада (Кавказ у Варбанец все-таки не просто напоминает о совершенном путешествии, но одной своей стороной обращен а Земному Раю, а другой переходит в Ад), на экспрессию обнаженных теней в Аду, терзаемых вихрем. Характерен жест Данте, спускающегося по горе за Беатриче. Этот указующий, соединяющий жест в сочетании с мотивом подъема, спуска, пропасти многократно повторяется у Боттичелли. Чаще всего, это жест ведущего — Вергилия, но иногда и Данте, и их обоих.

Стоит добавить, что Данте у Варбанец (при некотором портретном сходстве с Люблинским) восходит не к изображениям в иллюстрациях Боттичелли, с их гротескной выразительностью (испуг, сочувствие и т. п.), а к профильным портретам величавого Данте — работы Джотто, Рафаэля и к портрету, приписываемому самому Боттичелли.

Если Земной Рай у Варбанец отсылает нас не столько к иллюстрациям Боттичелли, сколько к его ранней работе «Весна», то изображение «Ада» вызывает ассоциации с несколькими поздними картинами художника.

Это «Клевета» — горизонтальное полотно на тему утраченной картины древнегреческого художника Апеллеса, известной благодаря описанию Лукиана. Соперник-живописец обвинил Апеллеса в неверности покровителю, царю Египта Птолемею IV Филопатору. Отвергая обвинения, Апеллес написал аллегорию под названием «Клевета». Боттичелли показывает жертву, которую Клевета, держащая факел, тащит по полу пред лицо царя, слушающего злокозненные слухи. В левой части картины, в стороне от общего безобразия, изображена обнаженная фигура Правды — прямая, превосходящая всех ростом, с гневным выражением лица, рука ее воздета к небу. Рядом с Правдой — сокрушенная горем старая женщина в черном, символизирующая муки совести.

В связи с этой работой Боттичелли вспоминается стихотворение Ахматовой «Клевета» («И всюду клевета сопутствовала мне…»), впервые опубликованное в 1922 г. в альманахе «Феникс» (кн. I), а в 1940 г. — в сборнике «Из шести книг», на что, по словам Ахматовой, обиделся Сталин, «не заметив дату».⁵¹ По мнению Ахматовой, это послужило одной из причин запрета книги почти сразу после ее выхода.

Ахматова в картине Варбанец не включена в сюжетную ткань «райских» эпизодов, существует в совершенно ином масштабе (почти вровень с горой). Ее фигура являет собой границу между Раем и Адом, лицо, на котором читаются гнев и страданье, обращено к Аду. Платье рвет адский ветер, однако осанкой, масштабом и достоинством Ахматова напоминает боттичеллиевскую Правду. Если же говорить о ее месте в «Божественной комедии», то

Знаете ль вы, что недавно
Бросила рай Беатриче…

— писал Гумилев в первом стихотворении цикла «Беатриче» («Музы, рыдать перестаньте…»).

Впрочем, любую приводимую в этой статье аналогию «не надо перенапрягать».⁵²

Оговорив это, можно продолжить аналогии. Об особом месте дантовской темы в ахматовском творчестве и судьбе написано много.⁵³ В восприятии современников и собственном представлении Ахматова была не только Беатриче («Могла ли Биче словно Дант творить…»), но и Данте.

В том же сборнике «Из шести книг», выпущенном, когда сын впервые находился в лагере, есть стихотворение «Данте» (1936):

…Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной…⁵⁴

К 1950-ому (или 1951-ому) году, когда Варбанец создавала свою акварель по мотивам Данте, Ахматова уже прошла «босой, в рубахе покаянной»: пытаясь спасти сына, она написала цикл стихов «Слава миру» — о стране Советов и о Сталине. Но это не помогло.

Из стихотворения Ахматовой «Зачем вы отравили воду» (1935):

…Пусть так. Без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам — покаянные рубахи,
Нам со свечой идти и выть.

Другая картина Боттичелли, которую, как мне кажется, цитирует Варбанец, это «Покинутая», созданная почти одновременно с «Клеветой». Девушка, закрывшая лицо руками в жесте отчаяния, сидит на ступенях возле наглухо запертых ворот, арка которых сложена из крупноблочных прямоугольных камней. Рядом раскинута одежда. Мотив глухой стены и замкнутой двери повторяется у Боттичелли и в рисунке «Неверующие и сошествие св. Духа», созданном примерно в то же время. Но с картиной «Покинутая» у работы Варбанец больше, чем сюжетное и композиционное сходство: картина решена в разных градациях огненно-красного цвета, близкого к заревому небу Ада в акварели Варбанец.

Ад Варбанец — зрелище намного более мрачное, чем картина Боттичелли. К кресту ворот обращена скорбная молитва обитателей Ада. Огненное небо, отбрасывающее блики на стену, ступени, каменный пол Ада, придает ему вид крематория, делает ворота похожими на печь, в которой сгорают и ахматовские рукописи, и человеческие души.

Э. Г. Герштейн о последнем аресте Льва Гумилева: «…он вспоминал с надрывом, что должен был отвечать за пепел сожженных бумаг, лежащих в пепельницах. “Что она жгла?” — спрашивали его. A это были всем известные сожженные записочки, на которых Анна Андреевна записывала зловещие новости, справедливо боясь подслушивающего аппарата, не замечая, как выдают ее эти сожженные бумажки, найденные очередным стукачом после ухода от Ахматовой кого-нибудь из ее близких друзей. Однажды Лев невольно вспоминал, как следователь, схватив его за волосы, бил головой о крепкую стену Лефортовской тюрьмы, требуя его признания о шпионской деятельности Ахматовой в пользу Англии».⁵⁵

Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
A обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною, ослепшею стеною.

Так писала Ахматова в «Эпилоге» «Реквиема» в 1940 г. До 1960-х годов стихи «Реквиема» не существовали в рукописи, а если и бывали записаны, то тут же заучивались близкими и сжигались, но Наталья Васильевна могла их знать.

На акварели Варбанец и страдания персонажей красивы. Напоминая о втором круге дантовского «Ада» (история Паоло и Франчески), подхвачены ветром роскошные волосы изящных «душ» — темноволосой и светловолосой. В связи с этим — два эпизода из «Портретов» Козыревой, 1949 и 1950 годы.

«Перед Новым годом я пошла в баню и вдруг, расчесывая свою гриву, к ужасу окружающих половину ее плавно уронила к своим ногам.

Когда банщица указала мне на то, что со мной происходит, я некоторое время тупо глядела на свою былую красу и, пожалуй, даже с некоторым облегчением соображала, что, видимо, я все-таки не такая уж бесчувственная чурка, как полагала до этого».⁵⁶

«Грива» Марьяны Львовны полностью восстановилась почти через десять лет, после рождения сына Кирилла.

«Где-то в конце января мне пришла повестка <…> в Большой дом. <…>

Птица и Владимир Сергеевич спокойными голосами давали мне умные советы, я кивала головой и тупо думала, что меня не требуется и пальцем трогать — при моей способности засыпать везде и во всякое время достаточно лишь лишить меня сна, и на вторые сутки я уже буду говорить “да”, “нет” и “вот именно”, где только им потребуется — успевайте только записывать… Господи! Хоть бы мне отшибло память, хоть бы я была родства не помнящей! <…> Как я могла вообразить, будто меня это минует? Моя троюродная сестра в лагере сидит, а ей только в феврале еще будет семнадцать, чем же я лучше?..

…Капитан за столом повертел мою повестку, отметил в ней что-то и достал бумагу с надписью “Протокол”.

— Фамилия? Имя? Год рождения? Проживаете по адресу? Распишитесь.

(Как “распишитесь”?! Изо всех советов Владимира Сергеевича я твердо усвоила один: не расписываться под пустыми листами — только прямо под строкой!)

— В чем расписаться?

— В получении.

— В получении… чего?

— Да вот облигации твоего отца получи.

— Какие облигации?!

— На заем. Получи и распишись.

Когда я пришла домой, тридцатитрехлетняя моя Птица была наполовину седая».⁵⁷

Из «Дела» Варбанец в Архиве ГПБ, вопросы протокола Аттестационной Комиссии от 8 февраля 1951 года:

«Вопросы I. Где Ваш отец?

Ответ: В 1935 г. отец был выслан в Воронеж, причин не знаю. Воспитываю дочь б<ывшего> сотрудника товарища Гордон».

По словам Марьяны Львовны, Птица, хотя ее родители были в разводе, знала о том, что отец в 1940-е годы был арестован и погиб в лагере. В протокол не вошло продолжение диалога, о котором помнит Марьяна:

«— Почему у вас живет дочь врага народа?

— A что же, мне ее на улицу выкинуть?»

Так держались эти люди. «Я не помню, в каком порядке шли аресты в Публичной библиотеке, — пишет Козырева, — но директор ее Раков и старший научный сотрудник Рукописного отдела специалист по эпохе Ивана Грозного Альшиц были уже арестованы, а заведующему Отделом редкой книги (папиному и Птицыному начальнику) Владимиру Сергеевичу Люблинскому было предложено дать на папу в Первый отдел “характеристику” или, иначе говоря, — “материал”. Владимир Сергеевич ее дал, только была она такой, какие обычно пишут для присуждения премии или даже для заграничной командировки».⁵⁸

Когда Люблинский был уволен, академик Е. В. Тарле написал директору ГПБ письмо в его защиту, в котором перечислил его заслуги и указал: «…теперь его уволили из Института Академии Художеств, где он читал доцентский курс, заявив: “Вы нам нужны, но нам “неловко” держать вас, если вас сняли с работы в Публичной библиотеке”. Для него теперь возвращение на работу в Библиотеке — вопрос жизни в полном смысле слова. Его, кстати, вовсе не снимали с работы в Библиотеке, а принудили уйти “по собственному желанию”, так как ничего против него никто не мог и выдумать. Просто переусердствовали тогда (в 1949 г.) лица, которым и была попозже дана заслуженная острастка!»⁵⁹ Видимо, такое же письмо Тарле послал в Комитет по делам культурно-просветительных учреждений при Совете министров РСФСР, потому что реакцией на письмо был ответ директора ГПБ председателю Комитета, в котором содержатся обвинения: в аполитичности Люблинского; дал Гордону характеристику, «которая прикрывала плохую работу и бездеятельность Гордона в библиотеке, а также политические данные, не внушавшие к нему доверия»; «штат отдела Редкой книги подобран был Люблинским так, что в нем, кроме самого Люблинского, работал Гордон, о котором сказано выше, главный библиотекарь Быкова Т. А. (в 1913 г. была в Вене, Швейцарии, Берлине, два двоюродных брата с 1917 года во Франции), старший библиотекарь Варбанец (отец в 1935 г. выслан из Ленинграда).»; «…имя Люблинского неоднократно склонялось на партсобраниях».

То, что Люблинский не был после увольнения арестован, можно считать чудом — тем более, что, как он сам указывал в своем «Личном листке по отделу кадров»: «Арест 16 дней 1927, арест 1928 — 57 дней».

