Toronto Slavic Quarterly :

Роберт Сервис в переводе Евгения Витковского

Robert William Service

(1874-1958)

Роберт Сервис

БАЛЛАДА О ГРОБНИЦЕ ЛЕНИНА

Это слышал я в баре у Кэйси:
Савецкаво парня рассказ,
Что свалил с Лубянки для горькой пьянки,
И сумел добраться до нас,
От кровавой звезды уволок во льды
Шрам да выбитый глаз.

Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,
Словно крысы, входя - ищут нюхом вождя, прощаются с Ильичом.
Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть:
Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.
Серые стены Кремля темны, но мавзолей - багров,
И шепчет пришлец из дальней страны: "Он не умер, он жив-здоров".
Для паломников он мерило, закон, и символ, и знак и табу:
Нужно тише идти: здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.
Доктора в него накачали смолу - для покоя людских сердец,
Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей - конец.
Но я, тавариш, нынче поддал, и открою тебе секрет,
Я своими глазами это видал - других свидетелей нет.

Я верно служил Савецкай стране - чекистом и палачом,
Потому в живых оставаться мне все одно не дадут нипочем;
Тех, кто видел такое - не оставят в покое, будь сто раз себе на уме,
За это дело только расстрела я дожидался в тюрьме.
Но сумел сбежать, а в себе держать больше тайну я не могу,
Бородой Ильича поклянусь сгоряча, разрази меня гром, коль солгу.
На Красную площадь меня занесло - поглядеть на честной народ,
На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прёт:
Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,
Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,
Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,
Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.
Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,
Они - будто плакальщики того, кто умер только вчера.
Я видел их, бредущих в тоске - кротко шепча слова.
У меня, понятно, плясала в башке - водка, стакан или два.
Шла, как всегда, людская чреда, обыденная вполне,
Но с трудом в этот миг удержал я крик, ибо призрак явился мне.
Да, меня отыскал этот волчий оскал: таков был только один,
Никто иной, как зарезанный мной князь Борис Мазарин.

Ты не думай так, что мне б не в кабак лучше пойти, а к врачу,
У алкаша тоже есть душа, я спиртом ее лечу.
Без выпивки мне забыть не дано служение делу зла,
За мной бегущие, как в кино, лица людей и тела.
Но страшнее всех этот черный грех, позабыть я пытаюсь зря,
То, как был убит Борис Мазарин, верный слуга царя.

Его, дворянина, мы взяли врасплох: нам повезло однова.
И мать, и сына, и дочек всех трех прикончили мы сперва;
Мы пытали его, твердя - "Говори!", а он молчал: ишь, каков!
Тогда мы распяли его на двери остриями грязных штыков.
Но он с презрением бросил нам: "Чертово шакальё!
Сто к одному вас я возьму, сгину за дело своё!"
И я задрожал, и ему кинжал в глотку воткнул до конца,
Чтоб затем, в тюрьме, утопить в дерьме готового мертвеца;
Конец казаку, да и всей родне, и они б воскресли навряд…
Только князь шагает прямо ко мне, и местью глаза горят.
(Может, это бред, может, пьяный вздор моей головы дурной?)
Так я увидал мерцающий взор человека, убитого мной.
И в огне его глаз я прочел приказ, он короток был и прям:
Безвольный, тупой, я слился с толпой, скорбно ползущей к дверям.
Не знаю, реален он был иль мним, но строго за ним в аккурат -
Все шел я за ним, все шел за ним, и скоро вошел в зиккурат.

Там свет всегда холоднее льда, и дует вечный сквозняк.
Спотыкаясь, в поту, как в пустоту я сделал по лестнице шаг.
Я кричал бы, да горло сухостью сперло и, его не найдя руки,
Подумал - нет, уж какой там вред способны творить мертвяки!
Увы, надеждам моим вопреки, он сам нащупал меня
Плечо мое зажала в тиски костлявая пятерня.
Не казак удалой, а череп гнилой, проломлен высокий лоб…
Вот и зал, где Ленин лежал, нетленен, всунут в хрустальный гроб.

