Юрий Чумаков

Тютчев - вопросник

1. Ответ на вопрос, "в какой стороне находится Ф.И. Тютчев", нуждается в предварительных условиях: следует представить себе мир Тютчева и его текстов как завершенную в себе монаду или совокупность монад. Кроме того, надо дистанцироваться от этого мира и рассматривать его с позиции вненаходимости. Тогда Тютчев будет находиться от меня вверху и несколько справа, по косой вертикали. Ради наглядности можно вспомнить Фета, который стоял "в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо". Звездное небо - это и есть Тютчев!

Однако для меня в отношениях с Тютчевым органичнее другая позиция - внутринаходимость. Уже много десятилетий я чувствую себя окруженным пространством Тютчева со всех сторон, и в то же время он находится во мне. По аналогии напомню более общий постулат Бориса Гаспарова о языке: "Язык окружает наше бытие как сплошная среда <…>. Однако эта среда не существует вне нас как объективированная данность; она находится в нас самих"… Вот и у меня так же: жизнь "с Тютчевым" и "в Тютчеве".

2. "Ночь смотрится, как Тютчев, // Безмерное замирным полня". Хлебников имеет в виду тютчевский космизм. Тютчев - ночной поэт; его собственное сознание, как ночная стихия; его самого можно сравнить с ночью. Но Хлебников перевертывает сравнение, и эффектная инверсия чрезвычайно углубляет смысл. Ночь безмерна, как хаос, ее бездна всепоглощающа, между тем как Тютчев у Хлебникова не просто растворяется в этой безмерности, но заполняет ее, как бы превышая безмерность сверхмирными стихиями креативности. Какие-то плохо мыслимые колоссальные пространства включаются друг в друга, и все это еще усложняется игрой приставок и корней, этими "без - ", "за - ", "мер - ", "мир - ".

3. "Эсхил русского ямбического стиха - Тютчев". Эта формула Мандельштама из статьи "Буря и натиск" (1923) заслуживает дешифровки. Она, по-моему, указывает на известную архаичность тютчевского четырехстопного ямба, отсылающую к метрическим рисункам XVIII века, в частности, к заметному пиррихированию второй стопы (например, в концовках стихотворений: "Коснýлись ключевые вóды" или "И шýмный из землu исхóд"). Кроме того, архаика видна в неустойчивости, сдвигах, синкретике, биметризме ямбических ритмов Тютчева, они полны как бы первоначальной свежести. Напомню "Льдина за льдиною плывет" или смесь ямба с амфибрахием в "Silentium", отдающую силлабикой и пр. Рядом с Тютчевым Пушкин - Софокл, а уже Блок с Пастернаком - Еврипиды.

4. На протяжении многих лет при мысли о Тютчеве часто всплывала и всплывает вторая строфа из стихотворения двадцатилетнего поэта "Слезы" (1823):

Люблю смотреть, когда созданье
Как бы погружено в весне,
И мир заснул в благоуханье
И улыбается во сне!..

Это самая ранняя, сугубо тютчевская нота, которую все знают повторенной в "Весенней грозе": "Люблю - когда - как бы". И эти формульные мотивы погруженности, весны, сна, благоуханья! Кстати, первая публикация в "Северной лире на 1827 год" содержала "созданья" и "погружены", что и было восстановлено в издании "Библиотеки поэта" (1987). Как кажется, однако, длительная привычка текста к самому себе тоже кое-что значит и даже выглядит более "тютчевской".

