Наталья Менчинская

Главы из книги воспоминаний.

Наталья Юльевна Менчинская родилась в Москве в 1946 году. С 1969 года после окончания Московского Архитектурного института и до настоящего времени работает архитектором. С 1999 года руководит проектной мастерской в Институте общественных Зданий. По ее проектам построены здания и комплексы высших учебных заведений в Москве, Нижнем Новгороде, Саранске, Владикавказе и других. Последние годы занимается проектированием сооружений различного назначения от коттеджей до учебных комплексов, а также офисных и культурных центров, уделяя большое внимание дизайну интерьеров.

С раннего детства была свидетелем и участником встреч "аргонавтов" - компании студентов Таврического университета, встретившихся в Симферополе в 1921 году, и сохранивших юношескую дружбу до конца своих дней. К членам этого содружества (всего их насчитывалось около 25) принадлежала ее мать Н.А.Менчинская и М.Н.Изергина, которая в 1956 году построила в Коктебеле дом, ставшим центром притяжения для творческой и научной интеллигенции из Москвы, Ленинграда, Киева, Алма-Аты и других городов. Со времени возникновения дома Н.Ю.Менчинская бывала в нем, за редким исключением, ежегодно. Кончина М.Н.Изергиной, а затем исчезновение ее дома натолкнула Н.Ю.Менчинскую на мысль написать историю этого дома, а также историю общества "аргонавтов" на основе материалов, сохранившихся в их письмах, дневниках и воспоминаниях, а также в памяти родных и друзей. Сейчас эта книга под названием "Крымские аргонавты ХХ века" готовится к публикации.

Ниже мы публикуем вступительную главу и журнальный вариант 3-й части книги, посвященной М.Н.Изергиной и ее Дому в Коктебеле.

Все знают об аргонавтах - героях древнегреческого мифа, отправившихся за золотым руном в Колхиду на корабле "Арго".

Менее известны московские "аргонавты" начала ХХ века, о которых писал и к которым принадлежал Андрей Белый.

О симферопольских же "аргонавтах" 1920-х годов не знает почти никто.

А ведь эта компания, содружество или, как они еще себя называли, "когорта аргонавтов" к древнегреческим героям была, возможно, ближе, чем московские символисты начала века. И не только потому, что встретились и соединились они в Крыму, у Черного моря - того самого Понта Эвксинского, омывающего берега Тавриды, которая для древней Эллады была отдаленной, неведомой землей, подходящей для заселения мифическими героями. Крымские "аргонавты", на мой взгляд, имели неисчерпаемый позитивный настрой и всегда готовы были к действию, к совершению поступка ради достижения возвышенных целей.

Кто же они, крымские "аргонавты"? Чем интересны их жизнь, идеалы, стремления? И почему я решила поведать о них?

С младенчества, раньше, чем я прочла мифы Древней Греции, я знала, что "аргонавты" - это друзья юности моей мамы, Натальи Менчинской, - люди необыкновенные, исключительные, заряженные творческой энергией, духом вольности и свободы, который они каким-то непостижимым образом сохранили, пройдя через все сокрушительные испытания века.

Я любила "аргонавтов", я ими восхищалась и даже немного им завидовала, - во времена моей юности не было таких компаний, такой бескорыстной и высокой дружбы. Эти люди явно принадлежали другому времени, несли в себе иную культуру.

Моя мама была одним из самых активных "аргонавтов". Думаю, так было и в те далекие годы в Симферополе, и в Москве, уже на моей памяти, когда по несколько раз в год они собирались именно у нас. Я всегда предпочитала их общество обществу сверстников, во всяком случае, в мои школьные годы. Однажды, когда мне было лет 13-14, я попросила родителей отметить мой день рождения таким образом: пригласить "аргонавтов", не открывая им повода. Только в конце вечера родители проговорились, и гости были очень смущены, что не поздравили меня и пришли без подарка, для меня же их приход и был самым лучшим подарком.

Теперь, когда ушли последние из "когорты аргонавтов", я почувствовала настоятельную потребность написать о них. Имея в распоряжении семейный архив, материалы близких друзей моей мамы, а также собирая - порой по крупицам - сведения о других членах кружка, я пришла к выводу, что вряд ли кто-то еще, кроме меня, смог бы стать историографом крымских "аргонавтов". Хотя моя работа оказалась бы более успешной, начнись она хотя бы несколькими годами ранее: до сих пор не могу себе простить, что так и не собралась поехать с диктофоном в Ленинград, где жила поэт и переводчик Надежда Януарьевна Рыкова, которая, наверное, могла бы мне многое рассказать, так как до последних лет жизни, а умерла она в 95 лет, отличалась исключительной памятью. Как говорила о ней другая "аргонавтка" Мария Николаевна Изергина: "У Нади потрясающая память - она помнит все".

Сама Мария Николаевна Изергина - а для друзей-"аргонавтов" просто Муся - была одним из наиболее близких нашей семье членов кружка. В 1956 году она построила дом в Коктебеле, который привлек к себе и "аргонавтов", и множество представителей творческой и научной интеллигенции из Москвы, Ленинграда, Киева, Алма-Аты и других городов. Со времени возникновения дома я бывала в нем, за редким исключением, ежегодно - сначала с родителями, а потом одна или с друзьями вплоть до 1997 года, осенью которого Марию Николаевну, уже немощную и утратившую контакт с действительностью, увезли в Москву, где она скончалась 22 марта 1998 года в возрасте 93 лет.

Хочу заметить, что именно Мария Николаевна больше, чем кто-либо другой, донесла до меня дух свободного и радостного творчества, артистизма, даже озорства, который был присущ всем "аргонавтам" без исключения и обозначался термином "аргонавтизм".

К счастью, у меня сохранились магнитофонные пленки с записью рассказов Марии Николаевны, и в свое время я приведу выдержки из них. Она отличалась склонностью к мифотворчеству, поэтому ее рассказы нельзя воспринимать как полностью достоверные, но они безусловно передают дух, атмосферу всех событий и интересны сами по себе как талантливая импровизация.

Именно кончина Марии Николаевны, которую я считала последней из "аргонавтов", дала толчок моей работе по сбору и обобщению материалов о них. Разбирая мамины бумаги, я и раньше натыкалась на обтрепанные пожелтевшие листочки, исписанные ее мелким почерком: это были отрывки какой-то пьесы в стихах, как мне казалось, без начала и конца. На сей раз я "набралась окаянства" и попыталась расшифровать эти записи. Установив последовательность текста, я обнаружила, что это пьеса с утраченным вступлением, сочиненная кем-то из "аргонавтов", - возможно, моей мамой. Она не является серьезным произведением драматического искусства, но несет в себе много информации об "аргонавтах", так как в действующих лицах угадываются или прямо называются члены кружка, даются их характеристики, упоминаются реальные события. Так, в тексте перечисляются роли, ранее сыгранные главным героем, а на основе такого перечисления можно сделать вывод о количестве постановок, осуществленных кружком "аргонавтов".

Следствием расшифровки пьесы было еще одно важное для моей будущей работы событие. Я узнала, что Наталья Александровна Белоусова, урожденная Гурвич, с которой я могла связаться через общих знакомых и которая находилась в добром здравии, - тоже была "аргонавтом", а значит, я могла надеяться, что почерпну у нее драгоценные для меня сведения. О Наташе Гурвич упоминали и Мария Николаевна, и моя мама. Я знала, что она - дочь выдающегося биолога А.Г.Гурвича, в семинарах которого в 1920-е годы занимались те из "аргонавтов", которые учились на естественных факультетах Таврического университета, но то, что она входила в кружок "аргонавтов", стало для меня новостью.

На следующий же день я позвонила Наталье Александровне и договорилась с ней о встрече. Наталья Александровна оказалась маленькой, легкой, почти невесомой старой дамой с абсолютно ясной головой, несмотря на почтенный возраст (94 года), с глазами, полными живого интереса к собеседнику, с четкой, литературно звучащей речью, характерной для интеллигентных людей ее поколения и почти утраченной теперь. Она действительно сообщила мне много интересного. Хотя она не была очень близка к компании "аргонавтов" и впоследствии поддерживала связь с некоторыми из них только лишь как с учениками ее отца, все-таки она была человек их круга. Оказалось, что она написала воспоминания, которые, как она сказала, "никогда не будут опубликованы, так как в них слишком много личного", однако впоследствии я смогла их получить и приведу отрывки из них в соответствующих главах.