В «Деле» Люблинского (напомню, что это всего лишь «Дело», заведенное Отделом кадров) сохранилось несколько поступивших в разные годы «материалов» на него. Вот один из этих «материалов»⁶⁰:

Зав. б-кой т. Миролюбовой
от зав. пер<едвижным> фондом Чернышовой

Докладная Записка

16-го января с/г с зав. передвижками, занимающимися на курсах по повышению квалификации, мною была проведена экскурсия в публичную библиотеку им. Салтыкова-Щедрина. Экскурсию вел экскурсовод Люблинский В. С. В кабинете Фауста показывая первую печатную книгу историю в которой имеется изречение о будущем Люблинский об'яснил, что это изречение имеет долю правды что и сбылось а именно вот нашествие антихриста (показывая иллюстрации), вот изгнание антихриста, а вот и Страшный суд. Не дав других об'яснений по этим иллюстрациям у присутствующих сложилось мнение что это было и не помня в истории ничего подобного ко мне подошла инструктор т. Стрижева с вопросом “Скажите Он сказал, что это было? Когда же был Страшный суд?”

Вместо того чтобы об'яснить присутствующим дурман религии, что на протяжении нескольких веков попы пугали Страшным судом и все же он не приходил значит это пушка, выдумка. Люблинский об'яснил как действительность. У меня лично сложилось мнение, что экскурсовод Люблинский с намерением не давал более точных об'яснений по этому вопросу, несмотря на то, что он знал аудиторию, т. к. прежде чем проводить он ознакомился с составом присутствующих и ему было сказано, что это актив-домохозяйки.

17/I-38 г. А. Г.⁶¹ Чернышева

В. С. Люблинский. Архив М. Л. Козыревой

Там же хранится записка Люблинского «Объяснение по поводу переданного мне вчера запроса». Достойный, спокойный тон. Про Страшный суд — это была шутка: «добился обычного в десятках случаев результата: смеха всей группы». Превратное впечатление, создавшееся у Чернышевой, — «сигнал тревоги», «заставляет меня считать соответствующий эпизод в той или иной мере своей методической неудачей».

Сохранилась еще одна шутка Люблинского, ее привела Варбанец в своем предисловии к посмертному сборнику статей друга. Наталья Васильевна писала, что и после увольнения Люблинский участвовал как мог в жизни созданного им Отдела редкой книги: тут было его призвание, нашедшее отражение «в его шутке тех лет, что если бы был рай, то он в раю хотел бы “каталогизировать инкунабулы”».⁶²

Этого Рая человек, представленный в акварели Варбанец в образе Данте, с рукописью в руках, был лишен. К их реальности больше подходила шутка про перманентный Страшный суд или ахматовская: «Покойный Алигьери создал бы десятый круг ада».⁶³

У Марьяны Львовны есть копия «Дела» МГБ на отца. Она рассказывает: «Отец назвал целый вагон фамилий, но это были только фамилии умерших или пребывавших за границей. Отбрыкивался от того, чтобы из него сделали шпиона, хотел быть не шпионом, а антисоветчиком». Среди стихов, присланных Гордоном дочери с оказией из лагеря, есть такие⁶⁴:

Свободен навсегда, зэка лежит.
Он мог состариться, но хлопнул выстрел.
Он мог бы убежать, — не убежит.
Он мог бы срок тянуть, а кончил быстро.

Конвойный ухмыляется. Он рад:
Он воин бравый, бдительный и меткий.
Дурак, конечно, сам был виноват, -
Зачем некстати подошел к запретке?

Как нынче просто все! Без лишних слов
Составлен акт — мол, вскрыли и зашили.
Лишь номер со спины и со штанов
Чернеет нагло на его могиле.

Взявшись за руки по пять,
Волоча свинцово ноги,
Мы плетемся по дороге
Под конвойный «распромать».
И в пыли, в поту, в чаду
В общем строе я иду.
И мечтаю о бараке,
Где хоть нары я найду,
Где усну в полубреду -
Нумерованный покойник
В нумерованном аду.

Первое письмо Натальи Васильевны Гумилеву в лагерь было написано, видимо, в декабре 1954 года⁶⁷, т. к. 13 декабря Лев Николаевич ответил ей письмом, где спрашивал, почему она не писала до сих пор и почему, побывав замужем, носит девичью фамилию⁶⁸. Так началась постоянная переписка.

Сохранилось около пятидесяти писем Гумилева к Варбанец, почти все они написаны из лагеря. Письма переданы в Музей Ахматовой К. А. Козыревым. Лев Николаевич обращается к «Сизокрылой Птице» и «Мумме»⁶⁹ как к невесте, постоянно ругает ее за недостаточную определенность отношения к нему, просит не писать ничего, что может его огорчить, жалуется на боль в животе, то и дело приводящую его в больницу (у него была язва желудка), выражает недовольство матерью, считая, что она мало хлопочет о его освобождении, экономит на посылках к нему, не отвечает на его вопросы в письмах и т. п.

Сохранилось также три письма Натальи Васильевны к Льву Николаевичу, одно из них — в лагерь.⁷⁰

Из письма Наталии Варбанец к Льву Гумилеву

29. IX. 55. Четверг

A я уже не знала, что и думать! В воскресенье поехала на Конницу, но там оказались все на даче, а мама сама в Москве. ⁷¹ Из этого я усмотрела, что катастрофы с тобой нет, ибо иначе мама была бы в постели, а то и в больнице. И даже подумала, не встречать ли тебя она поехала. Это было бы вполне в ее духе. О, ишак! Это ты, Люль. Впрочем, я заметила твердую закономерность: стоит тебе заболеть, и ты неизменно обижен и дуешься на маму, на меня <…>. Закономерность естественная, но она сильно увеличивает мое огорченье от твоих болезней, глупеныш.

Люль, не устают жалеть только те, кто мало этим занимается. Жалеть — значит, страдать. Кто ж от этого не устанет? И без откровенности отношений всерьез не бывает. Конечно же, и мама и я будем приподносить тебе неприятных откровенностей больше, чем все остальные люди, вместе взятые, т. к. 1) другие отдают тебе часы для собственной своей и твоей приятности; и ей и мне делить с тобою жизнь, и сие независимо от того, здесь ты или далеко; 2) любя, естественно искать поддержки в любимом человеке, что без откровенности невозможно. A все время чувствовать только такие чувства, какие тебе приятны и утешительны, ни одно живое существо не способно, а если говорит, что способно, то лжет сознательно или бессознательно. Обижаясь, ты пресекаешь откровенность и делаешь тех, кто тебя любит, одинокими. [Дальше три строки густо зачеркнуты — О. Р.]

И вообще за твои обидные обиды и предположения следовало бы и впрямь отправить тебя к Новой Тане⁷², да сам ты признаешь, что в голове у тебя кавардак, т. что я просто деру твои длинные уши и попробую навести порядок.

Лю, прежде всего вопрос ночлега, жилья, жилплощади не поэтический, символический и т. п., а житейский. Сейчас, в виду практической несущественности, он состоит для тебя из одних эмоций, но, несмотря на практическую несущественность, мне хочется для общего образования представить тебе более точную картину действительности.

Конечно, я не переставляла диван. По двум причинам: а) ты, к сожалению, еще не приехал; b) переставлять его некуда. И к чему тебе нужна такая бессмысленная деятельность!

Что ночлег в моей комнате всегда для тебя есть, вообще не вопрос, а факт. Но факт и то, что в той же комнате 24 часа в сутки с небольшими перерывами имеются О. П. и Маша, не считая меня и Зитки.⁷³ Как бы тебе ни захотелось при всем взаимном расположении взять их за шкирки и выкинуть вон, этого сделать, как ты сам понимаешь, нельзя. <…> Вообще для того, чтобы жить даже в одной квартире, а не то что в одной комнате, нужно раз навсегда решить, что остальные мешать тебе не могут, что все, чем ты из-за их присутствия поступаешься, всецело искупается фактом присутствия, т. е. надо любить. Иначе получается «ада». <…>

Мама, конечно, из суеверия даже и думать не смеет о твоем устройстве, пока ты фактически не приедешь. Думаю, что она сразу начнет тебя лечить и отправлять в санаторий, что вполне резонно, как и все, что она предпринимает (мама очень мало резонна в мелочах, а в крупном всегда умна). Вообще она стала жизненно как-то много организованней. М. б., потому, что есть, что организовывать, т. е. деньги и работа, а то и просто с возрастом. А, м. б., в первую очередь потому, что ей нужно было бороться с болезнями, чтоб жить и помогать тебе. Я вообще уверена, что она, м. б., потому только и жива и полноценна, что сознавала себя единственной твоей опорой в мире. Во всяком случае, очень сомнительно, чтоб она предоставила тебе существовать между небом и землей.

<…> Еще несколько слов о нас с тобой. Я не знаю, что значит «любить, как надо», олененок. Устав любви нигде не написан, каждому надо разное, да и сам ты, напр., не знаешь, что именно тебе надо, ибо все твои римские и неримские [несколько слов зачеркнуто — О. Р.] совершенно противоречат твоему же характеру и вкусу. Поэтому я люблю тебя так, как любится, тем более что в настоящее время мое дело — забавлять тебя письмами и прочищать мозги. Когда понадобится другое, то в меру возможностей приложится. Я не берусь предписывать никаких рецептов, кроме одного: взаимной доброй воли и здравого смысла. Я понимаю, мой родной, что тебе хочется забежать вперед и уже в воображении пожить домашней жизнью, а для этого нужно, чтоб я изобразила тебе будущее определенней, конкретней, осязаемей. Но я ради этого самого будущего, как огня, боюсь всякого предварительного воображения: человеческое вооображение убого, и оно упрямо стремится поработить живую ткань отношений, жизни своими скудными измышлениями. Не прими это за выпад против тебя: это из наблюдений над собой и мн. другими людьми вывод.

Я, м. пр., никак не пойму, в чем, собственно, для тебя состоит неопределенность. Ведь сколько бы ты или я ни обещались друг другу заочно, определенней от этого ничего не станет, пока мы не увидимся, не окажемся рядом. Ну, пообещаю я тебе твои римские права, а ты приедешь, посмотришь на мою сивую голову или в дороге утратишься об какую-нибудь милую женщину… Что, невозможно? И даже другое возможно: я — неудобная женщина, т. к. очень умею любить, но совершенно неспособна обожать. A вдруг тебе захочется Васю в женской редакции?

<…> Ну, ты будешь теперь шипеть на меня, Люшенька? Какую причину для обид и горестей ты сумеешь найти в этом письме? <…>

<…> A в воскресенье днем мы с Машкой ходили в Эрмитаж, смотрели всяких «Сазан, Матист, тако б…о»⁷⁴ и пришли от многого в восторг. Мне больше всех нравятся Ван Гог, Сезанн и Гоген. Пикассо отчасти — я не сомневаюсь, что он очень большой, «Трех женщин», напр., смотрела с интересом, даже понимала, зачем, как и почему, но «синяя манера» его мне нравится больше, очень, а это не очень. <…> Интересно, что импрессионисты после этого кажутся какими-то сахарными, а остальное мы даже и не пробовали. <…>

Ну, я уже наполовину сплю, а остальные уже разобрались по «коням», т. е. по постелям, и уютно посапывают носами. Зитка у меня на коленях тоже.

Обнимаю тебя.
Мумма.

По возвращении Льва Николаевича из лагеря отношения его с Натальей Васильевной сложились отнюдь не идиллично, о чем говорят несколько сохранившихся писем. «…Моя любовь к тебе прошла, кончилась. Это было так же непроизвольно, как и начало ее…», — писал Гумилев из деревни Мерeво, ожидая приезда Варбанец (на штампе — дата отсылки: 15. VII. 1956).

