Вадим Перельмутер

Тютчев - вопросник

1. По-разному. Ракурс зависит от собственного движения, от здесь и сейчас. Если бы не Тыняновская уступка восприятию коллег и публики, первоначальное заглавие его книги "Архаисты-новаторы", на мой взгляд, очень точно обозначало суть поэтики Тютчева: архаист-новатор.

2. Потому что старшие современники - символисты - изрядно поразмышляли и о "безмерности", и о "замирности" поэта. Так возникает соблазн кристаллизовать смысл в перенасыщенном растворе мыслей.

3. Как о попытке обозначить - на свой лад - "архаическую" трагедийность Тютчевской лирики.

4. "Оратор римский говорил"…

5. Настолько, что Тютчев - из немногих поэтов, кого нельзя миновать, сочиняя стихи по-русски.

6. Вероятно. иным, чем на фотографиях, но столь же не совпадающим со стихами.

7. Ни то, ни другое: время поэзии не совпадает с вращением стрелки башенных часов.

8. Никогда. Помню, чем заканчивались все его влюбленности и любови.

9. Потому что рано или поздно формотворчеством заостряется внимание к содержательности стиха…

МЫСЛИ О ТЮТЧЕВЕ

(Из "Записок без комментариев")

…"Мысль изреченная есть ложь"… Зацитировав, потеряли из виду не только то, что это - парафраз из Горация ("Язык мыслям лжет") и почти дословно Лао Цзы, но и самый смысл Тютчевского высказывания. Мысль - дитя интимнейшего дела - мышления. Будучи высказана, т.е. отчуждена в публичность, становится обще-доступной/употребимой, стало быть, перестает быть собою - до неузнаваемости.

Странным образом, незамеченной осталась и, неожиданная у мыслителя, смысловая, логическая небрежность антитезы: неизреченная мысль тоже вполне может быть ложной.

Набоков в некрологе о Ходасевиче назвал его "наследником Пушкина по Тютчевской линии". Что хотел сказать - понятно, про "муравьиный спирт" ума, разъедающий любую оболочку, чтобы до мысли добраться, говорилось - применительно к Ходасевичу - и прежде; тем не менее фраза получилась загадочной. Само существование оной линии в пушкинском наследии - дискуссионнно. Если, конечно, не принимать за нее первую заметную - и замеченную - публикацию Тютчева в предсмертно-посмертном для издателя "Современнике".

Счет пушкинской жизни шел уже на дни. Потому затмевающе-опасной близости к гению Тютчев избежал. Однако и хрестоматийного "в гроб сходя, благословил" не получилось. В читательском впечатлении то, что номер пушкинского журнала - последний, не сближало - разделяло этих поэтов.

…За три четверти века русская поэзия получила две германских прививки - важнейших в ее судьбе и истории.

Возвратившийся из Германии химик Ломоносов, можно сказать, оформил ее регламент: утвердил просодию (немецкую силлабо-тонику вместо польской силлабики), ввел "теорию штилей", не потрудившись даже русифицировать ключевое понятие, и, наконец, обнародовал свою "Риторику", сочинение которой его непримиримый недруг Сумароков в письме к Потемкину называл верным свидетельством "безумия" автора.

А через пару литературных поколений дипломат Тютчев философичностью своей лирики изменил химический состав родимой изящной словесности.

В этом смысле "Стихи, присланные из Германии" - не обозначение почтового адреса, но точное заглавие.

Тютчев живет в Германии и читает по-немецки не только "оригинальную" философию медленно затухающей великой эпохи "сумрачного германского гения", но и "переводную", в частности, китайскую, которую печатают в своем журнале братья Шлегели…

Вообще-то понятие "поэзия мысли" существовало в русской литературе и до Тютчева. Его ввел Вяземский: "Если есть поэзия чувства, то должна быть и поэзия мысли", - настаивая на том, что хочет сказать в стихе то, что хочет, и никогда не пожертвует мыслью - звуку. Хотя и звук у него бывает чуть ли не Мандельштамовский: "Авзонии пленительный язык С тевтонскою грамматикой в разладе"…

Да и у Баратынского: "Сначала мысль воплощена В поэму сжатую поэта"…

Но то были объяснения, смахивающие на оправдания.

Тютчев не теоретизировал и не вразумлял публику. Он просто думал в стихах.

Пушкин говорил, что проза требует "мыслей, мыслей и мыслей". После Тютчева стало ясно, что и поэзия - тоже.

Мнимость противоречия "сердца и ума" очертил еще Паскаль - когда свой диалог с Монтеневыми "Опытами" осмысления пережитого и перечувствованного так прямо и озаглавил: "Мысли".

"Стихи, присланные из Германии" появились в "Современнике" попечением Жуковского и Вяземского. Неизвестно - читал ли их издатель: ему тогда было не до стихов, да и рекомендация несомнительна.