Встреча с Н.А.Белоусовой (Гурвич) была лишь началом поисков, встреч и находок, порой совершенно неожиданных. Стоило мне всерьез заняться сбором материалов, их объем неимоверно разросся. Эта работа меня необычайно увлекла, показалось интересным проследить судьбы "аргонавтов", начиная с крымской юности, до самого конца. В результате получился некий срез жизни русской интеллигенции ХХ века.

Чрезвычайно трудно добиться цельности в подобном повествовании: сюжетные линии порой не имеют начала и конца; пересечения судеб прихотливы и непредсказуемы; одни герои появляются на миг и тут же исчезают, другие остаются надолго и никак не хотят уходить; сухой протокольный отчет сменяется взволнованным рассказом очевидца, а сугубо личные переживания, доверенные дневнику, - стихотворными строками, обращенными к друзьям…

Жанр этой книги определить трудно. При всем обилии документального материала она далека от научного исследования, - я хорошо знала и любила ее героев, поэтому не ставила перед собой задачу ограничиться лишь комментированием документов. Ее нельзя назвать и документальным повествованием, поскольку разнородность и многообразие материала - порой избыточного, а порой чрезвычайно скупого - не дают возможности вести плавный последовательный рассказ о каждом из участников кружка.

В конечном счете книга складывалась путем выстраивания разнородного материала в хронологическом порядке, и портреты ее героев давались на разных этапах их жизни. От избранного хронологического принципа повествования отступать приходилось лишь изредка. Следует оговорить еще одну особенность повествования: имена героев в тексте звучат как от авторского лица, так и от лица их друзей. Эта особенность диктуется опять-таки жанровой неоднородностью: строгое историческое повествование временами сменяется беллетристикой.

В Крыму начинается - в Крыму и заканчивается эта история. И мне кажется, это не случайно. Все возвращается "на круги своя": хотя герои этого повествования прожили значительную часть своей жизни вне Крыма, трудно переоценить его значение в их судьбах.

Теперь, когда они завершили свой земной путь, но их образы еще живы в памяти родных и друзей, настало время оглянуться и вспомнить, какими они были.

После кончины в марте 1998 года Марии Николаевны Изергиной, я не поехала в Коктебель в мае, как обычно, и думала, что вряд ли в ближайшее время туда поеду - настолько пусто и неприютно там будет без нее.

Однако к осени я поняла, что меня, все-таки тянет в Коктебель, и в конце сентября туда отправилась. На этот раз я поселилась на окраине поселка у старожилов Коктебеля - болгарской семьи, одной из немногих, не выселенных после войны (когда выселяли почти все местное население), благодаря тому, что глава семьи, ныне престарелый и беспомощный, - участник войны.

Оказалось, что с задней стороны участка есть калитка, через которую можно выйти прямо на Тепсень. Утром следующего после приезда дня я воспользовалась этой калиткой и, минуя захламленный и суетливый даже после кризиса, разметавшего почти всех отдыхающих, поселок - поднялась на плато Тепсень.

Не знаю чем в полной мере объяснить ощущение покоя и счастья, испытываемое мною здесь всегда? Местоположением ли у Карадагской гряды, но на расстоянии, позволяющем охватить ее взглядом; протяженностью ли и приподнятостью над долиной на высоту птичьего полета, рождающих желание парить по примеру птиц; обилием ли пахучих трав или полным безлюдьем. А может быть, на этом плоскогорье присутствуют духи, живших здесь некогда людей, армян или генуэзцев?

В любое время года я люблю бывать на Тепсене и могу находиться на нем бесконечно долго.

Сейчас, после жаркого и засушливого лета, плато было покрыто высокой сухой травой, почти сеном. Среди ее бледно-золотистой щетины возвышались сухие коричневые палки, в которых трудно было узнать асфоделии, такие нарядные весной.

Пейзаж испорчен все более активно вползающими на Тепсень, уродливыми постройками богатых владельцев, пытающимися захватить, завоевать эту древнюю землю, красоту которой они вряд ли могут понять и оценить. Эти нелепые сооружения настолько неуместны здесь, что легко верится, что они так и останутся недостроенными, а затем и разрушатся, когда сгинут их внезапно и ненадолго разбогатевшие хозяева.

Поднявшись на плато, я, как всегда, оглядела поселок. Красной черепичной крыши с характерной верхней верандой нашего Дома не было. Я давно знала что Дома нет и даже решила для себя, что все правильно и к лучшему: пусть не будет Дома, если ушла Хозяйка, которая была его неотъемлемой частью, его душой. И все-таки... когда вчера, проходя недалеко от участка, я увидела развороченный забор, который не раз чинила, дыру на месте ворот и калитки, где прежде была фанерная дощечка, на которой - веселая собачья морда и надпись "Кусака Джимми", а вместо Дома - замусоренный пустырь.... я ощутила болезненный укол в сердце.

Возможно, именно в этот момент я решила попытаться вспомнить и записать, все, что я знаю о Доме и о Марии Николаевне Изергиной.

Я знала этот Дом со дня его основания, когда мы, веселой компанией с моими родителями и другими друзьями М.Н., а также с ее мужем Павлом Кайровым, в совершенно пустынном месте у округлых холмов (называемых М.Н. - попками), разбивали участок, вбивая колышки по углам, а потом обмывали это событие сухим вином, закусывая его пряниками и еще чем-то немудреным.

По теперешним моим понятиям они вовсе не были старыми. В 1956 году им было столько, сколько мне сейчас - чуть больше 50-ти лет.

Я знала Марию Николаевну - Мусю и ее сестру Антонину Николаевну - Тотю с раннего детства. Дело в том, что и Муся, и Тотя, и моя мама Наталья Менчинская, и еще многие другие друзья нашей семьи принадлежали к компании "аргонавтов". Раньше, чем я прочла об аргонавтах из мифов Древней Греции, я знала, что "аргонавты" - это друзья юности моей мамы, симферопольская компания 20-х годов - люди необыкновенные, исключительные, заряженные творческой энергией, духом вольности и свободы, который они, каким-то непостижимым образом сохранили, пройдя через все сокрушительные испытания века.

Компания аргонавтов образовалась в 1922 году из литературно-драматического кружка студентов Таврического Университета. С 1918г. по 1924г. - Таврический Университет представлял собой уникальное явление. В его стенах в эти трудные, голодные трагические годы собрался такой состав преподавателей, которого в России не бывало ни до, ни после. Сюда в Крым, спасаясь от гражданской войны и голода, съехался цвет российской интеллигенции: ученые, врачи, писатели, артисты, музыканты.

Среди студентов также было много одаренной молодежи из интеллигентных семей. Те из них, кто имели склонность к сочинительству, философии, музыке, драматическому искусству и вошли в кружок аргонавтов. В сущности они были еще дети 17-ти, 18-ти лет - романтически настроенные, полные надежд, мечтающие найти "золотое руно" в жизни, которая казалась им бесконечной и многообещающей.

Аргонавты собирались в заброшенном имении в Салгирском саду. Там они читали свои стихи, серьезные и шуточные, ставили пьесы, оперетты со стихами и музыкой собственного сочинения. Были и постановки-пародии на популярные тогда фильмы типа "Индийской гробницы", причем аргонавты были и зрителями и актерами. Делали они и серьезные доклады на научные и философские темы, о литературе, поэзии, изобразительном искусстве, но чаще - веселились и валяли дурака.

Был разработан ритуал посвящения в "аргонавты", напоминавший прием в масонскую ложу. Моя мама, одна из самых активных аргонавтов, вспоминала, как на ней однажды загорелась одежда, вымазанная фосфором для создания эффекта свечения в темноте.

Летом - большой, веселой компанией аргонавты путешествовали по Крыму. Один из таких походов в августе 24-го года, отмеченный их скандальным спором с Валерием Брюсовым и Андреем Белым в доме у Волошина в Коктебеле описан в воспоминаниях ряда людей, бывших его свидетелями, а также его участницы -Надежды Рыжовой, также аргонавтки.

