Вадим Фадин.

Тютчев - вопросник

Не так просто распознать чужое место в ночи. Даже о месте в неосвещенной природе поэта, а тем более - поэта ночи, каким нынче воспринимается Тютчев, можно лишь гадать; впрочем, в игре в темном саду в жмурки непросто уразуметь и свое собственное местоположение, и поэтому тот, кого ищешь, всегда оказывается впереди. В нашем случае у него не просто нет на глазах повязки, а еще и открылось некое избыточное зрение, помогающее не видеть, а предвидеть, ощутить, как необъятное пространство таинственно наполняется во мраке чем-то, идущим из недоступной нам выси. И теперь уже не поэта сравнивают (и кто - Хлебников, сам певец не от мира сего) с ночью, а ночь - с ним: "Ночь смотрится, как Тютчев, // Безмерное надмирным полня". И тогда приходит на ум уже тютчевское: "Есть некий час в ночи, всемирного молчанья, // И в оный час явлений и чудес…", "Тогда густеет ночь, как хаос на водах…", "Как жадно мир души ночной…", "Небесный свод, горящий славой звездной, // Таинственно глядит из глубины, - // И мы плывём, пылающею бездной // Со всех сторон окружены".

И всё же при первом упоминании имени Тютчева (уже при дневном свете и не в игре) вспоминаются совсем иные его строки - нет, не "Умом Россию не понять", как подсказывают с передней парты, а "Есть в осени первоначальной // Печальная, но дивная пора…", отчего и умственное представление о его облике становится зыбким, двоящимся, словно те и другие слова могли бы произнести только совсем разные люди. Приходится обращаться за помощью к известным портретам, после чего воображение невольно уступает место памяти. Теперь вот и при встрече на улице… Но и в самом деле, такая встреча кажется вполне возможной, ведь не в позапрошлом же веке всё это написано, не вчера же… Пока помнятся какие-то даты, еще можно заблуждаться, считая, что иные стихи отжили своё, но в действительности поэзия не может не быть современной - по крайней мере до тех пор, пока не устареет сам язык. Могут устареть какие-то приемы, техника - но только не та неуловимая субстанция, которую мы неуверенно (боясь обознаться) величаем поэзией. Она или есть - и бессмертна, или её нет.

Эта мысль вполне готова оказаться ложной, поскольку оформлена и записана пером, ведь никто еще не опроверг утверждения Тютчева, что "мысль изреченная есть ложь". Но, с другой стороны, вот и доказательство неувядаемости поэзии: в каком году он это придумал - и надо же, мы вспоминаем эти слова, пожалуй, даже чрезмерно часто, и уверены в их непреложности. Вместе с тем живёт и то неизреченное, что оставил после себя Тютчев: то надмирное, что он видел в любимом времени суток, то катастрофичное, чем отмечена видевшаяся ему природа, повлияло и на последующих поэтов, и на формирование русского космизма и космической философии. В настоящей поэзии никогда ничего не пропадает, и слова всякого стихотворца хотя бы косвенно и незаметно отражаются в словах и современных, и даже тех будущих его собратьев, которые, быть может, и не прочтут его сочинений: для понимания неизбежности этого достаточно вспомнить бабочку у Брэдбери. Поэты новых поколений, какими бы ярыми новаторами ни были, обречены стать последователями: "для них давно построен пьедестал". Они, последователи, необходимы всякому гению - а также и преследователи (по Евтушенко), и школа, и прижизненный кружок (сегодня сказали бы - команда) единомышленников. "Нам не дано предугадать, // Как наше слово отзовётся", и неизвестна посмертная участь Пушкина в случае, когда бы не родились Анненский, Тютчев, Фет (так перечислил столетие спустя их невольный последователь Маяковский).

© Vadim Fadin

back

top