5. На Тютчева откликались лучшие русские писатели и поэты уже в XIX веке, но вобрать в себя его опыт как поэта и мыслителя русская поэзия смогла лишь в XX столетии. Опыт этот по разным причинам неочевиден, но мимо него не прошли Блок и Ахматова, весьма заметно - Мандельштам и Ходасевич, но и не только они. О влиянии Тютчева на Ходасевича говорила в докладе, полном тонких наблюдений, Ирэна Ронен (Чикаго - 2003). Прибавим здесь совершенно тютчевское начало "Ласточек": "Имей глаза - сквозь день увидишь ночь…" Андрей Белый отмечал у Ходасевича инерцию тютчевского четырехстопного хорея. Мне всегда слышались отголоски монументальной стилистики Тютчева у позднего Заболоцкого. Ахматова настойчиво напоминала о тютчевских фрагментах, открывая стихотворения начальным "И" (64 случая!). Тютчев воздействовал на собирание Петербургского текста. Его космические интуиции по-разному отозвались у Блока, Маяковского, того же Заболоцкого. Переживание Тютчевым пространства и времени с их катастрофической ненадежностью коснулось многих. Историософские утопии Тютчева, как бы к ним ни относиться, полны живых идей.

6. Если исторгнуть из себя все сохранившиеся изображения Тютчева, например, его позднюю фотографию в цилиндре, с открытым зонтиком на плече, закутанного большим пледом - что-то в сторону "человека в футляре", - и собирать портрет из его стихов, то сделать это будет особенно трудно. Пушкина легче поймать в его полированных строчках: "А я, повеса вечно праздный, // Потомок негров безобразный" и т.п. У Тютчева такого не найдешь. По его стихам особенно хорошо видно, что автор и человек находятся в разных сегментах сущего. К тому же Тютчев, слишком остро переживающий личностное присутствие в мире, в своей экзистенциальной поэзии часто пытается устранить отъединенное "я", бежит от себя. В своем главном - он гений русской безличности. Не воссоздавать же облик поэта из таких, скажем, стихов: "И старческой любви позорней // Сварливый старческий задор"! В самом лучшем смысле портретом Тютчева будет "Черный квадрат" Малевича.

7. Поэзия Тютчева не была современной даже в его современную эпоху, и это многое объясняет. Она не современна и в нашу, но ее вовсе не занесло забвеньем. Принадлежащая к лирике высочайшего ранга, поэзия Тютчева уже развернута в особом ортогональном времени, которое пересекает исторический вектор в условной точке настоящего от мгновения к вечности и обратно. Нечто подобное описано в астрофизике Стивеном Хокингом как "мнимое время", в религиозной философии Джорджо Агамбеном как "мистериальное время"; можно говорить о "вечном времени" стиха, а поэзия Тютчева схвачена "лирическим временем", в котором, собственно, располагается Лирика как таковая. Это обстоятельство оставляет предложенный вопрос в рамках социоэмпирической культуры, и для ответа на него нужны другие мыслительные ходы.

8. Для человека, почти всю длинную жизнь прожившего "с Тютчевым", совершенно естественно, что тютчевские любовные стихи сопровождали времена влюбленностей. Из них особенно близки стихотворения конца 1830-х годов: "Люблю глаза твои, мой друг", "1 декабря 1837", "Итальянская villa", из более поздних - "На Неве", "Близнецы"… Любовные стихи Тютчева освещены его судьбой, и мне всегда хотелось, кроме поэтического завораживания, в эту судьбу заглянуть.

Предметы любви менялись в жизни Тютчева, но никогда не исчезали из нее навсегда, а оставались в его судьбе, подобно мотивам страстного и стройного стихотворения. Они чередовались в нем светлыми и сумеречными полями, и когда мотив удалялся из светлого поля, на его место всплывал мотив из сумрака, который затем заполнялся новым мотивом. Любовь и смерть не различается в этом стихотворении-судьбе, в нем "мелодией одной звучат печаль и радость" (Блок). Таково пространство любви Тютчева.

9. Время поэзии Тютчева пришло вместе с началом XX века. Разломы исторических и культурных парадигм становились все очевиднее и глубже. Это началось столетием раньше, еще в эпоху романтизма, когда, может быть, еще не ясно различимые, обозначились очертания нового Эона в судьбе человечества. Все это почувствовали поэты и писатели XX века, символисты, авангардисты и все остальные. В Тютчева они пристально всматривались потому, что в его мощной лирической концентрации услышали пролог или увертюру, где были свернуты, сгущены и предсказаны грандиозные катаклизмы и гекатомбы XX века.

© Yurii Chumakov

back

top