В компанию входили, насколько мне известно, человек 20 - 25 и просуществовала она, казалось бы, недолго: после восстановления мирной жизни московские и петербургские семьи постепенно стали возвращаться в свои города. Конечно, не случись этого, все они "сели" бы "как миленькие" (как говорила М.Н.). Но судьба их хранила. Большинство из них прожило достойную жизнь, став известньми учеными, поэтами и переводчиками, музыкантами и искусствоведами, несмотря на то, что они, как и все, испытали на себе тяготы последующих страшных лет.

Самое удивительное - это то, что компания аргонавтов не прекратила свое существование, когда они разъехались. Помимо того, что многие из них переженились (правда, эти браки оказались в большинстве случаев неустойчивы), связь между ними не прервалась, она продолжалась всю их жизнь, у многих очень долгую.

Почти всем аргонавтам была присуща какая-то неистребимая веселость, даже озорство, артистичность, словом то, что называлось в их кругу "аргонавтизм". Благодаря этому свойству их любили, к ним тянулись. Характерно, что наряду с этим, все они были люди, любившие труд и умевшие работать, каждый из них в выбранной области достиг каких-то высот.

Но аргонавты - это отдельная тема, здесь я лишь коснулась ее, чтобы стало понятней: то, что Мария Николаевна Изергина решила строить дом в Коктебеле - не случайно. Этот Дом - символ жизненной стойкости, это маяк, подающий сигнал всем уцелевшим в годы испытаний.

Моя мама, будучи психологом, всю жизнь писала стихи. Она не могла не откликнуться на это событие торжественной одой, которая была оглашена во время церемонии. Ода сохранилась.

Хотела б я в скрижалях
Запечатлеть сей день
Торжественный и строгий!
Священная земля -
Десятилетьями ее касались наши ноги...
Да будет славен день в веках,
Когда мы заложили первый камень
Дома
Изергиной Марии и Павла Кайрова.
Пусть аргонавты, умудренные годами
Придут в сей дом толпой
И возликуют духом, ощутив
Полыни горький запах.
И, словно в юности, наполнят до краев
Массандровским вином бокалы
И дружеской беседой до рассвета
Скрепят свое родство.
И слово острое, и музыкальный стих
Нас захлестнут привычною волною.
Потом бродить пойдем в горах
С душой по детски просветленной.
Искать! Нет, не руно!
Орнамент древний храма,
Иль серую отвесную скалу,
Или клематиса извилистую ветвь.
Мы заложили первый камень Дома
Изергиной Марии и Павла Кайрова.
Да будет славен этот день в веках!

М.Н. говорила, что строить дом - интересно. Строительство дома продолжалось года два. К этому времени М.Н. перебралась из Алма-Аты, где жила со времени эвакуации, в Симферополь, там она преподавала в музыкальном училище, дорабатывая до пенсии.

Когда дом уже был достроен, но быт не совсем налажен, я часто приходила к ним (жили мы с родителями обычно в другом месте), пыталась навести порядок, но порядок не удерживался. Ни М.Н., ни Кайров не были очень домовиты. М.Н. вообще считала образцовый порядок и чистоту в доме - признаком неинтеллигентности. Кроме того Кайров пил и довольно основательно. Но на него невозможно было долго сердиться, он постоянно всех смешил, дурачился и делал это талантливо и артистично - он был хороший характерный актер и, кажется, имел звание Заслуженного артиста Казахской ССР

Однажды Габричевские подарили М.Н. на день рождения картину, на которой была изображена ваза с цветами в коричнево-красных тонах. Помню, как уморительно Кайров изображал, как Тотя, сестра М.Н. - искусствовед оценивала бы эту картину. Кайров то почти возил носом по картине - Тотя была очень близорука, -то отходил, победительно указывая на особенно удачный штрих или деталь картины и произнося при этом какую-то глубокомысленную чепуху. Он начал это представление без предупреждения, но все мгновенно угадали, кого он изображает. Кайров был очень музыкален. Он пел, аккомпанируя себе на гитаре, романсы на стихи Вертинского. Особенно часто он исполнял: "Пей, моя девочка, Пей, моя милая - это плохое вино. Оба мы нищие, оба унылые, счастия нам не дано".

Дом был небольшой, не рассчитанный на жильцов. Своеобразие ему придавали две веранды: верхняя и нижняя. На верхнюю веранду вела крутая лесенка. С нее было видно море и верхушки гор. Ленивые могли загорать на ней, не ходя на пляж.

Нижняя веранда долгое время оставалась открытой. Она и была центром общения.

Кто только не бывал на Веранде! Вечерами на ней всегда собирался народ: живущие в Доме и гости. "Вела стол" конечно М.Н., однако бывали собеседники, участвующие в разговоре "на равных". Мы же - дети, молодежь - редко решались высказаться, но слушали очень внимательно, впитывая в себя все происходящее. Да и где еще мы могли бы услышать и узнать такое. Круг тем был неограничен. Кроме того было время, когда уже можно было говорить обо всем - 60-е, 70-е годы. Это называлось - "галдеть".

Бывали на Веранде аргонавты: Тотя, моя мама. Надежда Рыкова, Залкинды. Как-то с семьей на машине из Ленинграда приехал Ганя Стрелин - известный биолог. Он был тоже аргонавтом, но также имел отношение к киевской компании моего отца, что выяснилось случайно, когда в страшные 30-е годы папин киевский друг - поэт Изя Золотаревский ночью, шепотом прочел ему свое четверостишье:

Еще не все расстреляны,
Не всех сожрал сыпняк,
Еще у Ганьки Стрелина
На Невском особняк!

Многие из приезжавших и живших в доме были друзьями сестры Муси - Тоти . Тотя - талантливый искусствовед, многие годы работавшая в Эрмитаже, жена академика Орбели, альпинистка и просто интересная женщина, "отбившая мужей" у двух самых красивых женщин Петербурга: у Ирины Щеголевой, впоследствии жены Альтмана - П.П. Щеголева, сына известного историка, - и у Анны Ахматовой - Н.Н. Пунина, который был ее учителем. Тотя была не менее блестящим и остроумным собеседником, чем М.Н. Она высказывала неожиданные, порой парадоксальные суждения об искусстве, описывала свои встречи с интереснейшими людьми во время многочисленных путешествий, в том числе и за границу с выставками. К тому же Тотя дружила со многими русскими женами французских художников и писателей: Надей Леже, Майей Кудашевой, Галей Дьяконовой, Лидией Делекторской, Идой Шагал.

Сын Тоти - Митя Орбели, мой сверстник, с детства был обречен. У него был порок сердца, несовместимый с жизнью и тем не менее он жил благодаря выработавшемуся у него компенсационному механизму, выражавшемуся в пульсе невероятной частоты. Он был невероятно худ, на левой стороне груди у него вырос сердечный горб - очень редко встречающаяся аномалия.

Митя был необыкновенно талантлив, умен, эрудирован и, кроме того, очень добр. К тому же он вовсе не был книжным, углубленным в себя мальчиком. Он с детства, не смущаясь, сражая всех остроумием, участвовал в разговорах взрослых (когда я сидела, не смея пикнуть) и с блеском сочинял стихи любого ритма и размера, как правило, пародируя какого-нибудь известного поэта. Несмотря на болезнь, он был очень подвижен и ничто не могло умерить его бешеного армянского темперамента, унаследованного им от отца, Иосифа Обгаровича Орбели.

У меня сохранились несколько его стихотворений. Одно из них - в стиле Игоря Северянина - описывает нашу коктебельскую жизнь.

Помидоры в прованском! Помидоры в прованском!
Удивительно вкусно, прохладно, остро!
Помидоры в прованском! Помидоры в прованском!
Вспоминаю былое - и берусь за перо!

Пыль колючая полдней! Вечеров разогрезность!
Скал мышиность на запад - зелень гор на восток!
Теософия споров! Анекдотов скабрезность!
Медосладость муската! И любовный Чайн-Стокс.

В кружевах тамариска, невесомо-усладных,
Под шуршание моря по соленым камням
Парк серебрянолунный, парк литфонднопрохладный,
Ароматами юга опьяняет меня.