Ступив за порог я все так же не мог ни вырваться, ни упасть:
Будто клешня вцепилась в меня его ледяная пясть.
Вспоминать не хочу, как к Ильичу мы подошли наконец,
Жестом недобрым к собственным ребрам вдруг потянулся мертвец,
Затрещала рубашка, кости хрустнули тяжко, а потом единым рывком,
Из груди, смеясь, выхватил князь сердца кровавый ком…
Кабы просто ком бы!.. Как выглядят бомбы - я узнал на своем веку.
А он хохотнул, и БОМБУ метнул… прямо в ленинскую башку.
За вспышкой слепящего огня раздался бешеный рев,
И мир обрушился на меня, он стал кровав и багров.
Потом - и вовсе исчез во тьме; я очнулся, едва живой,
Не то в больнице, не то в тюрьме свет мерцал над моей головой;
А рядом призрачная орда ворочалась тяжело,
Из всей толпы в мавзолее тогда одному лишь мне повезло.
Твердили, что все это было во сне - а сны, понятно, не в счет, -
Но по их глазам было ясно мне, что я назначен в расход.

С Лубянки в итоге я сделал ноги, да не о том рассказ,
Не прими за брехню, но я объясню, как дела обстоят сейчас.
Гепеу закон охраняет свой, ему никогда не спех;
Мавзолей на ремонте, так не впервой: он снова открыт для всех,
Там Ленин лежит на все времена - как символ, знак и табу,
И плетутся вшивые племена, благодаря судьбу:
Раз Ленин нетленен - то мир неизменен, протухнет - падет Совдеп,
А не сгнил он покуда, охрана не худо зарабатывает на хлеб.
Но к стеклянному гробу подойти ты попробуй, при этом надо учесть:
Нетленная рожа на воск похожа, но это же воск и есть!
Расскажут тебе про искусство врача, про чудотворный бальзам,
Но там - лишь чучело Ильича, уж поверь ты моим глазам.
Бомба брошена в гроб прямо в лысый лоб, это я увидеть успел.
Все гремит надо мной гул волны взрывной, - а Ленин, выходит, цел?
Я кричу, и пусть дрожит мавзолей: кто придумал такую дрянь?
Не веришь - времени не пожалей, пойди туда, да и глянь.
Ты решил - смутьян безумен и пьян… Нет, я не полезу в раж,
Рубану сплеча: там нет Ильича, там лежит восковой МУЛЯЖ.

Это слышал я в баре у Кэйси:
Савецкаво парня рассказ,
Это был пролетарий с развороченной харей
Представитель народных масс:
Ну, а если поймешь, где тут правда, где ложь -
Стало быть, в добрый час.

The Ballad of Lenin's Tomb

This is the yarn he told me
As we sat in Casey's Bar,
That Rooshun mug who scammed from the jug
In the Land of the Crimson Star;
That Soveet guy with the single eye,
And the face like a flaming scar.

Where Lenin lies the red flag flies, and the rat-grey workers wait
To tread the gloom of Lenin's Tomb, where the Comrade lies in state.
With lagging pace they scan his face, so weary yet so firm;
For years a score they've laboured sore to save him from the worm.
The Kremlin walls are grimly grey, but Lenin's Tomb is red,
And pilgrims from the Sour Lands say: "He sleeps and is not dead."
Before their eyes in peace he lies, a symbol and a sign,
And as they pass that dome of glass they see - a God Divine.
So Doctors plug him full of dope, for if he drops to dust,
So will collapse their faith and hope, the whole combine will bust.
But say, Tovarich; hark to me . . . a secret I'll disclose,
For I did see what none did see; I know what no one knows.

I was a Cheka terrorist - Oh I served the Soviets well,
Till they put m down on the bone-yard list, for the fear that I might tell;
That I might tell the thing I saw, and that only I did see,
They held me in quod with a firing squad to make a corpse of me.
But I got away, and here tod-day I'm telling my tale to you;
Though it may sound weird, by Lenin's beard, so help me God it's true.
I slouched across that great Red Square, and watched the waiting line.
The mongrel sons of Marx were there, convened to Lenin's shrine;
Ten thousand men of Muscovy, Mongol and Turkoman,
Black-bonnets of the Aral Sea and Tatars of Kazan.
Kalmuck and Bashkir, Lett and Finn, Georgian, Jew and Lapp,
Kirghiz and Kazakh, crowding in to gaze at Lenin's map.
Aye, though a score of years had run I saw them pause and pray,
As mourners at the Tomb of one who died but yesterday.
I watched them in a bleary daze of bitterness and pain,
For oh, I missed the cheery blaze of vodka in my brain.
I stared, my eyes were hypnotized by that saturnine host,
When with a start that shook my heart I saw - I saw a ghost.
As in fogged glass I saw him pass, and peer at me and grin -
A man I knew, a man I slew, Prince Boris Mazarin.