Впрочем, и находясь в лагере, он отнюдь не всегда пребывал в том возвышенно-влюбленном состоянии, какое описывал Наталье Васильевне. 12 июня 1955 г. он писал Герштейн: «О Н. В. мама все перепутала, а вы, конечно же, тоже. У этой милой дамы есть свой принцип: неверность всем любовникам. Ну, раз так, что же с нее спрашивать, да и отношение к ней возникает соответствующее. Но обижать ее тоже незачем, кто из нас без греха и каждый может быть таким, каким хочет. Короче говоря, это не проблема и совершенно не следовало ее запутывать. Но теперь это уже не актуально».⁷⁵ A 24 июля того же года: «…орнитологические темы сейчас не актуальны — наверно, вы сами это уже поняли».⁷⁶ Гораздо более «сильные» («по-мужски») выражения по поводу подруги — в его письмах «Васе», В. Н. Абросову.

Вскоре после возвращения Гумилева Птица и рыцарь-храмовник расстались.

«Последняя встреча Льва Николаевича с его несчастной любовью произошла в 1969 г.; он сам о ней с удовольствием рассказывал многим как о своем реванше, — сообщает Г. М. Прохоров. — Василий Никифорович описывает эту встречу (в письме ко мне) следующим образом: “Вы, вероятно, слышали, что он столкнулся на остановке с Птицей, и Птица сознательно вошла в вагон с другой площадки, чтобы избежать встречи. Тогда он прошел по вагону к ней, стал сзади на 1 м и прочел ей стихи из “Руслана и Людмилы” о Наине. Птица не повернулась, но выпорхнула быстро… Пассажиры ему заметили: “За что вы ее так отделали? Она ведь не такая безобразная”. Я заметил Л. Н., что это совершенно недопустимый поступок с его стороны. Он вскипел. <…> “Вы все хотите, чтобы я страдал и не давал сдачи?!” Но Птице сдачи… За что? За то, что была неравнодушна к нему?”»⁷⁷ По свидетельству Марьяны Львовны, Наталья Васильевна была хороша собой до конца, хотя в последние годы — уже по-старчески.

Герштейн вспоминала: «Анну Андреевну угнетало это сознательное снижение масштаба ее общей судьбы с сыном. Ее поражал появившийся у него крайний эгоцентризм. <…> Она убежденно говорила, что “он таким не был, это мне его таким сделали!”»⁷⁸ Глава «Анна Ахматова и Лев Гумилев» в книге Герштейн «Мемуары» — документированное свидетельство несправедливости большей части упреков Гумилева к матери.

Ад был не только за «красною, ослепшею стеною». Выходившему на волю трудно было не вынести его в себе.

«Самое печальное, — пишет Козырева в очерке «Лев и Птица», — что <…> мне однажды пришлось дать Льву Николаевичу пощечину. Я этого очень не хотела, мне неохота было бить моего крестного отца, да и не настолько я была злая, но когда он обвинил Птицу в стукачестве — про Птицу можно было говорить что угодно, только не это, — я должна была это сделать. Конечно, он сказал это просто от злости, но я не могла этого вынести».⁷⁹

Остававшиеся на воле тоже были опалены дыханием Ада. Прослушивающее устройство в потолке комнаты, шпик на улице… И — доносчиком может оказаться любой. «Про всех надо думать», — говорила Ахматова даже в шестидесятые годы.⁸⁰ Что означает, что адресатом нестираемого подозрения мог стать каждый.

Н. В. Варбанец. Фото сер. 1950-х гг. Архив К. А. Козырева. Публикуется впервые

Статья, начавшаяся с описания Вечной Женственности в Земном Раю, заканчивается Адом. Так подсказала акварель Натальи Васильевны Варбанец на дантовски-боттичеллиевские темы.

Земной Рай на картинке, хоть и представляет собой деревни Леоново и Мерeво и т. п., стилизован под вечную мечту русского человека — мечту об Италии. Наталье Васильевне, родившейся в 1916 году, не довелось побывать за границей.

Ахматова была в Италии (в том числе, во Флоренции) с Николаем Гумилевым в 1912 году, а затем — через вечность, в 1964 году — побывала снова, на этот раз с Ириной Николаевной Пуниной, чтобы получить литературную премию «Этна-Таормина».⁸² До этого Ахматова была “невыездной”, о том, что ее приглашали, узнавала от писателей, возвращавшихся из европейских поездок. Ирина Николаевна вспоминала: «Она любила повторять фразу, сказанную кем-то из итальянцев: “Мы пригласили сестру Алигьери, а приехала его однофамилица” (по поводу Алигер)».⁸³

Во время церемонии вручения премии Ахматова прочла стихотворение «Муза» (1924), заканчивающееся строками:

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

Встречаясь с журналистами, Ахматова прочитала наизусть по-итальянски фрагмент из «Божественной комедии» — вторую песнь «Чистилища»⁸⁴: новоприбывшие души умерших встречают Божьего Ангела.

Из Италии «сестра Алигьери» привезла подаренный ей том «Божественной комедии» с рисунками Боттичелли.⁸⁵