Запах трав и клозета! Абрикоса и дыни!
Яркоцветность Матисса и ажурность Калло!
Я в полыноклозете! Я в клозетополыни!
Терпкознойное лето! Ах, зачем ты прошло!

И ведь все верно! И помидоры в прованском (ну пусть не в прованском, а подсолнечном масле) мы постоянно ели в то лето, и парк литфонда был действительно прохладный, и теософия споров, и клозетополынь - все, все было.

Митя! Вот кто был истинным наследником аргонавтов!

Он умер в возрасте 26-ти лет, Тотя, к счастью для нее, умерла на 2,5 года раньше, а М.Н. было суждено перенести эти две смерти самых дорогих для нее людей, так же как смерть своего 16-тилетнего сына, случайно застреленного приятелем на охоте в 1946 году, и смерть Кайрова в 1962 году в Ленинграде, прямо в такси по дороге на вокзал - от инфаркта.

Но вернемся в Коктебель 70-х.

В это время на Веранде появилась пишущая молодежь. Читал свои своеобразные, забавные стихи Эдик Лимонов; в качестве поэта, а затем на время воцарившись в Доме, как хозяин, наводивший в отсутствии М.Н. несвойственный Дому порядок , пребывал Дима Савицкий.

Из знаменитостей бывали: Евгений Евтушенко, Фазиль Искандер, Юрий Кублановский, Евгений Рейн, Кира и Генрих Сапгиры, Эдик Радзинский и многие другие, всех не упомнишь.

При мне Евтушенко был лишь однажды и это оказался его последний визит, так как он ушел обиженный. Произошло следующее. Евтушенко принес 3-х литровку вина, которую торжественно поставили посреди стола (вино покупалось в бочке). Веранда, как всегда, была полна народу. На этот раз за столом привычно "царил" Евтушенко. Он рассказывал, читал стихи, в общем солировал и делал это артистически - ведь он прежде всего актер и актер талантливый. Некоторые из присутствующих лишь изредка вставляли реплики и, если эти реплики казались Е.Е. удачными, он привставал и через весь стол награждал отличившегося рукопожатием.

Такого рукопожатия удостоилась и я и даже помню, за что. Шел разговор о революции и о том, несет ли за нее ответственность Петька или Ванька, являвшийся ее движущей силой. Я сказала, что Петька никакой ответственности не несет, так как он сыграл роль обстоятельства. Е.Е. это очень понравилось.

Вечер шел своим чередом, все внимали Е.Е., но среди прочих за столом были две дамы, которых возмутил стиль его поведения. Они начали "вставлять шпильки" и снижать уровень общего внимания. Тем временем Е.Е. опустошал принесенную им 3-х литровку и понемногу хмелел. Уловив волны неодобрения, он все более сосредотачивался на ухаживании за своей соседкой, очень тонкой и образованной дамой лет 75-ти, в молодости бывшей наверное красавицей и сейчас, в приглушенном свете абажура, после принятия 1,5 литров вина казавшейся Е.Е. вполне достойной его ухаживания. Со стороны это выглядело довольно комично.

Время перевалило за полночь, гости разошлись. Жители Дома тоже утомились и стали потихоньку убирать со стола. Когда одна из дам-недоброжелательниц попыталась убрать тарелки у последних, оставшихся за столом - Е.Е. и его дамы, он взорвался и, высказав в резкой форме свое возмущение, покинул Веранду навсегда.

Постоянно, до самого последнего года жизни М.Н., когда к ней приходили уже только самые верные, бывал на Веранде Генрих Сапгир. За те, без малого 30 лет, что я его знала, он почти не изменился, разве что чуть поседел - был таким же кошаче-усатым, уютно-округлым, мягко-ироничным. Даже картавил он как-то округло, читая свои стихи и эссе, а читал он охотно - ему всегда не хватало понимающей аудитории - его произведения для взрослых не так просты для восприятия.

Сначала с ним приходила его жена Кира Сапгир - талантливая, но сильно пьющая и вовсе не следящая за собой. Потом она эмигрировала во Францию.

Вообще, очень значительная, я бы даже сказала большая часть гостей и жителей Веранды эмигрировала. Помню прощальный визит Кублановского, очень грустного -видно было, что ему не хотелось уезжать навсегда, как тогда всем казалось, но были уже 80-е годы и скоро эмигрировавшие, в том числе и он, смогли приезжать.

Один из жителей Дома, располагавшийся с семьей, правда, не в самом Доме, а в палатке в саду (как я уже говорила, в доме спальных мест было немного) даже носил кличку "диссидент". На самом деле он вовсе не был диссидентом, просто долго и безуспешно пытался выехать в Америку. Когда, наконец, ему это удалось, он там быстро организовал свое дело и стал, говорят, миллионером.

Кличку "диссидент" дала ему конечно М.Н. Она часто давала окружающим прозвища, намертво к ним прилипавшие.

Был "Князь" - Юра Кликич, действительно, потомок князей Барятинских, но прозванный "Князем" не только за это, а и за изысканные великосветские манеры, длинный породистый нос, ухоженные руки и ноги. Он появился в Доме году в 64-м в возрасте 18-ти лет и был верным другом М.Н. до последнего дня.

Был "Астральный" - архитектор Саша Гусев - талантливый человек, архитектором никогда не работавший и постоянно ищущий себя, временами удалявшийся в "астрал".

Была "Blonde" - местная красавица блондинка. Проучившись некоторое время в Москве, в Университете им. Патриса Лумумбы, она вернулась в Коктебель и скоро родила совершенно черного Руслана. Так они и приходили вдвоем: белая Валентина "Вlondе" и черный Руслан - это была очень странная пара.

Бывал, но не прижился некий человек, которого я не знала, по прозвищу "Наконечник" (прилагательное "клистирный" - опускалось, но подразумевалось). Говорят, он был страшный зануда и постоянно лез не в свое дело.

Был красивый, преуспевающий, очень здоровый на вид майор, которого М.Н. почему-то прозвала "фашиствующий молодчик", на что тот не обижался и в телеграммах и письмах так и подписывался: ф. молодчик.

Был, наконец, молодой человек босяцкого вида по прозвищу "Лодыре", появившийся в Доме в качестве компаньона замечательной художницы Елены Нагаевской, живущей в Бахчисарае и дружившей с М.Н. Лодыре был по образованию художник, но работать не желал и как-то мне признался, что считает творчество интимным процессом и показывать свои художества окружающим для него то же, что интимные части тела. М.Н. считала Лодыре сумасшедшим. Говорили, что за валютные операции он попал в тюрьму, где ему очень понравилось: там кормили и не надо было работать. Такую реакцию на тюрьму сочли странной, и посадили его в "психушку". Мне же он показался совсем не сумасшедшим, а очень хитрым и "себе на уме".

Да! Много бывало на Веранде оригиналов, всех не перечислишь. Но вернемся к писателям и поэтам.

Бывал Володя Олейников - талантливый поэт, почти совсем спившийся, и вдруг каким-то чудом вылечившийся, остепенившийся и даже разбогатевший, что дало ему возможность построить в Коктебеле большой, но полностью лишенный художественной привлекательности, дом. Говорят у Олейникова был абсолютный литературный вкус, что позволило ему стать успешным издателем, но художественного вкуса у него очевидно не было. И вообще - бросив пить, он стал угрюмым нелюдимым и скупым человеком, и в Дом заходил уже редко.