После смерти Пушкина и отъезда из России Жуковского желанным собеседником Вяземского и спутником в поездках по загранице стал Тютчев. Переписанный им для себя - без указания авторства - фрагмент "Фотографии Венеции" печатался затем в посмертных изданиях. Одновременно с публикацией полного текста в собрании сочинений Вяземского. Заметил это лишь Брюсов. Быть может, его эрудиция помешала строчкам Вяземского стать хрестоматийно-Тютчевскими…

Стиховедение узаконивало и не такие странности. Скажем, исследования, опирающиеся на неверное чтение автографов, - вовсе не исключительны…

"Патриотизма мы не знали, Его он первый изобрел", - раздраженно отозвался Вяземский на шовинистское фанфаронство и политическую "хлестаковщину" Каткова.

Тютчеву здесь почему-то увиделся банальный конфликт поколений, и он вступился было за "младшего": "Когда дряхлеющие силы Нам начинают изменять"…

Правда, из книги своей (1868) велел это стихотворение выключить, вообще не напечатал, но… само заступничество по принципу: "Платон мне друг…", - впечатляет. Катковской истинностью…

Казалось бы, что общего - в поэзии - у Северянина и Волошина?

Тютчевские заглавия самых, пожалуй, значительных книг. Но в озаглавливании - и различие.

Северянин дает своей книге имя хрестоматийно-опознаваемое. "Громокипящий кубок" - это почти как если было бы "Чудное мгновенье".

"Демоны глухонемые" - цитата куда менее очевидная, предполагающая иного, более подготовленного читателя, читателя стихов. Это, если угодно, - заглавие-эпиграф: упоминание, вызывающее в памяти все стихотворение, откуда взяты два слова. Камертон, по которому следует настраиваться на книгу…

Так можно очертить присутствие Тютчева в поэзии начала двадцатого века.

Лирическая драма в трех действиях.

Тютчев:

О вещая душа моя,
О сердце, полное тревоги, -
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..

Случевский:

Никогда, нигде один я не хожу,
Двое нас живут среди людей:
Первый - это я, каким я стал на вид,
А другой - то я души моей…

Георгий Иванов:

Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья…

Занавес…

В "классический обиход" позабытого к той поре Тютчева ввели символисты, прежде всех - Брюсов. Тем любопытнее, что для коллег-современников они - антиподы: герой труда - и образец чистого вдохновения, письма без сколько-нибудь заметных признаков усилья…

Для русского символизма этот "пост-пушкинский" поэт - фигура особая, знаковая. Если Пушкин - у истоков национального самосознания, то Тютчев как бы участвует в прорыве русской культуры в Европу.

Но, как ни странно, в сотнях страниц, написанных о Тютчеве, не так уж много определенного: чтo за поэт? Обозначение "классик" - не суть, но отговорка. Классиков у нас - "много званых"…

Природа этой странности происходит из "истории вопроса". Роль символизма в судьбе Тютчевской поэзии оказалась двойственной. С одной стороны, публика, над которой в те годы символисты властвовали безраздельно, сразу приняла его и полюбила. С другой - именно поэтому в последовавшие семьдесят лет в метрополии, говоря о Тютчеве, нельзя было упоминать, по крайней мере - не "вскользь", ни символизма, ни "идеализма" классической германской философии, ни экзистенциализма, на который этот старший современник Кьеркегора набрел самостоятельно: "Мужайтесь, о други!.."

Даже работы серьезных исследователей вязли в паутине умолчаний, которая и делала их, если не вполне ложными, то изрядно искаженными…

В эмиграции - иначе, но не лучше. Европейцам поневоле этот этот космополит-патриот оказался не то чтобы чужд, скорее - несовременен. Разве что: "Умом Россию не понять"… Даже Ходасевич, сочетавший необходимость заполнять раз в две недели свой "подвал" в "Возрождении" с просвещением публики, говоря и вынуждая думать о литературе прежней и новой всерьез и глубоко, даже он лишь скользнул по Тютчеву сочувственным взглядом, написал несколько страниц - к стодвадцатипятилетию.

Иллюзия, что все сказано…

В многочисленных попытках приспособить классику к современности Тютчев оказался "неудобным гением", будучи человеком государственным, но умным, остался не у дел. Чуть что: "Умом Россию не понять"… Можно, конечно, "верить". Однако известно: верую - потому что абсурдно…

Как говорят поляки: "не до вяры"…

Поэту-государственнику Пушкину, вроде бы, удалось нацепить статус "государственного поэта". Не держится, соскальзывает. Кажется, присутствует поэт при сем при всем, дня не проходит, чтобы где-либо не мелькнул. А не участвует ни в чем, ускользает. Только след остается, напоминание: был…

© Vadim Perelmuter

back

top