1. Акварель любезно предоставлена для публикации наследником Н. В. Варбанец Кириллом Алексеевичем Козыревым.
       Опыт анализа одного изображения Анны Ахматовой уже имел место на страницах данного интернет-издания: Тименчик Р. Еще одно зеркало. Статья посвящена графическому портрету Ахматовой работы В. А. Милашевского, помещенному в книге: Малышкин А. Севастополь: повесть. М.: Художественная литература, 1933. Позднее статья была опубликована в изд.: Иерусалимский библиофил: альманах. II. Иерусалим: Филобиблон, Институт еврейских исследований, 2003.
       Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме (СПб.) в 1997 г. выпустил первую версию электронного каталога прижизненной иконографии поэта (см. сайт музея: http://www.akhmatova.spb.ru или непосредственно каталог: www.collections.spb.ru/akhmatova/catalog1/zas.htm). Это электронное собрание нуждается в уточнениях и дополнениях, которые будут со временем произведены. На сегодняшний день сотрудникам музея известно более двухсот прижизненных портретов Ахматовой (живопись, графика, скульптура, мозаика). Музей видит своей задачей собрать как можно более полную прижизненную иконографию Ахматовой. Сотрудники музея будут очень благодарны каждому, кто сможет сообщить о неизвестных еще прижизненных портретах (об их местонахождении, истории создания и проч.)
       Музей также готовит к печати альбом избранной иконографии Ахматовой: «Анна Ахматова в портретах современников».
2. Das Ewig-Weibliche — Вечная Женственность (нем.). Этот образ из второй части «Фауста» Гете в русской литературе первым использовал Владимир Соловьев в своем стихотворении «Das Ewig-Weibliche» (с подзаголовком «Слово увещевательное к морским чертям»), в свойственном ему одновременно мистическом и ироническом ключе.
3. Инкунабулы — первопечатные книги (изданные до 1500 г.), близкие к рукописям (в частности, их литеры воспроизводят рукописные начертания).
4. Козырева Марьяна Львовна (урожд. Гордон, род. в 1928, по паспорту — в 1929) — художница по костюму, много занималась рисунком; прозаик, поэт, мемуаристка. Училась в школе на станции Верблюд, по месту ссылки отца (сейчас — г. Зерноград Ростовской обл.), потом в Таврическом художественном училище Ленинграда (ныне — Художественное училище им. Н. Рериха) на театрально-декоративном факультете. В 1954, после окончания училища, год работала декоратором в Драматическом театре г. Вологды, затем, с перерывами, в Ленинградском цирке, в Театре Ленинского комсомола, в БДТ. В 1966-1968 гг., по договору, — на телевидении, создавала эскизы театральных костюмов. Затем — в библиотеке, в котельной. Уйдя из театра, стала писать прозу, стихи, пьесы.
       В числе лучших опубликованных произведений Козыревой (а многое до сих пор не опубликовано) — книга «Девочка перед дверью» (Л.: Детская литература, 1990). Это художественная проза, созданная автором на материале своего детства. «В неприметных, казалось бы, штрихах мы безошибочно чувствуем подлинное событие, в привычной канве рассказа узнаем и удостоверяем настоящую жизнь. Литературу этого рода мы называем первичной, к ней у нас свои требования, ей мы предъявляем свой особый счет» (Холостова Т. В. Время и литература // Девочка перед дверью, с. 3). В книгу вошли две повести — «Девочка перед дверью» и «Синие горы на горизонте», составляющие единое трагическое и при этом полное юмора повествование: рассказ и взгляд ребенка, за которым — опыт, доброта и мудрость прожившего жизнь автора. Арест родителей пятилетней девочки, ее жизнь у знакомых и родственников, возвращение матери и переезд к находящемуся в ссылке отцу, отказ родителей голосовать за то, чтобы «врага народа» приговорили к расстрелу («A потом я заучивала адреса, которые мне надо было запомнить, чтобы знать, куда пойти, когда я снова останусь одна. И папа придумывал в рифму, чтобы легче было запомнить»), гибель матери в эвакуации и снова одиночество. Книга могла бы стать классическим пособием для первого знакомства школьников со сталинской эпохой на уроках литературы. Однако изданная в 1990 г. стотысячным тиражом, она в школьной программе не упоминается.
       Другую сторону творчества Козыревой представляет ее повесть «Пантелеймон», по жанру близкая к житию, но обладающая и качествами современной прозы. «Повесть о “Пантелеймоне” М. Козыревой, как человека искренне и глубоко верующего, совершенно лишена назидательности, а создание автором чистой атмосферы живой речи позволяет рассмотреть и далекое прошлое, и реальность настоящего» (из редакционного вступления к повести, опубликованной в специальном выпуске петербургского литературно-художественного журнала «Призма-15», № 1 за 1992).
       В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме хранится три магнитофонных записи с рассказами М. Л. Козыревой о встречах с Ахматовой и др. Первая — беседа с О. Е. Рубинчик 4 июля 1995 г. Вторая сделана во время выступления Козыревой в музее на вечере памяти Ахматовой 5 марта 1999 г. Третья содержит, главным образом, комментарий к рисунку Варбанец (беседа с Рубинчик от 15 марта 2003 г.). Приводимые в статье фрагменты рассказов Козыревой представляют собой отредактированную контаминацию этих трех записей, исправленных и дополненных в ходе бесед при подготовке данной публикации.
       Значительная часть этих воспоминаний в несколько ином варианте представлена в публикации Козыревой «Из цикла “Портреты”» в журнале «Звезда», № 6 за 1997 г., и в ее очерке «Лев и Птица» в альманахе «Мера», № 4 за 1994 г. (то же в расширенном виде см. в кн.: Вспоминая Л. Н. Гумилева. Воспоминания. Публикации. Исследования / Сост. и коммент. В. Н. Вороновича и М. Г. Козыревой. Подготовка к публик. следственного дела Козырева А. Н. СПб.: Росток, 2003).
5. Фрагмент из ненаписанного автобиографического романа М. Л. Козыревой, глава «Кто такая Птица?»: «“И медленно, пройдя меж пьяными, / Всегда без спутников, одна, / Дыша духами и туманами…” (Блок)
       Эти строки всплывали во мне в то время, как я с подносом в руках постепенно подвигалась к раздаточной стойке в столовой, в то время, как она (Птица) задумчиво шла ко мне (меж столиков), мысленно подсчитывая (как выяснилось), хватит ли нам с ней мясных талонов на две порции котлет.
       Птицей ее прозвала я. Сотрудницы ГПБ, в большинстве своем не любившие ее, звали ее Наталья Васильевна, или товарищ Варбанец, или “та самая Варбанец”. <…>
       Какой же она была? Ну, в сорок шестом году, когда в библиотеке было очень холодно, одета она была почти так же, как и прочие проплывающие мимо меня библиотекарши: ватник, серый штопаный шарф на голове, юбка, явно перешитая из пальто… Но так да не так. И ватник, с пришитым к воротнику довольно-таки облезлым енотом, перетянутый на ее осиной талии солдатским ремнем, и лежащий подобно мантилье шарф, и длинная, ниже колен, юбка, и прюнелевые лодочки вместо валенок — все это выглядело верхом элегантности…»
6. Люблинский Владимир Сергеевич (1903-1968) — историк-медиевист, книговед, палеограф. Автор более 100 книг и статей по истории Западной Европы, истории книги и книгопечатания, вольтероведению. Главная книга Люблинского, сборник избранных статей «Книга в истории человеческого общества» (М., 1972), была составлена и подготовлена к печати Варбанец. В ГПБ Люблинский работал в 1922-1941 и 1944-1949 гг. В 1935 г. возглавил Отдел инкунабулов, после войны — Отдел редкой книги. В конце 1949 г. был уволен из ГПБ. Преподавал в вузах и училищах Ленинграда. С 1957 г. и до конца жизни был директором Лаборатории консервации и реставрации документов при АН СССР. Был избран членом Ученого совета Архива АН СССР, членом Реставрационного совета Эрмитажа и мн. др. В 1965 г. стал почетным доктором Лилльского университета во Франции. Подробно о Люблинском см.: Вахтина П. Л. Люблинский Владимир Сергеевич // Сотрудники Российской национальной библиотеки — деятели науки и культуры. Словарь в 2-х тт. СПб.: Издательство РНБ, 1995. Т. 2. С. 412-416.
7. «Дело» Наталии Васильевны Варбанец, заведенное в Отделе кадров ГПБ в 1938 г. и сохранившееся в Архиве библиотеки (ф. 10/1), а также находящееся там же ее «Личное дело», позволяют дополнить биографические сведения о ней.
       Наталия Васильевна родилась в Одессе в 1916 г. В «Личном листке по учету кадров» она указала, что происходит «из мещан». Однако по свидетельству Козыревой, мать Варбанец, Ольга Павловна Руссет (в «Листке» — «домохозяйка»), принадлежала к тому же дворянскому роду, к которому и А. О. Россет — фрейлина, автор мемуарных записок, приятельница Пушкина, «черноокая Россети» из его стихотворения «Полюбуйтесь же вы, дети…»; Ольга Павловна училась в Институте благородных девиц сначала в Полтаве, потом в Петербурге. Отец Наталии Васильевны — Василий Ефимович Варбанец— серб, в «Листке» — «инженер»; вскоре после революции отец и мать развелись, и Наталия Васильевна виделась с отцом редко; в 1935 г. он был сослан в Воронеж, позднее, видимо, в 1940-е гг., был арестован и погиб в лагере, о чем Варбанец в «Деле» не сообщает.
       В 1931 г. Варбанец окончила 17 ФЗС в Ленинграде, в 1931-1932 учебном году — Высшие Государственные курсы иностранных языков (госэкзамен не сдавала), в 1939-1940 — 21-ую Среднюю школу для взрослых, в 1940-1941 — первый курс филологического факультета Университета. В 1952 г. экстерном окончила Библиотечный институт им. Н. К. Крупской по специальности «Библиография», квалификация — библиограф. В 1972 г. решением того же института (к тому времени называвшегося Институтом культуры) Варбанец была присвоена степень кандидата филологических наук. Тема диссертации — «Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе». В 1980 г. вышла книга Варбанец с тем же названием. Варбанец опубликовала и подготовила к печати около 30 научных работ. В начале своего пребывания в ГПБ она указывала, что знает немецкий и французский («довольно хорошо») и латинский («могу разобраться со словарем, читать простой текст»), позднее к этим языкам прибавился английский.
       Ее «перемещения по службе»:
       С июня по ноябрь 1934 г. — библиотекарь в Центральном парке культуры и отдыха. Указанная ею причина ухода — сокращение штатов.
       В 1935-1936 гг. — библиотекарь в Доме инженерно-технических работников им. Молотова. Причина ухода — переход на более квалифицированную работу.
       С марта 1936 по ноябрь 1937 г. — каталогизатор в библиотеке Ленинградского историко-философско-лингвистического института (ЛИФЛИ).
       После присоединения ЛИФЛИ к ЛГУ работала каталогизатором в библиотеке филологического факультета ЛГУ.
       С марта 1938 г. стала работать библиотекарем в Рукописном отделе ГПБ (составной частью которого был Отдел инкунабулов), сначала по совместительству, на договорных началах. В декабре 1938 г. заведующий Отделом инкунабулов Люблинский пишет Варбанец положительную характеристику (в «Деле» сохранилось несколько положительных характеристик, написанных Люблинским в разные годы), и Варбанец переводят на постоянную работу в штат, с условием оставления службы в Университете. С тех пор идет постепенный рост ее карьеры в ГПБ, прерывавшейся на годы войны.
       С ноября 1941 г. и до начала 1945 г. Варбанец служит в армии, медсестрой в ленинградском госпитале № 1448. В 1945 г. в «Личном листке по учету кадров» указано: замужем, муж Владимир Васильевич Гродецкий, находится в РККA (то есть в Красной армии). (По словам Козыревой, «Это был, кажется, кто-то из Птицыных раненых, они все были в нее влюблены. Из госпиталя он вернулся на фронт, потом спрашивал Птицу в письме, приехать ли ему, она ответила “нет”. Он был двоеженец: женился на Птице, не разведясь с прежней женой».) В 1949 г. Варбанец снова указывает в аналогичном листке: не замужем. Варбанец награждена медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 года».
       После войны Варбанец продолжила работу в Отделе Инкунабулов (с 1946 г. — Отдел редкой книги), теперь в должности старшего библиотекаря. С 1947 г. и, видимо, до 1950 г. была профоргом этого отдела. В 1948 г. совместно с Люблинским подготовила к печати I выпуск Каталога инкунабулов ГПБ («Античные авторы в изданиях XV в.»). В начале 1950 г., после увольнения из ГПБ Люблинского, была переведена, с сохранением должности старшего библиотекаря, в Отдел каталогизации. В конце 1953 г. возвращена в Отдел редкой книги «в связи с появлением вакансии». В сентябре 1956 г. назначена на должность редактора-специалиста, а в декабре того же года — на должность старшего редактора отдела. В 1965 г. утверждена в звании младшего научного сотрудника. К 1970-м гг. относится документ без даты: характеристика, данная директором ГПБ Л. А. Шиловым главному библиотекарю Отдела рукописей Варбанец (обладательнице многих грамот и благодарностей) для предоставления ей жилплощади как ветерану войны (по словам Козыревой, после войны Варбанец с матерью и Марьяной занимала одну комнату в превратившейся в коммуналку квартире; получив однокомнатную квартиру на окраине, Наталия Васильевна отдала ее соседке, а в квартире на Гангутской улице ей стали принадлежать две комнаты из трех). В феврале 1982 г. Варбанец была уволена из ГПБ «в связи с сокращением численности работников». Умерла в 1987 г.
       Наталия Васильевна писала в «Личном листке по учету кадров», что за границей не была, не арестовывалась, «б/п» (беспартийная).
       За возможность ознакомиться с «Делом» Варбанец, а также с «Делами»Люблинского и Гордона (ф. 10/1) выражаю искреннюю признательность сотрудникам Архива РНБ.
8. Люблинская (урожд. Стефанофич) Александра Дмитриевна (1902-1980) — архивист, палеограф, историк западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени, доктор исторических наук, профессор. В 1925 г. вышла замуж за Люблинского. В ГПБ работала с перерывами с 1922 по 1949 г. Подробно о ней см. в словаре «Сотрудники Российской национальной библиотеки…», т. 2.
9. См.об этом: «…Иначе поэта нет». (Беседа Л. Э. Варустина с Л. Н. Гумилевым) // Звезда. 1989. № 6. С. 130.
10. По сообщению биографа Льва Гумилева Марины Георгиевны Козыревой, Гумилев поступил на работу в Психо-терапевтическую клинику им. Балинского не в 1947-м, а в 1948 г., и работал там с 5 февраля по май 1948 г.
11. Стихотворение М. Цветаевой из цикла «Ахматовой».
12. Ахматова жила тогда в южном садовом флигеле бывшей усадьбы графов Шереметевых. A в самом Шереметевском дворце (Фонтанном Доме) находилось закрытое учреждение — Институт Арктики и Антарктики, проходя через вахту которого жильцы флигеля должны были предъявлять пропуск, а гости — паспорт (см.: Попова Н. И., Рубинчик О. Е. Анна Ахматова и Фонтанный Дом. СПб.: Невский Диалект, 2000).
13. Внучка искусствоведа Николая Николаевича Пунина, мужа Ахматовой с 1920-х по 1938 гг. В квартире Пунина Ахматова продолжала жить и после расставания с ним.
14. Акyма — домашнее имя Ахматовой.
15. Запись от 4 января 1956 г. (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3-х тт. М.: Согласие, 1997. Т. 2. С. 174).
16. Тумповская Маргарита Марьяновна (1891-1942) — поэтесса, переводчица, критик.
17. Эфрос Абрам Маркович (1888-1954) — литературовед, искусствовед, переводчик. Исследователь рисунков Пушкина.
        Из повести Козыревой «Синие горы на горизонте» — о походе в Андижан из кишлака Энгельс, где они матерью жили в эвакуации: «И последнее, добившее маму до конца, был наш поход в Андижан через рыжие холмы с черными башнями нефтяных вышек и переправа через несущиеся мутные воды Карадарьи по двум тоненьким жердочкам, перевязанным посередине тросом. Когда у нее закружилась голова, я ползла на коленях впереди нее, держа ее за руку. <…>
        Мы шли в Андижан, потому что в местной газетке ей попалась на глаза фамилия некогда влюбленного в нее человека, теперь занимающего какой-то пост в местной писательской организации. В заметке говорилось о внимательном и чутком отношении к эвакуированным членам Союза писателей, а мама состояла в нем в переводческой секции.
        Мы нашли адрес этого человека, и он, глядя маме в глаза стеклами очков и разводя ручками, клялся, что он, увы, бессилен что-либо сделать. Что в заметке его роль несколько преувеличена. И в заключение спросил, не пишет ли она чего-нибудь новенького.
        ”Да нет, знаете, ничего особенного, о чем стоило бы упоминать”, — вежливо ответила мама» (с. 104-105).
18. Приблизительную дату романа можно установить, опираясь на слова М. М. Тумповской, сохранившиеся в памяти О. А. Мочаловой: «На литературных вечерах, где мы с Н. С. бывали, он ухаживал одновременно и за Ларисой Рейснер. Уходил то под руку со мной, то с ней» (Мочалова О. А. Маргарита // Сумерки. 1991 № 11. С. 148). Роман Гумилева с Рейснер происходил осенью 1916-весной 1917 г. (Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л.: Лениздат, 1990. С. 186-189). История с Тумповской началась, видимо, раньше: по воспоминаниям Мочаловой, Гумилев читал ей стихи, посвященные Тумповской, в июле 1916 г. в Ялте (Сумерки, с. 145). Из дневника Лукницкого: «О девушках. Лариса Рейснер. В 1917 году АA спрашивала и подтрунивала: “Я ведь к Ларисе сама могу поехать! И она мне скажет”. Николай Степанович смутился: “Ну хочешь, я тебе по секрету скажу, только ты… — это Тумповская”. — “Я решила, что это щит”» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926-1927. Париж-Москва: Ymca-Press-Русский путь, 1997. С. 102).
         Знакомство же с Тумповской относится к значительно более раннему времени. В дневнике Лукницкого есть запись о Гумилеве в сентябре 1914 г., сделанная со слов Ахматовой: «В сентябре он приехал в Петроград. Немного пожил в Царском, на Малой, 63, ожидая перевода в 5-й Александрийский гусарский полк. Организовывал собрания — хотел объединить литературную молодежь, надеялся, что эти собрания в какой-то степени заменят распавшийся перед войной “Цех”. На собраниях бывали: Мандельштам, Шилейко, Лозинский, Струве, Тумповская, Берман…» (Лукницкая В., с. 177). Общение Гумилева и Тумповской продолжалось и после романа. Так, Тумповская входила и в группу поэтов, работавших под руководством Гумилева в «Студии Всемирной Литературы», существовавшей в 1918-1920 гг. (Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии / Сост. Г. М. Фридлендер (при участии Р. Д. Тименчика). Подгот. текста и коммент. Р. Д. Тименчика. — М.: Современник, 1990. С. 349).
19. Неопубликованное письмо Н. С. Гумилева, адресованное М. М. Тумповской, хранится в одном из частных архивов Петербурга.
20. Ср.: «Летом 1921 года, когда прошел слух об аресте Гумилева, Маргарита очень волновалась. Были предположения, что он бежал из тюрьмы и находится на острове. В те месяцы в ее подвал приходил обаятельный артист театра Вахтангова, и она не могла от него отказаться» (Мочалова, с. 148-149).
21. Существовали воспоминания Тумповской о Гумилеве, очевидно, написанные ею по просьбе биографа Гумилева Лукницкого, инициированной Ахматовой: «Читал воспоминания Мочаловой и Тумповской, потом АA мельком просмотрела письма Н. Г. к А. И. Г.» (т. е. к Анне Ивановне Гумилевой) (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924-1925. Париж: Ymca-Press, 1991. С. 170. Запись от 19.05.1925).
        Судьба воспоминаний Тумповской на сегодняшний день неизвестна, воспоминания же Мочаловой публиковались неоднократно, см., например, изд.: Жизнь Николая Гумилева. Воспоминания современников / Сост., коммент. Зобнина Ю. В., Петрановского В. П., Станюковича А. К. Л.: Изд-во Международного фонда истории науки, 1991.
22. Воспоминания О. А. Мочаловой «Маргарита» написаны в 1970 г.
        В том же номере журнала «Сумерки», в котором опубликованы эти воспоминания, помещена статья справочного характера М. Л. Козыревой о матери и отце, подборка стихов Л. С. Гордона и проч. Козырева пишет: «Маргарита входила в круг поэтов-акмеистов и, несомненно, находилась под сильнейшим влиянием Гумилева. Несколько стихотворений Николая Степановича посвящены ей. <…> По свидетельству О. А. Мочаловой, это “Сентиментальное Путешествие” и “За то, что я теперь спокойный”. Про второе я не слишком уверена (очень уж непохожа его лирическая героиня на мою мать), а про “Путешествие” думаю, что так оно и есть. И вот почему: я с детства помню одну строфу, не вошедшую, кажется, ни в один сборник (идет она сразу же за “если соком рейнских полей пряность легкая полита”). Вот она:
     