Значительно позже, В 80-е годы в Доме появился Евгений Рейн, ближайший друг Иосифа Бродского, когда-то вместе с ним, молодым человеком входивший в окружение Анны Ахматовой. Поначалу, еще в доперестроечные времена он был очень оживлен, остроумен, неистощим на занимательные истории из литературного и театрального мира. Стихи его почти не печатались, он нуждался в аудитории и с удовольствием их читал. М.Н. считала его настоящим поэтом, хотя и не очень ей близким. Но одно стихотворение Рейна она любила и часто просила прочесть его: о своей любимой собаке, о Джиме:

Старый бродяга из Коктебеля,
Одиннадцать лет собачьего стажа,
Почти чистокровная немецкая овчарка,
Ты разлегся у меня под ногами,
Безразличен к телевизору,
К суматохе на веранде.
В страшном ящике - полуфинал футбола,
За столом - последние сплетни, -
Даже к ним ты равнодушен.
А ведь ты известен в самых дальних странах:
В Лондоне, Нью-Йорке, Монреале,
В Сан-Франциско, Мюнхене и Париже
Тебя вспоминают.
Потому что многие прошли через веранду,
Ты гремел навстречу им цепью,
Лаял охотно или так, для отчета,
Тогда освобождали твой ошейник.
Грудь свою раздувая достойно,
Появлялся ты на веранде,
"Джим" - кричали тебе, - "Джимушка, Джимчик!"
Это было приятно.
Но достоинство - вот что основное.
Гости приходят и уходят,
Но немецкая овчарка остается...
Год за годом приходили гости,
Год за годом говорили гости,
Пили пиво, чай, молоко и водку, Говорили смешные словечки:
"мондриан", "шагал", "евтушенко",
"он уехал", "она уехала", "они уезжают",
"кабаков", "сапгир", "савицкий", "бродский",
"Джексон поллак", "ве ве Набоков", "лимонов"
И опять - "уехали", "уезжают", "уедут"....
Вот и стало на веранде не так тесно,
Но всегда приходит коровница Клава
И приносит молоко в ведерке
И шумит, гремит проклятый ящик,
Дремлешь, Джим? Твое, собака, право.
Вот и я под телевизор засыпаю,
Видно, наши сны куда милее
Всей этой возни и суматохи,
Не дошли еще мы до кончины века,
Уважаемая моя собака.
Почему же нас обратно тянет
В нашу молодость, где мы гремели цепью?

В этом стихотворении явно слышится печаль и ностальгия по прошедшим годам, когда "мы гремели цепью".

Странно, но с началом "перестройки", когда признали Иосифа Бродского и Евгения Рейна стали активно печатать, он стал широко известен, смог выезжать за границу, - то есть, казалось бы, жизнь его изменилась к лучшему, он, продолжая бывать на Веранде, перестал вести оживленные беседы, читать стихи, острить. Сидел грустный, нахохлившийся, полусонный. Казалось, он не рад своей популярности, возможности путешествовать, печататься, выступать. Все пришло, но "когда это было уже не нужно". М.Н. грустно, но спокойно говорила, что за свою долгую и не слишком счастливую жизнь она пришла к заключению, что сбывается все, о чем мечтаешь, но тогда, когда это уже не нужно.

А может быть, что касается Рейна, это впечатление было обманчиво. Просто у него уже не было потребности высказываться и читать стихи в столь узком кругу.

Действительно, с отъездом массы творческой интеллигенции за границу, а затем -в связи с появившейся возможностью печататься, выставляться, высказываться не в частных домах "на верандах" и "на кухнях", а вполне легально, роль подобных домов постепенно сошла "на нет". Все реже появлялись на Веранде писатели и поэты, которых не печатали, художники, которых не выставляли, диссиденты, которых не выпускали...

М.Н. трезво оценивая изменение роли своего Дома, как центра культурного общения не слишком грустила по утраченному значению и с большим интересом следила за всеми переменами, высказывая по этому поводу, порой весьма парадоксальные суждения. Так, в период неожиданного взлета популярности Жириновского, М.Н. заявила, что механизм его воздействия на людей аналогичен воздействию бразильских сериалов, которые, действительно в это же время оккупировали экран. "Нельзя безнаказанно оглуплять народ", - сказала М.Н.

Пожалуй, она была права, в механизме воздействия сериалов и трепотне Жириновского действительно есть много общего.

Менее реалистичным казалось утверждение М.Н., что многие из политиков, откуда-то неожиданно возникших, - инопланетяне, "например Бурбулис - типичный инопланетянин" - говорила она так убежденно, что в это хотелось верить.

М.Н. нередко давала необыкновенно остроумные и точные определения и объяснения происходящего. Чего стоит ее выражение, родившееся где-то в конце 70-х: "Единственная форма проявления инициативы у нас - воровство, поэтому все крадут" или другое: "У нас хорошо одеться можно - плохо, зато плохо одеться можно очень хорошо".

Будет неправильным изображать Дом М.Н. только как место, где бывали известные и выдающиеся личности. Это был наш Дом, в котором мы, постоянно там бывавшие, жили, растили своих детей, веселились, радовались жизни и все, без исключения, почитали, уважали и любили Марию Николаевну, его полновластную хозяйку.

Как я уже упоминала, дом не был рассчитан на извлечение прибыли за счет сдачи отдыхающим. Самой большой комнатой была комната хозяйки с роялем, а позднее и телевизором. Кстати, вопреки тому, что можно заключить из стихотворения Рейна, телевизор смотрели довольно редко, в основном новости, но тут уж приходило почти все население дома.

Комната М.Н. была также и гостиной, где проводились музыкальные вечера, но об этом позже. Нередко в комнату хозяйки входили без стука. М.Н. относилась к этому и вообще к суете вокруг спокойно. В те периоды, когда Дом был переполнен, в ее комнате ночевал кто-нибудь из близких ей людей.

Кроме комнаты хозяйки на первом этаже были: так называемый "люкс" - комната на 2-х, max на 3-х человек, где поселялись самые приличные, чаще немолодые люди и зимняя кухня с печкой и раковиной, где мог жить один человек или полтора (то есть мать с маленьким ребенком).

Дети поначалу в Дом не допускались. Считалось, что они создадут чуждый дому настрой. Но позже, когда молодежь, долгие годы бывавшая в Доме, обзавелась детьми, М.Н. смирилась с необходимостью допустить их. Многие вырастали, из года в год бывая в Коктебеле, полюбив его, как и их родители, и приводили в тот же дом своих детей.

На веранде, долгое время бывшей незастекленной, в дальнем от стола конце, отгородившись ширмой, любил жить Митя, а на топчанах по сторонам стола ночевали припозднившиеся гости.

Кроме того спальные места были на 2-м этаже в двух каморках под скатом крыши. В периоды наибольшего переполнения ночевали даже "в щели" - между стропилами и перекрытием, куда можно было заползти, забросив предварительно матрас или спальный мешок.

В "щели" я никогда не ночевала, а вот в саду под сливой, накрывшись "козлом" -старой шубой М.Н. - приходилось. На топчане также спала однажды, придя из Крымского Приморья, где жила тем летом, спасаясь от коктебельской перенаселенности, и задержавшись допоздна.

Любимым моим местом, особенно когда я стала ездить с сыном, - был отдельно стоящий флигель, который сначала выполнял роль летней кухни - потом готовить стали на веранде. Во флигеле было холоднее, чем в доме и в сильные дожди он протекал, но там было спокойнее.

Я старалась бывать в Коктебеле в мае - июне или в сентябре - октябре, почти никогда не оставаясь на июль - август, когда, как выражалась М.Н., "на веранде варится борщ из людей". Так, мы с подругой были в Коктебеле в недоступном нам в обычное время Доме Творчества в "холерный год" - 70-й.

В тот год "письмeнники" или "совписы", как называли на Веранде жителей Дома Творчества, особенно тщательно охраняли свою территорию от посторонних. На воротах стояла неприступный страж, называемая у нас - "баба-гитлер". Словно в наказание за это сами "письмённики" оказались запертыми на своей территории на длительный карантин, так как именно среди них оказался подозреваемый в холере.

Всех отдыхающих смело, все дома отдыха и пансионаты были закрыты и хотя опасность, казалось, миновала, напуганные писатели в тот год уже не приехали.

Мы наслаждались пустынным Коктебелем, прогулками и необыкновенно вкусной и изысканной кухней Литфонда, которая баловала нас какими-то неведомыми нам прежде, экзотическими блюдами вроде "мититей" или "кюфта бос-баш".

Именно в тот год в доме появился Пищик. Это был маленький котенок светлой масти, необыкновенно жалобно и непрерывно пищащий. Он так осточертел всем, включая М.Н. своим писком, что она решила подбросить его к кухне Литфонда.