Now do not think because I drink I love the flowing bowl;
But liquor kills remorse and still the anguish of the soul.
And there's so much I would forget, stark horrors I have seen,
Faces and forms that haunt me yet, like shadows on a screen.
And of theses sights that mar my nights the ghastliest by far
Is the death of Boris Mazarin, that soldier of the Czar.

A mighty nobleman was he; we took him by surprise;
His mother, son and daughters three we slew before his eyes.
We tortured him, with jibes and threats; then mad for glut of gore,
Upon our reeking bayonets we nailed him to the door.
But he defied us to the last, crying: "O carrion crew!
I'd die with joy could I destroy a hundred dogs like you."
I thrust my swod into his throat; the blade was gay with blood;
We flung him to his castle moat, and stamped him in its mud.
That mighty Cossack of the Don was dead with all his race....
And now I saw him coming on, dire vengeance in his face.
(Or was it some fantastic dream of my besotted brain?)
He looked at me with eyes a-gleam, the man whom I had slain.
He looked and bade me follow him; I could not help but go;
I joined the throng that passed along, so sorrowful and slow.
I followed with a sense of doom that shadow gaunt and grim;
Into the bowels of the Tomb I followed, followed him.

The light within was weird and dim, and icy cold the air;
My brow was wet with bitter sweat, I stumbled on the stair.
I tried to cry; my throat was dry; I sought to grip his arm;
For well I knew this man I slew was there to do us harm.
Lo! he was walking by my side, his fingers clutched my own,
This man I knew so well had died, his hand was naked bone.
His face was like a skull, his eyes were caverns of decay . . .
And so we came to the crystal frame where lonely Lenin lay.

Without a sound we shuffled round. I sought to make a sign,
But like a vice his hand of ice was biting into mine.
With leaden pace around the place where Lenin lies at rest,
We slouched, I saw his bony claw go fumbling to his breast.
With ghastly grin he groped within, and tore his robe apart,
And from the hollow of his ribs he drew his blackened heart. . . .
Ah no! Oh God! A bomb, a BOMB! And as I shrieked with dread,
With fiendish cry he raised it high, and . . . swung at Lenin's head.
Oh I was blinded by the flash and deafened by the roar,
And in a mess of bloody mash I wallowed on the floor.
Then Alps of darkness on me fell, and when I saw again
The leprous light 'twas in a cell, and I was racked with pain;
And ringed around by shapes of gloom, who hoped that I would die;
For of the crowd that crammed the Tomb the sole to live was I.
They told me I had dreamed a dream that must not be revealed,
But by their eyes of evil gleam I knew my doom was sealed.

I need not tell how from my cell in Lubianka gaol,
I broke away, but listen, here's the point of all my tale. . . .
Outside the "Gay Pay Oo" none knew of that grim scene of gore;
They closed the Tomb, and they they threw it open as before.
And there was Lenin, stiff and still, a symbol and a sign,
And rancid races come to thrill and wonder at his Shrine;
And hold the thought: if Lenin rot the Soviets will decay;
And there he sleeps and calm he keeps his watch and ward for aye.
Yet if you pass that fram of glass, peer closly at his phiz,
So stern and firm it mocks the worm, it looks like wax . . . and is.
They tell you he's a mummy - don't you make that bright mistake:
I tell you - he's a dummy; ye a fiction and a fake.
This eye beheld the bloody bomb that bashed him on the bean.
I heard the crash, I saw the flash, yet . . . thee he lies serene.
And by the roar that rocked the Tomb I ask: how could that be?
But if you doubt that deed of doom, just go yourself and see.
You think I'm mad, or drunk, or both . . . Well, I don't care a damn:
I tell you this: their Lenin is a waxen, show-case SHAM.

Such was the yarn he handed me,
Down there in Casey's Bar,
That Rooshun bug with the scrambled mug
From the land of the Commissar.
It may be true, I leave it you
To figger out how far.