    Низкий звук над землей летит,
    Как трубы архангельской глас,
    Это наш пароход гудит,
    Это на борт зовет он нас.
     
        Дальше идет “по утихнувшим площадям” и т. д.» (Марьяна Козырева «Маргарита Марьяновна Тумповская. Лев Семенович Гордон», с. 152 указ. изд.). В другой публикации Козырева высказывает предположение, что к числу произведений, так или иначе связанных с Тумповской, можно отнести также стихотворение Гумилева «Девочка» и пьесу «Гондла»: «дневная Лера — жестокая охотница» — это «валькирия революции» Рейснер, а ночная, «тихая девочка Лаик» — это Тумповская (Из цикла «Портреты», с. 67).
        «Несколько стихотворений Тумповской напечатаны в журналах “Аполлон” и “Дракон”. В том же “Аполлоне” (№№ 6-7 1917 г.) опубликован ее очерк о книге Гумилева «Колчан».
         Друзьями Тумповской были в те годы (а кто остался жить, то и в более поздние) Мандельштам, Цветаева, Радлова, К. И. Чуковский (это те, о ком я помню). Да, Волошин тоже. <…>
        В 1927 г., приехав навестить в Ирбит ссыльную сестру Лидию [Арманд, одного из лидеров партии эсеров — О. Р.], Маргарита познакомилась с моим отцом Л. С. Гордоном (тоже ссыльным) и вышла за него замуж.
         В 1933-ем году и она и отец были арестованы. В тюрьме родился и умер мой младший брат Виктор.
         После выхода на свободу (сравнительно быстро — через год) матери удалось (насколько я знаю, при помощи Корнея Ивановича) получить более или менее постоянную работу переводчика при издательстве “Акадэмия”. Ею переведены: “Сон в летнюю ночь”, “Ифигения в Авлиде” Расина, “Ученые женщины” Мольера, “Сутяги” Корнеля (я привожу список лишь полностью опубликованных переводов).
         <…> Маргарита Марьяновна принадлежала к последователям Блаватской. Но, насколько я могу судить (в день ее смерти мне исполнилось 14 лет), ее очень отталкивала внешняя атрибутика многих последователей этого учения — столоверчение, медиумические явления и пр. Тем не менее, теософия действительно была ее религией.
         <…> Несмотря (или благодаря) на крайнюю свою житейскую неопытность и некоторую отрешенность от окружающей ее действительности, в самые, казалось бы, страшные годы мать исхитрилась не поступиться ни единой крохой из того, что считала верным. И, благодаря ей и отцу, я уже в восемь лет знала правду о нашей “великой эпохе” и ее “гениальном вожде” и избегла массового психоза, поразившего стольких моих сверстников» (Марьяна Козырева «Маргарита Марьяновна Тумповская. Лев Семенович Гордон», с. 152-154 указ. изд.).
         О Тумповской см. также: Сто одна поэтесса Серебряного века. Антология / Сост. и биогр. статьи М. Л. Гаспарова, О. Б. Кушлиной, Т. Л. Никольской. СПб.: ДЕАН, 2000.
23. Сумерки. 1990. № 10.
24. Ср. разговоры Лукницкого с Ахматовой о Гумилеве:
         «Разговор о “донжуанстве” Н. С. <…>
         АA говорит, что Н. С. всегда увлекался серьезно, и все увлечения были продолжительны»;
        «Тумповская в “блуде” ничего не понимает. Она очень культурная, очень умная, тонкая, но в “блуде” она ничего не понимает.
        О донжуанстве в 21 году: замучен был тем, что не мог уехать…» (Лукницкий, т. I, с. 179, 180).
        Ср. также фрагмент записей Ахматовой о Гумилеве (1963): «Цикл стихов Маше <…потом (уже в 14 г.) Таня Адамович, М. Левберг ( ), Тумповская, Л. Рейснер, А. Энгельгардт. На ком-то он собирался жениться (Рейснер), на ком-то женился (Энгельгардт), по кому-то сходил с ума (”Синяя звезда”), а от бедной милой Ольги Николаевны Высотской даже родил сына Ореста (13 г.). Все это не имело ко мне никакого отношения. Делать из меня ревнивую жену в 10-ых годах очень смешно и очень глупо. Уже, когда в начале 20-ых годов я руководила сборами воспоминаний о Н<иколае> С<тепановиче>, я называла эти и еще очень многие женские имена, не для сплетен, разумеется, а для того чтобы указать, к кому что относится» (Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой. Вступ. статья Э. Г. Герштейн. Научн. консультирование, ввод. заметки к записным книжкам, указатели В. А. Черных. Москва-Torino: Giulio Einaudi editore, 1996. С. 361).
        Тема Дон Жуана звучит в творчестве многих русских поэтов начала ХХ в. (см., например: Таборисская Е. М. Дон-Жуан в русской лирике ХХ века (к вопросу о текстопорождающих механизмах) // Некалендарный ХХ век: Материалы Всероссийского семинара 2003 г. / Сост. Мусатова В. В. Великий Новгород: НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2003). Присутствует эта тема и в творчестве Гумилева — как в драматическом аспекте (стихотворение «Дон Жуан»), так и в комическом (одноактная пьеса в стихах «Дон Жуан в Египте»).
25. Ахматова в своей статье «”Каменный гость” Пушкина» (1947), расшифровывая пушкинскую тайнопись, показала, что в этой трагедии Пушкин воплотил свою «внутреннюю личность» как в Дон Жуане, так и Командоре: он «карает самого себя — молодого, беспечного и грешного, а тема загробной ревности (т. е. боязни ее) звучит так же громко, как тема возмездия» (Ахматова Анна. О Пушкине. Статьи и заметки / Сост., послесл. и примеч.Э. Г. Герштейн. М.: Книга, 1989. С. 108).
        Думается, что в «Мистерии о Командоре и Дон Хуане» Тумповской столь же сложным путем нашла отражение личность и судьба Гумилева. И даже не в двух, а в трех главных мужских образах «Мистерии»: Дон Хуан, Командор и Ваятель.
        Ваятель (создатель памятника Командору) — образ, новый для многочисленных произведений на тему Дон Жуана, связанный со штейнерианским миропониманием Тумповской и с общими установками художников Серебряного века.
     
     Ваятель: Свой трудный долг мы завершили, братья.
     Молитвою, искусством и трудом
     Свершили мы обещанное чудо
     Преображенья в мраморе. <…>
     Ученики: Взгляни туда. Ты видишь, брат:
     Кто, в неколеблемом убранстве,
     И белизна, и крепь, и хлад, —
     Один, в просвеченном пространстве, —
     И сон, и явь, и дым, и лед, -
     Незрячим взором бездну мерит,
     И в белизне смеясь над зверем,
     Врезает в небо плавный взлет?
     Резцу ли, брат, свершить такое?
     <…>
     Капеллан: Нередко вам я удивляюсь, мастер.
     Мне чудится, что дух ваш погружен
     В глубины истины, где свет источник.
     A между тем ведь не церковник вы…
     И далее скажу я: сердце ваше
     Прокалено нетрепетным огнем,
     От слабостей и от тщетных колебаний
     Очищено… A вы — ведь вы не воин!
     Ученик: Дозволишь ли, учитель?
     Ваятель: Говори.
     Ученик: От Господа, как меч и как светильник,
     Святое нам призванье вручено.
     