Последовавшие за этим мелкие и крупные неприятности, М.Н. восприняла, как наказание за этот грех, поэтому она была даже рада, когда, спустя неделю, идя по территории Литфонда, она увидела Пищика, выкатившегося из кустов и, как всегда, отчаянно пищащего. После этого Пищик обосновался в Доме окончательно и дожил до старости, превратившись в солидного сытого кота, сохранив, тем не менее, такой же писклявый голос. Пищик всегда так пристально следил взглядом за говорившими, что М.Н. говорила, что он "стучит" и при нем надо быть осторожными.

Вообще животные, собаки и кошки в Доме были всегда.

Первым был здоровый, типа немецкой овчарки с примесью кавказской, кобель Босс - серьезная собака, порой опасная, но управляемая хозяйкой. Мой папа даже прозвал его "Антисемитом", за то, что он питал к нему явно враждебные чувства. Босс прожил в Доме лет десять, его застрелили, когда он гулял по долине.

На смену ему появился Лыска - проклятие всего дома, включая М.Н. Лыска был "протеже" Марии Степановны Волошиной, которая покровительствовала всем псам в округе. Лыска был, вопреки прозвищу, не она, а он и очень агрессивен. Он держал в страхе весь дом, кусая всех без исключения: и жильцов, и гостей, и даже хозяйку. Однажды он так тяпнул М.Н. за руку, что она долго не могла играть на рояле. Нередко приходилось пробираться в дом сложным путем, через окно, чтобы избежать встречи с этим монстром. Причем размеров он был средних, масти -желтой, сложением - нескладный, с тонкими кривыми ногами: недоразумение, а не собака. Удружила же нам Мария Степановна! Единственным его достоинством, как говорила М.Н., было то, что "он ограничивал посещаемость". Правда достоинством это являлось только в разгар сезона. М.Н. потом не раз вспоминала как, сидя на веранде за столом вся компания, и стар и млад, услышав крик "Лыска под столом!", -дружно задирала ноги выше стола. Терроризировал Дом Лыска года четыре, затем, ко всеобщему облегчению от него избавились.

На смену ему появилась милая, симпатичная, но переболевшая в детстве чумкой и волочившая задние ноги, Фифа. Она была не слишком долго, ее пришлось усыпить, кажется она не могла разродиться.

Затем старый коктебелец Леня Домрачев нашел и принес симпатичного щенка, который, наконец "пришелся ко двору". Это и был Джим, увековеченный Рейном в стихотворении. Джим по размерам был таким же, как Босс, но желтоватой масти. М.Н. очень любила его, но признавала, что это любовь неразделенная: больше всего Джим любил не хозяйку, а изредка бывавшего в Доме Леню Домрачева. Джим был пес компанейский. Он часто сопровождал нас в прогулках. Кроме того он время от времени приводил в дом приятелей, от которых было трудно избавиться и которых приходилось кормить. Особенно долго задержалась Сильва, которую Джим, очевидно, считал законной супругой. Сильва была очень кроткой с людьми. Чего только не вытворял с ней мой малолетний сын: он и тискал ее, и пытался на ней кататься. М.Н. вспоминала, как временами она слышала мой окрик: "Кирюша! Не кусай Сильву!" (конечно все это он делал, любя). Будучи кроткой и покорной с детьми, Сильва оказалась настоящей хищницей. Она подбивала и Джима и они на пару ловили дичь и, что гораздо хуже, - воровали соседних кур. После исчезновения Сильвы - очевидно ее застрелили за ее подвиги - Джим изредка продолжал совершать набеги, что беспокоило М.Н., так как грозило конфликтами с соседями.

Джим не любил милиционеров, почтальонов, молочницу Клаву, которую сопровождал его враг, мощный Пират, и Радзинского, которого однажды даже серьезно покусал, после чего тот заходить опасался. Заглянувшего на наш участок как-то милиционера, он тяпнул, как выражалась М.Н. "за причинное место".

Джим прожил лет 12 и умер на руках у М.Н. после довольно длительных страданий. М.Н. очень переживала эту потерю, она любила Джима и говорила, что больше такой собаки у нее не будет. Действительно, после Джима с собаками М.Н. не везло: щенков приносили, но они гибли или пропадали по разным причинам.

Были в доме и кошки, иногда по несколько сразу: мудрый Кики, уже упоминавшийся Пищик, хитрый Киссин (сокращенное от Киссинжер), дикий Котя, который скрывался на деревьях и любил прыгать сверху, вцепляясь в волосы, Тигрис с уютным полосатым животом и другие. Вся эта живность была неотъемлемой частью Дома.

Помню, как, намешав в миске довольно сомнительную тюрю, М.Н. говорила льстивым голосом: "Ой, вкусненько!" Впрочем псы были не избалованы и довольствовались тем, что им доставалось. М.Н. всегда симпатизировала животным. Бывая у нас в Москве, она хорошо относилась к моему усатому и бородатому миттель-шнауцеру, но говорила, что предпочитает "открытые собачьи лица".

М.Н. не была хорошей хозяйкой в обычном понимании. Она почти не готовила, не суетилась перед приходом гостей, лишь иногда осведомлялась, все ли готово. Действительно, всегда находился в доме кто-то, кто мог об этом позаботиться. Но на самом деле М.Н. была настоящей Хозяйкой Дома, умеющей создать в нем именно ту атмосферу свободы самовыражения каждого, которая привлекала в Дом людей разного возраста и интересов, истосковавшихся по свободе.

Сам воздух Дома, казалось, был насыщен творческой энергией, разговорами, спорами и счастливьм взаимообогащающим общением бывавших здесь в течение десятков лет людей. При всей своей кажущейся безхозяйственности, М.Н. строго следила за порядком - не внешним, а более существенным, без которого Дом стал бы разрушаться. Это требовало постоянных усилий.

Умение "вести дом", не притесняя ничьей свободы, особенно выявлялось, когда на время отъезда М.Н. хозяином становился кто-нибудь другой: Лиля Берковская, переводчик, давняя подруга М.Н. и жена известного литературоведа и умнейшего человека, Наума Яковлевича Берковского, или Дима Савицкий. Дом тут же терял свою привлекательность, переставал быть для каждого "своим". Становилось ясно, что весь этот порядок на кухне, на веранде, в гостиной - без М.Н. никому не нужен, никого не радует.

С давних пор повелось упражняться в стихосложении, прикрепляя бумажки со стихами на двери туалета с внутренней стороны. Это была своего рода перекличка, творческое соревнование. Уровень стихов был достаточно высок. Я, например, хотя и сочиняла стихи, не осмелилась вступить в это соревнование. Помимо задач творческих, стихи служили установлению порядка, информировали впервые пришедшего о нормах поведения в нашем туалете, короче, они были необходимы. Авторство некоторых стихов мне известно, но не всех. Приведу те, что помню. Вот явный Митя Орбели:

Едва ль найду в себе отваги
Идти в клозет, где нет бумаги.

Клозет, всем ясно - не клозет,
Коль в нем совсем бумаги нет.

Будь ты хоть теософ, хоть маг -
В клозете трудно без бумаг.

Для разных нужд пойдет газета
В глубокомысленность клозета

Прочтя, учти все это ты
И береги газет листы.

Неизвестный автор в стиле Волошина:

Путник усталый!
Войди и присядь в этой келье заветной.
Сядь аккуратно,
Богов местных дабы не гневать,
Грустные мысли отринь
И устав соблюдая суровый,
Щедрую жертву в алтарь
Бережно ты опусти.
Сможешь гордиться тогда
С честью исполненным долгом
И подойдет к тебе Гриц,
Босс тебе лапу подаст.

Гриц был первый кот М.Н., очень милый и умный, я о нем совсем забыла. Еще одно стихотворение, возможно, Митино.

Сортир печальный, до вершины
Из корок сделанный крушины,
Скажи на милость, где же смех?
Который много лет для всех
Был притягательной причиной
Сюда тащится с кислой миной?

О, неужели быт заел,
Тех, кто бывал шутлив и смел?
Иль может с пузырьком чернил
Бывает здесь лишь копрофил?

Спастись мы можем только чудом,
В иголку пропустив верблюдом,
Все, что на свете не смешно...
Серьезным быть - ей-ей грешно!

А следующее - точно принадлежит Мите Орбели.

В сии почтенные анналы
Сколь не вноси - все будет мало.
И я решил внести свою,
Хотя и тонкую - струю.

Гаргантюа младенцем нежным
Такой исследовал вопрос -
Стоит он с остротою прежней:
Чем лучше подтирать свой... нос?
(Смотри, ученый грамотей,
Рабле в изданьи для детей)

Тогда, во тьме средневековья,
Решений общих не найдя,
На пользу своему здоровью
Гусенка выбрал для себя

Рекомендаций было много.
В их достопамятных рядах
Хвостова ода и Эклога,
Конечно, "Невский альманах"

Пришел прогресс, принес газету,
Но на печатанных листах
Нет - разгуляться где поэту,
Хромает рифма на полях.

Мы ждем решительного шага
Где туалетная бумага?
Тогда б могла поэтов масса
Творя, не покидать Пегаса.

Совет неизвестного автора, очень актуальный, выраженный коротко и ясно:

О, путник! Не виси орлом
Над заповедным сим жерлом,
Не то лети от этих мест:
Здесь туалет, а не насест.

Страшный, черный человек, указующий на посетителя, со словами:

"А ты закрыл отверстие?"

Шутливый совет: "А если здесь Вы только гости, То в дырку две копейки бросьте".

А вот очень содержательное и информативное стихотворение, написанное Рюриком в "холерный год". Рюрик (это его настоящее имя) был местный дачевладелец, личность загадочная, достойная отдельного рассказа. Позднее он был изгнан из Дома, но в "холерный год" он еще бывал и даже оставил свой след:

Сортирных жанров красоту
Пора поднять на высоту,
Чтоб обо всем, что сталось в мире,
Любой из нас узнал в сортире.

Я вам плохую весть несу -
У нас холера на носу,
Но страшен тут не самый нос,
А даже маленький понос.

Советы действенны, хоть грубы:
Известкой хлорной чисти зубы,
Водой горячей фрукты мой,
Пить в бочке квас - ни боже мой!

Не жри в столовой суп и щи,
А чуть задрищешь - сообщи.
С холерой нечего шутить,
Когда немножко хочешь жить.

А это что-то из древнегреческого (или древнеримского?)

Жаль, что не видно в простое окошко
Море, песок и прибрежный камыш.
Жаль мне, Гевсиний, отсюда не видно,
Как, ожидая меня, ты топчешь траву.
Ты же, Гевсиний, орлом
Похвалялся недавно в сраженьи,-
Будь же, Гевсиний, орлом
И потуг моих, друг, не тревожь!

Следующий шедевр принадлежит Диме Савицкому, хоть и подписан И.Н.Когнитов:

Стихи скончались и да здравствуют стихи!
Поэты вымерли, да здравствуют поэты!
И, наконец-то небеса тихи
И более никто не цапает кометы.
Пегас, лошадка бедная, скачи
Поешь травы, забудь хорей и дактиль
Ужо не запрягут тебя рвачи
Возить свой грязный скарб,
Ужо им хватит.

Олимп, ты можешь зарасти хоть трын-травой,
Хоть стать вулканом - Бог тебе подмога
Никто не ступит жадною ногой
На твою, лаврами поросшую дорогу

Зима! Ура! Сортирные поэты
Свой дар отправили с собою в города
Как хорошо, что все их песни спеты
Таланты были их на солнце перегреты
К тому же портили досуг им винегреты
А ныне - трон здесь холоднее льда.

И сей альпийский хлад и тишина
Петуший крик и пение хозяйки
Пьянят ценителя без всякого вина
И хочется сидеть не здесь - а средь лужайки.

И, наконец, четверостишье, заимствованное с двери туалета Нины Константиновны Бальмонт-Бруни, дочери Бальмонта - удивительной женщины, сверстницы М.Н., с которой она дружила и навещала в Судаке, где у Нины Константиновны был дом, такой же интересный и необычный, как она сама. Я имела удовольствие пару раз сопровождать М.Н. во время этих визитов.

Блаженствуя под солнцем юга,
Смотри, не попади впросак:
Войдя в интимный домик друга,
Не лезь с ногами на стульчак.

Это четверостишье было последним, появившимся на двери, и только оно на ней и осталось, другие куда-то исчезли, но мы сообща их вспомнили, хотя и не все. Например довольно длинное стихотворение Кублановского, которое он оставил во время своей прощальной поездки - не запомнил, увы, никто.

В своем коротком повествовании я не упомянула о множестве интересных событий, происходивших в Доме; не привела замечательные рассказы М.Н., к счастью, сохранившиеся на магнитофонных пленках: о детстве, о Тоте, об их отце -человеке чрезвычайно остроумном и обо многом другом; не рассказала о ее дружбе с Марией Степановной Волошиной, Анастасией Цветаевой, Григорием Петниковьм - поэтом, другом Велемира Хлебникова,- продолжавшейся многие годы.

Коротко упомянув о некоторых поэтах и писателях, я упустила других, не менее замечательных; ничего не сказала о художниках, скульпторах и коллекционерах бывавших в Доме и т.д. и т.п. Обо всем этом я постараюсь написать, но не в этом коротком очерке.

Но об одной стороне жизни Дома я не могу не рассказать здесь. Речь идет, конечно, о музыке в Доме.

М.Н. была профессиональным музыкантом. В своей автобиографии, написанной в 1953 году, М.Н. так упомянула о своем музыкальном образовании: "....С 1923 г. по 1925 г. училась в Крымской консерватории по классу пения. В 1925 г. переехала в Москву, где училась пению в Музыкальном техникуме им. Скрябина. В 1927 г. переехала в Ленинград, потеряла голос вследствие нервного несмыкания связок и поступила во 2-й Музыкальный техникум по классу рояля, который и кончила в 1931г.". За этими сухими фактами очевидно - большая драма. М.Н. не любила вспоминать страницы своей жизни, которые были связаны с тяжелыми переживаниями, она редко рассказывала о тех событиях, из-за которых она не смогла кончить консерваторию, потеряла голос, из-за которых не удалась ее профессиональная карьера, поэтому я мало могу добавить к ее автобиографии. Но все же кое-что я знаю. Например, то, что ее, как и мою маму, и еще нескольких аргонавтов отчислили из Университета с формулировкой "за психологическую чуждость" по причине дворянского происхождения. По этой же причине М.Н. не смогла окончить Консерваторию. В первый раз М.Н. потеряла голос после тяжелого воспаления легких. Она вынуждена была все начать заново и учиться уже по классу рояля. Во время войны, когда она жила в Алма-Ате, голос к ней вернулся, она начала выступать с концертами и пользовалась большим успехом, но в 1946 году, после гибели сына, голос опять пропал и вообще было не до пения.

Обо всем этом говорилось очень скупо, отрывочно, путано. О чем М.Н. любила вспоминать - это о работе в театре в Алма-Ате. Она была иллюстратором-аккомпаниатором во время спектаклей, иногда, в музыкальных спектаклях даже выходила на сцену. Говорила: "Конечно, в профессиональном смысле - это Бог знает что, но страшно весело".

Когда М.Н. поселилась в Коктебеле, голос у нее звучал прекрасно. С самого начала в доме был рояль - неплохой, хотя и не высшего класса.

М.Н. играла как профессиональный пианист и пела как профессиональная певица. Но дело не только в высоком профессионализме. И не только в тембре голоса: у нее было мягкое и глубокое меццо-сопрано. Главное, это то, что в ее пении были необычайная одухотворенность, естественность, осмысленность каждого звука. Казалось пела сама ее душа, освободившаяся от суетности, от мелочных забот, полная мудрости, ясности и обаятельной женственности. Говорить словами о пении - неблагодарное занятие, но что делать! Сохранившиеся магнитофонные записи не дают об этом никакого представления. Добавлю несколько фраз из писем Анастасии Цветаевой к М.Н., касающихся ее пения.