        Естественно вспомнить, что для Тумповской, как и для целого сонма молодых поэтов, Гумилев был прежде всего учитель, мастер. Таковым он считал себя и сам — отчасти в духе масонства и других мистических учений, среди которых было и штейнерианство. Р. Тименчик замечает, в связи с трудами первого гумилевоведа Лукницкого: «… в его биографическую сводку не попало, например, такое немаловажное для понимания мировоззрения синдика Цеха поэтов и автора футорологической концепции всемирного правительства мастеров слова (не столь неожиданно перекликающейся с хлебниковскими “председателями земного шара”) обстоятельство, как вступление Гумилева в масонскую ложу в бытность его в Париже в 1917 году» (Тименчик Р. Павел Лукницкий на пиру богов // Русская мысль. Литературное приложение № 12. 28 июня 1991. С. VII). «…Поэтическая программа позднего Гумилева, — считает М. Йованович, — задумывалась им как-то параллельно масонским положениям, и последний Цех поэтов в данном отношении должен был напоминать “поэтическую ложу”, возглавляемую “совершенным мастером” Гумилевым»; «Масоны, как известно, работали над приведением “дикого камня” (символа “греховного человека”) в “совершенную кубическую форму” (символ “очищения от пороков”)» (Йованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас: материалы научной конференции 17-19 сентября 1991 г. / Сост. Кравцовой И. Г., Эльзона М. Д. СПб.: Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, 1992. С. 35, 37. См. также: Богомолов Н. А. Оккультные мотивы в творчестве Гумилева // там же). Тема мастера нашла претворение в творчестве Гумилева. См., например, его стихотворение «Средневековье» («Великий Мастер с нивелиром / Стоял средь грохота и гула / И прошептал: “Идите с миром, / Мы побеждаем Вельзевула”. // Пока они живут на свете, / Творят закон святого сева, / Мы смело можем быть, как дети, / Любить друг друга, Женевьева / »; «Фра Беато Анджелико» (строки: «На всем, что сделал мастер мой, печать / Любви земной и простоты смиренной» и др.); «Молитва мастеров», которую можно считать выражением творческого кредо Гумилева. Конечно, в «Мистерии» Тумповской — мастер, воплощающий религиозный идеал, которому не мог соответствовать реальный Гумилев, но стоит вспомнить, что «Мистерия» написана после его гибели, когда образ его очистился от «слишком человеческого».
        И памятник Командору — это, вполне вероятно, памятник Гумилеву: не как поэту, но как мужчине, воину и дворянину. Как человеку, когда-то произнесшему формулу, обращенную к Ахматовой: «…ты научила меня любить Россию и верить в Бога».
     
    Ученик: <…> Нам на могиле явственно дано
    Присутствие возвышенного духа.
    Величие из воздуха доносит
    К нам голос свой. Такого — никогда
    Не ощущали мы. Я знать желал бы,
    Чем превзошел покойный всех умерших,
    Кому резцом я до сих пор служил?
    Ваятель: Он выполнил свой долг…
    Ученик: Но разве встретить
    Исполнившего долг такая редкость?
    Ваятель: Он выполнил свой долг… Сполна и просто.
    Во всем, в чем мог. Он исчерпал заданье,
    С которым был когда-то послан в мир.
    Ученик: …Отличное, должно быть, от обычных?
    Ваятель: Напротив, мальчик, повседневный долг
    Мужчины, воина и дворянина,
    Правителя наследственных земель,
    Католика и человека…
    Ученик: Чем же
    Отличен он от всех, ему подобных,
    Подобное ж исполнивших заданье?
    Ваятель: Он выполнил его не для себя,
    Но ради долга и во имя Бога.
    Ученик: Вот ключ к величию…
    Ваятель: Да. Бескорыстно
    Осуществляя вверенный завет,
    Он сам не знал цены тому, что делал.
    Зато теперь широко перед ним
    Распахнуты торжественные двери,
    И проявилось в свете и величье
    Все, что при жизни покрывала тень.
    Ученик: И воздух стал близ камня тих и легок…
     
        Ср. заключительные строки стихотворения Гумилева «Фра Беато Анджелико»: «Но все в себя вмещает человек, / Который любит мир и верит в Бога».
         Насильственную смерть Командора в «Мистерии» Тумповской оплакивают двое: не только Донна Анна, но и шут — единственное существо среди его слуг, кому его смерть причинила непоправимое горе:
     
    Шут (поет): Едва прощальных похорон
    Свершен был траурный обряд,
    У самой черной из ворон
    Себе я выпросил наряд.
    И, чтоб из вас никто не мог
    Прослыть печальнее шута,
    Меня с макушки и до ног
    Принарядила темнота…
     
    Шут напоминает о том, что совершено убийство и что Командор не отомщен:
     
    Вас насмешить я и сейчас могу:
    Поверите ль? Убийца жив и счастлив.
    <…>
    Чуть не забыл… Вниманье, господа:
    Предатели и трусы… веселятся!
     
        Думается, что шуту, как и Донне Анне, достались страдания, которые испытала после расстрела Гумилева сама Тумповская.
        И несомненно, что заветные переживания Маги, как называл Маргариту Марьяновну Гумилев, нашли отражение в пережитом Донной Анной при встрече с Дон Жуаном.
     
    Донна Анна: Да, это так. Любовью нечестивой
    Моя душа омыта, как причастьем…
    Победу вашу празднуя, Хуан,
    Я о своем ликую пораженье.
    И лишь одно в печаль мне… Все дары
    Я расточила. Что еще осталось
    Мне положить у царственных колен?
     
        Можно предположить, что как внутренний мир Гумилева отразился в «Мистерии» в трех различных мужских ипостасях, так и сокровенный мир автора «Мистерии» — в двух ипостасях: мужской — горбатого шута, слуги Командора, и женской — в образе Донны Анны, совершенства. Впрочем, можно, вероятно, услышать голос автора и в речи Капеллана (см. примеч. 27)
26. Машинописная копия, сделанная Козыревой по рукописи матери (и ряд других материалов), была подарена ею Музею Ахматовой в 1995 г. Цитаты из «Мистерии» в данной статье сверены с рукописью.
27. Отражение мифологизированного образа Ахматовой (т. е. такого представления о ней, какое было характерно для ее современников по Серебряному веку) естественно искать в Донне Анне не только потому, что она была женой Гумилева, но, в частности, из-за переклички имен. С 1912 г. блоковская «Дева Света <…> донна Анна» из стихотворения «Шаги Командора» неизбежно ассоциировалась с Ахматовой. Более того, сама Ахматова включила Донну Анну из «Шагов Командора» в «Поэму без героя» как одного из своих двойников (см. авторскую ремарку ко Второй главе Первой части «Поэмы»).
         В «Мистерии» Тумповской Донна Анна — несомненно, «Муза плача, прекраснейшая из муз» (из стихотворения Цветаевой об Ахматовой).
     
    Дон Хуан: Ее немым присутствием пронизан
    Я до костей. Из глубины, из мрака
    Ко мне встает ее беззвучный стон…
    Лепорелло (про себя): Угодники! Он, кажется, начинает бредить! <…>
    Дон Хуан: Молчи. Мой слух еще не утолен,
    Еще допить хочу ее рыданье
    Из тишины. О каменные створы
    Оно гудит, как пленная волна,
    Взрезает грудь о мраморные стебли
    Крутых колонн и утрояет зовы!
     
         Греховная любовь как религиозный акт — один из настойчивых мотивов ахматовского творчества. В «Мистерии» Тумповской, в отличие от предшествующих произведений на тему Дон Жуана, не происходит падения Донны Анны, снижения ее образа; ее любовь — преображающая.
     
    Капеллан: Не от той ли
    Ты получил предельное блаженство,
    Которая из встреченных тобой
    Всех более была в любви у Бога?
     
        И, что также ново, в конце «Мистерии» снимается тема возмездия. Дон Хуан, оставивший Донну Анну, вопреки собственной воле поднят пережитой любовью в такие сферы, откуда нет возврата к прежнему.
     
    Капеллан: <…> О, как внезапно озарился путь твой
    Передо мной! Я прошлое увидел
    И царственный, тебе открытый путь.
    Дон Хуан: Путь? Что за путь?
    Капеллан: Мой сын, ты на распутье.
    Все отмерло, чем жил ты. Посмотри:
    Сладчайший мед иссяк в утечных сотах,
    И в черных дырах бьется пустота.
    <…> Незримый мир
    Давно тоскует о тебе…
    Дон Хуан: Невежлив,
    Боюсь, покажется вам мой ответ;
    Но я по нем не тосковал ни разу.
     
    <…>
    Дон Хуан: …Точеный камень, тесаная кукла,
    И чья? Того, кто мною дважды тяжко
    Унижен был! И все же: никогда
    Не испытал я ни к одной могиле
    Такого привлеченья… И боязни…
    И чувств иных, мне самому невнятных.
    <…>
    Ты, только ты… Раскрывшаяся в камне
    Палящая божественная жизнь
    Лучом и золотом влилась мне в жилы.
    Себе я чужд… Я опустел. Войди же
    Возжгись в меня и дай упасть мне пеплом.
    <…>
    Я, Дон Хуан,
    Я, твой убийца, я, освободивший
    Твой дивный дух для огненного взлета,
    Тебя я заклинаю: возвратись!
    Луч солнца, внезапно вырвавшийся из-за горизонта, освещает статую и склоненного перед ней Дон Хуана. Статуя наклоняет голову.
    Дон Хуан (ликуя): Ты обещал!
    <…>
    Ученики: Смотри: восходит солнце.
     