"Милый друг! Через час наш поезд тронется. Когда мы отъехали, а Вы, постояв, пошли к морю, сердце рванулось за Вами... <...> Скоро стихнет шум моря и с ним станет затихать Ваше пение. Все напеваю "Звезду"! <.. .>"

"<...> Какой рай Коктебель. Вы - постоянно на сердце. Я отдыхать не умею, но время Вашего пения - отвага и нега, шарм голоса - легли в душу чистым золотом отдыха. <. .>"

"<...> Поете ли? Я Ваш голос люблю как птицу - хочется погладить перышки. Вспоминаю "Одалиску", "Звезду №1 и №2", шум моря - и это скрашивает тусклые мои дни.<...>"

"<...> Я не думала в 43-м, в Бутырках, слушая Анненского "Звезду", что в 71-м я ее вновь услышу и что смысл ее туманных слов так сольется со светлым туманом непонятной печали и нежности к Вам. <...>"

Фортепианный репертуар М.Н. отличался от певческого. Играла она - и играла прекрасно, не только технически совершенно, но так же одухотворенно и осмысленно, - серьезные вещи: Бетховена, Шуберта, Скрябина, Чайковского и многих других композиторов, постоянно разучивая новые произведения, особенно долгой одинокой зимой.

Пела же она в основном романсы, большинство которых было как-то связано с Коктебелем: 4 романса на стихи Волошина, музыку к которым, и очень удачную, сочинили два московских физика, Гусев и Валаев; радостный, даже бравурный Коктебельский вальс на стихи Мити Орбели, музыка самой М.Н.; "Пилигриммы" -на стихи Бродского, музыка Клячкина. Пела она две "Звезды", о которых все время вспоминает А.Цветаева. Одна "Звезда" - известная, начинающаяся словами: "Гори, гори, моя звезда...", другая - менее известная, на стихи Иннокентия Анненского, моя любимая:

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Пела М.Н. и легкомысленную "Madame Lulu", и грустный "Я уйду в уголок, затоплю камелек, И смотреть буду в кроткий огонь, Я забудусь в мечтах, в чудных прошлого днях. Ты меня не зови и не тронь...." и из репертуара Ив Монтана меланхоличную "C'est un chanson, que nous ransambles, toi, qui m'amez, moi, qui t'amez... Один я пою в тишине Песнь любви, что пела мне ты..." - перемежая французский текст с русским - французский М.Н. знала с детства (сестра Тотя, когда умирала в больнице от рака, даже бредила по-французски).

Думаю воздействие пения М.Н. потому было так велико, что оно органически соединялось с Коктебелем: с шумом прибоя, треском цикад, запахом полыни, неповторимыми коктебельскими видами, с чувством свободы, влюбленности ...и все вместе это рождало ощущение полноты счастья, которое в жизни удается испытывать нечасто.

Пение М.Н. обычно завершало вечер, устраиваемый по случаю приезда -это называлось "привальная" или отъезда - это называлась "отвальная", кого- нибудь из живущих или гостей Дома. Отмечали и другие праздники: дни рождения, Пасху, был учрежден даже "День интеллигенции" -19 июля.

Виновник торжества устраивал стол, особенно умелые что-нибудь пекли или готовили, но это было не обязательно. М.Н. давала распоряжение собрать в саду то, что поспело (черешню, вишню, смородину, алычу и, конечно, виноград, которого было много и за которым она тщательно ухаживала). После длительного застолья все перемещались в гостиную и М.Н. пела, причем отъезжающий (или приехавший) пользовался привилегией заказывать все, что хотел и М.Н. беспрекословно выполняла его желания. Голос у нее звучал и в 60 и в 70 и в 75 лет. Казалось, в награду за все перенесенное, за жизнь, безвременно отнявшую у нее всех, кого она любила, судьба ей дала довольно счастливую долгую и красивую старость: в отличие от Тоти, в молодости даже более интересной, но к 50 годам поблекшей, М.Н сохранила красоту, которая с возрастом стала как бы более одухотворенной. Казалось так будет всегда. Но, увы, в начале 80-х именно слух - главный орган чувств для музыканта, начал изменять ей. Причем она не просто стала плохо слышать: она слышала искаженно, поэтому музыка стала для нее недоступна.

М.Н. грустно но примиренно говорила: "Я думала, что в старости буду наслаждаться, слушая музыку в одиночестве, но мне этого не дано."

И последнее. М.Н. любила читать философские произведения, размышлять, порой у нее возникали довольно оригинальные идеи. К сожалению, кроме очень остроумных, живых писем она почти ничего не написала, кроме коротких воспоминаний о Волошине, опубликованных в сборнике "Воспоминания о Максимилиане Волошине", изданном в 1990 году. У меня сохранился напечатанный на машинке экземпляр, где, кроме текста, вошедшего в сборник, есть любопытное, на мой взгляд, рассуждение, которое приведу здесь.

О Пейзажах Волошина.

Почему, удивляло меня, когда смотришь на пейзажи Волошина, на тебя снисходит какое-то особое состояние покоя, отрешенности и счастья?

Я как будто нашла ответ на этот вопрос.

Для художников-пейзажистов природа обычно является зрительным объектом и они передают свое зрительное впечатление от нее. Это зрительное впечатление может быть самым разным, все зависит от способа и манеры видения художника. Много было, есть и будет возможностей "увидеть" окружающий нас мир природы.

Другое дело художники-портретисты. Человек, с которого пишут портрет, является не только зрительным объектом художника, но и субъектом, в которого он хочет проникнуть, - если портретист пишет не только свое зрительное впечатление, но и его духовный образ, его чужое, искомое "Я". Вот почему так замечательны старинные росписи и иконы. Художники писали иного субъекта, иное "Я", самое высокое иное "Я", которое они могли себе представить.

Макс пишет портрет природы. Это не зрительное впечатление от природы, - это проникновение в ее замыслы, в ее способы выражения. Это портрет некого духовного существа, выражающего себя через природу. И это существо, выражающее себя через бухты, заливы, скалы, облака, - то задумчиво, то величественно, то еле ощутимо и загадочно, но неизменно прекрасно, гармонично и всегда возвышенно.

Может быть это лицо Бога?...

М.Н. любила повторять, что она живет в Коктебеле, потому что над ним существует некий "духовный купол". "Разрушая храм, Вы никогда не разрушите столб молитв, который там создан, потому что он - вечен." - говорила она. Так и в Коктебеле, где в течение 20-го века не ослабевал ток высокого творческого напряжения. Все эти разговоры, споры Волошина с Андреем Бельм, общение с Мандельштамом, Цветаевой, десятками, если не сотнями других выдающихся поэтов, философов, писателей, художников, музыкантов - все это не исчезло, а осталось в виде каких-то нимбов, сливающихся в мощный "духовный купол", оказывающий стимулирующее и возвышающее воздействие на людей творческих, способных его воспринять.

Если это так - а в это хочется верить - то и над Домом Марии Николаевны Изергиной, которого уже нет, должен парить некий "духовный купол". Больше 40 лет ее Дом был некоторым подобием Дома Волошина, подобием, но не уменьшенной копией. В Доме Волошина был культ Волошина, и это понятно. Туда допускались далеко не все, входили с почтением и даже со страхом - Мария Степановна бывала резка и непредсказуема. Дом М.Н. - был почти "нашим", родным. Все годы своего существования он служил островком свободного радостного творческого общения и насыщал тот "духовный купол", что существовал до него и, я надеюсь, будет существовать и впредь.

Теперь это уже частица истории жизни российской интеллигенции 2-й половины 20-го века, но истории еще живой в моей памяти и обозримой с начала, когда "мы заложили первый камень Дома Изергиной Марии и Павла Кайрова", и до конца, когда Дом был разрушен. В этом есть какая-то логическая законченность, завершенность конца века.

Сейчас, 2 года спустя, после того, как я начала эти записи, на месте Дома уже высится 3-х этажный особняк, бессмысленный и нелепый, занявший две трети участка.

Над ним нет и не будет никакого "купола", как не будет его над десятками других мертвых недостроенных громадин, возникших за последнее время в Коктебеле, уродующих его вечный и неповторимый облик. Кажется, что "духовный купол"над Коктебелем сжался, сместился куда-то к в море, к горам, в холмы, - откуда не видно этого безобразия.

Но он есть, поэтому мы все равно будем приезжать в Коктебель и, поднимаясь не Тепсень, искать глазами место, где был Дом Марии Николаевны Изергиной, и он, вместе с его Хозяйкой, целый и невредимый, будет пребывать в нас до конца наших дней.

© Natalia Menchinskaia

back

top