        Дон Хуан, заслуживший расплату за «блуд» (слово Ахматовой) и убийство, спасен силой своей любви и убитым им Командором — тем, кто выполнил свой «повседневный долг / Мужчины, воина и дворянина, <…> / Католика и человека». Более того, жизнь духа, воплощенного в памятнике Командору руками Мастера, вливается в Дон Хуана. Так в «Мистерии» происходит слияние разных мужских ипостасей, за которыми мне видится один прототип.
        Соглашусь со словами публикатора «Мистерии»: «…автор милосерден к своему герою: страстная, непреклонная вера в то, что падший способен подняться, вылилась в сцену духовного прозрения Дон Хуана. И пафос мистерии, в основе которой лежит известный всем литературный сюжет, — освобождение плененного веществом Духа» (из вступительной статьи И. Кравцовой, «Сумерки», № 10 за 1990 г., с. 122).
28. Если Ахматова и Тумповская виделись в конце 1934 г., т. е. именно тогда, когда Тумповская закончила «Мистерию о Командоре и Дон Хуане», то вполне вероятно, что она познакомила Ахматову со своим главным произведением. Интересны переклички «Мистерии» с диалогами героя и героини из драмы Ахматовой «Энума Элиш», которую Ахматова писала в эвакуации в Ташкенте, затем уничтожила и восстановила (или заново создала) в отдельных фрагментах в 1960-е гг. Впрочем, эти переклички можно объяснить единством художественных истоков (начало ХХ в.) для обоих произведений.
29. В 1934 г. Ахматова была в Москве несколько раз, в последний раз приезжала в ноябре.
30. О добром отношении Ахматовой к Тумповской свидетельствует, например, такая запись Лукницкого: «…АA говорила о Дмитриевой, о Волошине, о Львовой, о Тумповской — обо всей этой теософской компании. <…> АA очень неблагожелательно отзывалась о теософии и всех ее адептах (кроме Тумповской, к которой АA с симпатией относится. Но АA не оправдывала нисколько теософских увлечений Тумповской)» (Лукницкий, т. 1, c. 278).
         О встречах Ахматовой и Тумповской и после 1921 г. (а именно в марте 1926 г.) говорят следующие записи Лукницкого: «АA рассказывала, что в Москве к ней приходила Тумповская (кажется, два раза была). Говорила ей что-то “непотребное”, проникнутое теософией. АA говорит, что Тумповская и умная, и тонкая, и хорошая, но то, что она тронута теософией, очень мешает впечатлению от нее. Говорила с Тумповской и о Гумилеве и решила, что от Тумповской — благодаря ее “тронутости” — ничего путного и толком не добиться» (Лукницкий, т. 2, с. 64); «Между прочим, в Москве, когда у АA были Пастернак, Зенкевич и Тумповская…» (там же, с. 66).
31. «Бог сохраняет все» (лат).
32. Ср. записи Чуковской 1938-1940 гг.: «Она в черном шелковом халате с серебряным драконом на спине»; «…Анна Андреевна вскочила и накинула черный халат. (Он порван по шву, от подмышки до колена, но ей это, видимо, не мешает)»; «В том же халате, но из-под халата большой белый воротник новой ночной рубашки. Она стала похожа не то на Байрона, не то на Марию Стюарт»» (Чуковская, т. 1, с. 16, 33, 89).
33. Лев Семенович Гордон (1931-1973), историк, поэт, переводчик, преподаватель, арестовывался трижды, что отчасти объясняется его биографией.
        Автобиография Гордона 1946 г. из его «Личного дела» (Архив РНБ, ф. 10/1):
        «Родился 29.XI.1931 г. В Париже, Франция.
        Отец и мать — евреи-эмигранты из России с 1895 г., принявшие французское подданство. Детство мое прошло во Франции, где я учился, изредка наезжая в Россию к родственникам. С 1914 г. живу в России. В 1919 г. окончил среднюю школу и ушел в РККА, став гражданином СССР; участвовал в боях на белоэстонском и польском фронтах, был ранен, попал в польский плен, откуда вернулся в 1921 г. С 1921 по 1923 г. учился в Ленинградском (Петроградском) университете на фак-те общественных наук, одновременно занимаясь литературным трудом. Весной 1923 г. выехал за границу, где работал в советских организациях, одновременно занимаясь литературным трудом. Осенью 1925 г. вернулся в СССР; до весны 1929 г. жил на Урале [в ссылке — О. Р.], занимаясь литературным трудом, в 1929 г. переселился в Москву, где работал в различных издательствах. В 1930 г. уехал переводчиком в Учебно-опытный Зерносовхоз № 2, где приобрел квалификацию инструктора-механика по с. х. [сельскохозяйственным — О. Р.] машинам и тракторам. Весной 1931 г. был назначен механиком Черкесского рисозавода на Кубани. Приняв участие в первых в СССР опытах по аэросеву, я был приглашен осенью 1931 г. в Научно-исследовательский институт с. х. авиации, где работал старшим научным сотрудником; одновременно был инструктором Управления с. х. авиации.
        Весной 1933 г. был отправлен на Б. Б. К. НКВД [в лагерь на строительство Беломоро-Балтийского канала — О. Р.], откуда освободился летом 1935 г., в настоящее время судимости не имею…»
        Из «Личного листка по учету кадров» следует, что в 1919-1921 гг. Гордон был на фронте политруком, демобилизовался; затем работал корреспондентом и переводчиком: в Лондоне — с июня 1924 г. по март 1925 гг., в Дании — с марта по июнь 1925 г., в Стокгольме — с июня по сентябрь 1925 г. После перечисленных в цитированной автобиографии мест пребывания служил в НИМИСе НКСХ Зернограда — сначала ученым секретарем, затем преподавателем английского языка. Оттуда в ноябре 1941 г. ушел на фронт, после ранения был демобилизован, приехал в Узбекистан к дочери, с февраля 1942 г. по начало 1944 г. был рабочим на Андижанском Нефтепроме. Затем снова преподавал в Зернограде, а с сентября 1945 г. по начало 1946 г. — в Ленинграде в ЛИМСХ, откуда ушел из-за отсутствия нагрузки. В марте 1946 г. был принят в ГПБ на должность редактора-специалиста в Отдел фондов и обслуживания, затем — на должность библиотекаря, а с июня того же года занял место главного библиотекаря в Отделе редкой книги. В мае 1946 г. защитил кандидатскую диссертацию на тему «Вольтер в работе над Кандидом», приступил к работе над докторской диссертацией по теме «Философский роман западно-европейских просветителей». В октябре 1947 г. стал старшим научным сотрудником по специальности «библиография». С осени 1946 г. по совместительству читал доцентский курс английского языка в Библиотечном институте, в 1948 г. — курс литературы в Студии БДТ. В 1948 г. в ГПБ Гордон вместе с З. Д. Ивановой подготовил к печати каталог библиотеки Вольтера. В ноябре 1949 г. был уволен из ГПБ «в связи с непосещением работы вследствие утраты трудоспособности свыше 2-х месяцев» и арестован.
        «…После длившегося год следствия (отец отказывался подписывать какие бы то ни было показания) был отправлен в Тайшетский лагерь.
        После реабилитации (в 1956 г.) преподавал историю сначала в Пермском, а затем в Саранском университете. В 1969 г. в Москве при Институте Истории состоялась защита его докторской диссертации: “Левое крыло французского Просвещения” (о французских самиздатчиках XVIII в., как выразился Е. Г. Эткинд). За это время им был написан целый ряд научных работ, опубликованных частью у нас, а частью во Франции и Германии. По ходатайству дирекции ГПБ продолжал работу над каталогом Вольтера» (Марьяна Козырева «Маргарита Марьяновна Тумповская. Лев Семенович Гордон», с. 155). Умер Лев Семенович Гордон 6/VII 1973 г. — так же, как и Маргарита Марьяновна Тумповская, в день рождения своей дочери Марьяны.
34. В публикации «Из цикла “Портреты”» (с. 60) история с крестом рассказана несколько иначе. По словам Козыревой, она не помнит, как выглядел крест.
35. Борис Васильевич Анреп (художник-мозаичист, поэт, адресат многих стихотворений Ахматовой) в начале 1916 г. приехал с фронта и привез Ахматовой подарок: «…я подарил А. А. деревянный престольный крест, который я подобрал в полуразрушенной заброшенной церкви в Карпатских горах Галиции» (Анреп Б. О черном кольце // Ахматова Анна. Десятые годы / Послесл. Р. Д. Тименчика. Сост. и примеч. Р. Д. Тименчика и К. М. Поливанова. М.: издательство МПИ, 1989. С. 198). По свидетельству И. Н. Пуниной, крест Анрепа действительно висел после войны на стене в комнате Л. Н. Гумилева (ответ И. Н. Пуниной на устный вопрос О. Е. Рубинчик, 1995 г.). Из воспоминаний З. Б. Томашевской, дочери друзей Ахматовой, литературоведов Б. В. Томашевского и И. Н. Медведевой: «В тот день в 1956 году, когда Лева вернулся из последнего лагеря, Анна Андреевна пришла к нам и отдала крест для благословения, подаренный ей Борисом Анрепом — такую важную реликвию своей жизни. Она подарила крест, когда поняла, что Лева навсегда свободен» (Петербург Ахматовой: семейные хроники. Зоя Борисовна Томашевская рассказывает / Сост. Н. И. Поповой, О. Е. Рубинчик. Коммент. О. Е. Рубинчик. СПб.: Невский диалект, 2000. С. 63). Крест Анрепа хранится у З. Б. Томашевской.
36. Козырев Алексей Александрович (1916-1989) — геолог, поэт, переводчик. Стихи Козырева и его переводы из Генриха Гейне и Вольфганга Кордана см. в подготовленном М. Л. Козыревой сб.: Козырев А. Многоцветный ливень. СПб.: Новый город, 1996.
        «Как и многие его сверстники, Козырев пятнадцать лет провел на Колыме. Десять лет— в лагере на лесоповале, а пять — в бессрочной ссылке, прерванной благословенной весной 1956 года.
        Но ни лагерь, ни Колыма так и не сумели загасить в поэте Алексее Козыреве его неистребимого фантасмогорически радостного видения мира, лучше всего, пожалуй, переданного задиристыми строчками его сонета “Огонь”:
     
    Иван-дурак не сварится в котле,
    A вынырнет красавцем лейб-гусаром,
    Ночь просияет верностью Земле,
    Когда наш день застелется кошмаром…»
     
        (Козырева М. Алексей Козырев — поэт и переводчик // Многоцветный ливень, с. 80).
        Алексей Александрович Козырев — брат известного астронома и астрофизика Николая Александровича Козырева (1908-1983), с которым Л. Н. Гумилев познакомился в Норильском лагере, где Николай Александрович, арестованный в 1936 г. по «Пулковскому делу», отбывал десятилетний срок. В доме Николая Александровича и произошло знакомство Гумилева с Алексеем Александровичем Козыревым, в день возвращения Алексея из ссылки. Знакомство переросло в дружбу, окончившуюся ссорой в конце 1957 или начале 1958 г.; тогда же прекратились отношения с Гумилевым Николая Александровича Козырева.
        В 1957 г. родился сын Марьяны Гордон и Алексея Козырева Кирилл. В 1958 г. Марьяна Львовна вышла замуж за Алексея Александровича, приняла его фамилию и переехала от Варбанец в квартиру Козыревых на Московском проспекте.
37. Струлева Вера Николаевна (1893-1982) — филолог, библиотековед, библиограф. В ГПБ работала в 1916-1957 гг. Подробнее о ней см. в словаре «Сотрудники Российской национальной библиотеки…», т. I.
38. Строка из стихотворения Ахматовой «Один идет прямым путем…» (1940).
39. Анна Ахматова. Н. Гумилев. Стихи и письма. Публ., сост. и примеч. Э. Г. Герштейн // Новый мир. 1986. № 9. С. 198, 210-211.
40. В XVI в. госпитальеры перебрались с острова Родос на остров Мальту и стали Мальтийскими рыцарями. Если представители другого древнего рыцарского ордена — тамплиеры, они же храмовники, носили белые плащи с красным крестом, то широкую известность в Европе и в России получила награда Мальтийских рыцарей — мальтийский крест.
        Можно вспомнить также, что Николай Гумилев был близок масонам, которые создали себе легендарную родословную, по одному из вариантов восходившую к рыцарскому ордену храмовников.
41. Тименчик Р. К генезису ахматовского «Реквиема» // Новое литературное обозрение. 1994. № 4. С. 215.
42. Rossetti Dante Gabriel / Сост. Ernest Radfort. London: Newnes'art library, [1905]. Альбом хранится в Рукописном отделе РНБ, в ахматовском фонде (ф. 1073, № 2147). За возможность ознакомиться с ним благодарю хранителя ахматовского фонда Н. И. Крайневу.
43. Дополнительное внимание Варбанец к этому художнику могло привлекать сходство фамилий: по матери она сама была Руссет (Россет, Россетти), см. примеч. № 7
44. «Dante's Dream» («Сон (мечта, греза) Данте») — название одной из работ Россетти, воспроизведенной, в частности, в альбоме, подаренном Ахматовой Гумилевым.
45. Петрочук О. К. Сандро Боттичелли. М.: Искусство, 1984. С. 43.
46. Там же, с. 60 и 63.
47. Данте Алигьери. Божественная комедия (пер. М. Лозинского). Чистилище. Песнь XХVII, 94-103; Песнь XXVIII, 139-148.
48. Петрочук, с. 46.
49. Бернсон Б. Рисунки Боттичелли // Боттичелли. Сборник материалов о творчестве. Пер. с франц., англ. и итал. М.: Изд-во иностранной литературы, 1962. С. 74.
50. Интересно мнение Бернсона: «…Данте не поддается иллюстрированию. Они [рисунки Боттичелли — О. Р.] ценны совсем не как иллюстрации к Данте, а как рисунки самого Боттичелли» (там же, с. 74).
51. Чуковская, т. 2, с. 221.
52. «Она дала мне книгу Исайи Берлина <…> — “The hedgehog and the fox” (”Еж и Лиса”). <… > И где-то у сэра Исайи я прочел слова, которые мне очень понравились: что здесь существует безусловная аналогия, но эту аналогию не нужно слишком усиливать. По-английски это звучало так: “The analogy must not overstressed”» (Муравьев В. С. Воспоминания об Анне Ахматовой // Анна Ахматова: последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Венцлова / Сост. и коммент. Рубинчик О. Е. СПб.: Невский Диалект, 2001. С. 54).
53. См., например: Мейлах М. Б., Топоров В. Н. Ахматова и Данте // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. Vol. XV. Mouton-The Hague, 1972; Топоров В. Н. К отзвукам западноевропейской поэзии у Ахматовой (I. Данте) // Slavic Poetics. Esseys in Honor of Kiril Taranovsky. The Hague; Paris, 1973; Хлодовский Р. И. Анна Ахматова и Данте // Тайны ремесла: Ахматовские чтения. Вып. 2. М.: Наследие, 1992; Королева Н. В. «Могла ли Биче словно Дант творить…» Проблема женского образа в творчестве Ахматовой // Там же; Фигурнова О. Ахматова. От Inferno к Purgatorio: Мнемонические заметки // Юность. 1996. № 6. И т. д.
54. В сборнике «Из шести книг» стихотворение «Данте» (1936) помещено рядом со стихотворением «Воронеж» (1936), написанном после посещения в воронежской ссылке О. Мандельштама. Таким образом, стихи отбросывают тени друг на друга, «Данте» становится стихотворением и о Мандельштаме, и — отраженно — об Ахматовой.
55. Герштейн Э. Г. Мемуары. CПб.: Инапресс, 1998. С. 345.
56. «Из цикла “Портреты”», с. 61.
57. Там же, с. 61-62.
58. Там же, с. 61.
59. Письмо Тарле хранится в «Деле» Люблинского в Архиве РНБ.
60. В документе сохранены орфография, пунктуация и стилистические обороты подлинника. Во всех остальных случаях небольшие отклонения от современных правил орфографии и пунктуации устранены.
61. Возможно, не А. Г., а А. Т. Чернышева.
62. Варбанец Н. В. От составителя // Люблинский В. С. Книга в истории человеческого общества: сб. избранных книговедческих работ / Сост. и подгот. к печати Н. В. Варбанец. М.: Книга, 1972. С. 18.
63. Запись Чуковской от 3 мая 1940 г. — комментарий Ахматовой в связи с замыслом сформировать новый цикл неподцензурных стихов (Чуковская, т. 1, с. 97).
64. Стихи опубликованы Козыревой в подборке материалов об отце в альманахе «Сумерки», № 11. A также в публ. о Гордоне: Козырева М. Живые слоны в разобранном виде // Уроки гнева и любви / Сост. Тигонен Т. В. № 4. СПб., 1993.
65. Ср. также слова Герштейн: «Моя регулярная переписка с Л. Гумилевым возобновилась осенью 1954 г. По окончании войны я с ним встречалась редко, а после его ареста в 1949 г. ограничивалась организационной помощью Анне Андреевне, собирая и отвозя по пригородным почтам ее посылки сыну в лагерь…» (Мемуары, с. 353).
66. Абросов Василий Никифорович (1919-1983) — лимнолог, ихтиолог, с середины 1940-х по конец 1960-х гг. близкий друг Гумилева. См.: Гумилев Л. Н., Тридцать писем Васе. 1949-1956 гг. / Публ. Прохорова Г. М. // Мера. 1994. № 4.
67. Из письма Ахматовой сыну, 27 марта 1955 г.: «Нат<алье> Вас<ильевне> я очень долго не давала твой адрес (хотя она настоятельно его требовала)…» (Переписка А. А. Ахматовой с Л. Н. Гумилевым / Публ. Н. В. Гумилевой, А. М. Панченко, вступит. слово А. М. Панченко // Звезда. 1994. № 4. С. 180).
68. Речь идет о Глебе Русецком, отношения с которым Варбанец официально не оформляла. Из «Комментария», составленного Козыревой для Музея Ахматовой к письмам Гумилева, адресованным Варбанец: «Глеб Русецкий — сотрудник ГПБ, очень талантливый человек, краткое увлечение Наталии Васильевны. К сожалению, он оказался неисправимым алкоголиком, которого она в течение некоторого времени пыталась спасти. <…> у Глеба имелась вполне неразведенная жена и сын».
69. Из «Комментария» Козыревой: «”Мумма” — прозвище Наталии Васильевны, данное ей Львом только на те случаи, когда она была добрая и любящая (что бывало далеко не всегда)».
70. Письма Варбанец к Гумилеву находятся в музее-квартире Льва Гумилева (на Коломенской ул., д. 1) — филиале Музея Ахматовой. За возможность ознакомиться с ними и опубликовать фрагменты одного из писем благодарю хранителя музея-квартиры, биографа Льва Гумилева Марину Георгиевну Козыреву (историка, краеведа, невестку Н. А. Козырева).
71. На ул. Красной Конницы (Кавалергардская), д. 4, кв. 3, Ахматова с семьей Пуниных жила в 1952-1961 гг.
72. Из «Комментария» Козыревой: «”Новая Таня” — Татьяна Борисовна Казанская, филолог и переводчица; кратковременное, но бурное увлечение Л. Н. Гумилева…»
73. О. П. — Ольга Павловна, мать Варбанец. Маша — Марьяна Львовна Козырева (тогда Гордон). Зитка — кошка Натальи Васильевны.
74. Рассказывает М. Л. Козырева: «Перед войной отец встретил бывшую домработницу Эфроса. Оказалось, что она от него ушла. Папа спросил, почему. “Ай, у него там Сазан, Матист, тако б…о!” — ответила домработница».
75. Мемуары, с. 361.
76. Там же, с. 363.
77. Мера, с. 113.
78. Мемуары, с. 345.
79. Мера, с. 109.
80. Муравьев В. С. Воспоминания об Анне Ахматовой // Анна Ахматова: последние годы, с. 57.
81. Не стоило бы вообще подымать эту тему, если бы она уже не проникла в печать. Из воспоминаний Герштейн: «…на запрос о любимой женщине, с которой он [Лев Гумилев — О. Р.] расстался пять лет тому назад из-за своего ареста, Анна Андреевна ответила ему в завуалированной форме на хорошо знакомом ему условном языке. Даму она назвала “девой-розой”, дыханье которой, как известно, могло быть полно “чумы”. <…> после беспрецедентного постановления ЦК партии об Ахматовой и Зощенко — нечего и говорить, что на Фонтанке относились с подозрением к каждому посетителю. Я не решусь утверждать, что приведенная характеристика Левиной подруги была точна, но Анна Андреевна была в этом уверена и выдвигала много убедительных доводов в пользу своей версии. Между тем, сбитый с толку многолетней изоляцией, Лев Николаевич уже не хотел понимать ее слов» (Мемуары, с. 317).
        Герштейн назвала имя «любимой женщины» и дала ссылку на доклад бывшего генерала КГБ Олега Калугина «Дело КГБ на Анну Ахматову». В публикации Калугина имени Варбанец нет, зато есть фраза: «Среди агентов, которые ее окружали, особой активностью отличалась некая переводчица, полька по происхождению, и научный работник-библиограф (фамилии этих людей мне известны, но я предпочитаю, чтобы вы их сами нашли, если будете в этом заинтересованы)» (Калугин О. Дело КГБ на Анну Ахматову // Госбезопасность и литература на опыте России и Германии. М.: Рудомино, 1994. С. 75).
        Имя переводчицы не секрет — это С. К. Островская (см.: Кралин М. Неизвестное об Анне Ахматовой // Наш современник. 2000. № 3). A вот имя библиографа… Однако библиографом Варбанец никогда не работала.
        На вечере памяти Льва Гумилева, проходившем в Музее Ахматовой в 2002 году, Анна Генриховна Каминская в своем выступлении сказала, что доносила не Варбанец (В Музее Ахматовой хранится кассета с записью вечера памяти Л. Н. Гумилева, состоявшегося 1 октября 2002 г.). В частной беседе она подтвердила эти слова, добавив, что знает имя доносчицы («Все сходится. Но назвать это имя я не могу. Всегда остается один процент: а вдруг не она?»). По словам Каминской, в «Деле» ее деда Николая Пунина Варбанец нет.
        То же сказала Марина Георгиевна Козырева, изучившая «Дело» Льва Гумилева: в «Деле» нет никаких следов того, что среди стукачей могла быть Птица. Кроме того, многолетнее личное общение с Натальей Васильевной оставило убеждение в том, что Варбанец была прежде всего порядочна. (Благодарю А. Г. Каминскую и М. Г. Козыреву за разрешение сослаться на их отзывы о Н. В. Варбанец.)
        Конечно, для того, чтобы окончательно развеять недоказанное подозрение, нужно иметь возможность ознакомиться с «Делом» самой Ахматовой — с теми тремя пухлыми томами, из которых черпал свои сведенияя о доносчиках Калугин. Однако на запрос Музея Ахматовой в Центральный Архив ФСБ, сделанный в 1995 году, мы получили ответ, что «в соответствии с действовавшей в то время инструкцией дело в отношении Ахматовой АА, хранившееся в УКГБ по Ленинградской области, уничтожено 24 июня 1991 года. В Центральном архиве ФСБ России никаких дел на А. Ахматову не имеется». И даже если в действительности «Дело» не уничтожено, то оно остается недоступным для изучения, так же как недоступен проживающий в СШA Калугин, которого можно было бы спросить: чьи же имена есть в «Деле»? Этот непраздный вопрос, возможно, освободил бы от подозрений целый ряд людей из окружения Ахматовой. A называть в печати имена подлинных доносчиков — не обязательно.
82. См. статьи Т. В. Цивьян «Странствие Ахматовой в ее Италию» и «”Золотая голубятня у воды…” Венеция Ахматовой на фоне других русских Венеций» (в сб.: Цивьян Т. В. Семиотические путешествия. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001). См. также воспоминания И. Н. Пуниной «Анна Ахматова на Сицилии» (Воспоминания об Анне Ахматовой / Сост. В. Я. Виленкина и В. А. Черных, коммент. А. В. Курт и К. М. Поливанова. М.: Советский писатель, 1991) и «Ахматова в Италии» (La Pietroburgo di Anna Achmatova / Петербург Анны Ахматовой / Сост. Э. Баллардини, А. Кампанья, Д. Коломбо, О. Обухова. Болонья: Grafis Edizioni, 1996). И др.
83. La Pietroburgo di Anna Achmatova, с. 54.
84. Странствие Ахматовой в ее Италию, с. 56.
85. Подаренный Ахматовой том «Божественной комедии» с иллюстрациями Боттичелли хранится в частном собрании.

---

Благодарю за помощь, оказанную мне при работе над статьей, сотрудников фондов Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме И. Г. Иванову, Е. Л. Курникову, Н. П. Пакшину.
     Моя особая признательность за самую разнообразную помощь М. Л. Козыревой и Р. Д. Тименчику.

© Olga Rubinchik

back

top