Елена Толстая
Толстой и Ветлугин
Двадцатилетний Владимир Ильич Рындзюн (1897 - 1953)1, которому, под псевдонимом "А. Ветлугин", предстояло стать самым ярким журналистом русского Парижа и Берлина ранних 20-х годов, успел к началу революции окончить юридический факультет Московского Университета, когда началась революция. Он, начинающий литератор, печатавшийся до того только в студенческих журнальчиках 2, дебютирует как весьма профессиональный журналист; осенью - зимой 1917 года Толстой и Рындзюн печатаются рядом на одной странице в оппозиционной газете "Луч правды" 3.
Толстой в №1 в статье "На костре" говорит о "порабощении, разделе, последнем унижении, германском рабстве" - правда, он всё же проговаривается, что не верит в эти ужасы: "или останемся целы как-нибудь". Гораздо жестче, горше, отчаянней на тех же страницах №1, рядом со статьей Толстого, статья "Слишком ясно" Рындзюна:
"Черти повенчают, попы не разведут. Так запутались мы в собственных прекраснодушии, порочной вертлявости зыбкого сознания, что теперь никакие публичные исповеди "на коленках", никакие героические решения и нечеловеческие слова нисколько не помогут. Тошнит и под ложкой сосет, как вспомнишь, какой вялый вздор тянули мы целых полгода, изо дня в день, из собрания в собрание: наступать то нужно, да только "стратегически", воевать то нужно, да без "империалистических планов" <...>. Пока мы уверяли самих себя, что с большевиками нужно мирком да ладком, а то революцию-де можно сгубить, тем временем Ленины и КО не зевали и уверенно шли к своей цели. Излишне говорить и каждому понятно, что эта цель - установление диктатуры даже не пролетариата, а просто кучки, что в сломанные двери нашей государственности настойчиво стучится замаскированный монархизм. Важно одно: монархия Ленина тем существенно отличается от монархии Романова, что опирается на вполне реальную силу пушек и штыков. О них-то и стоит поговорить.
<...> В стане Ленина - немного мыслей и четкая разрушительная программа: всё что есть, скверно и подлежит разрушению, все существующие духовные ценности - дрянь. Но они за это выстоят до конца. Такой <...> договоренности нет в нашем стане.
Мы таим внутри светлый лик Марии, "единое на потребу", а извне прикидываемся только о порядке пекущимися Марфами. <...> Сорвём же жалкую косноязычную надпись и скажем открыто: мы боремся за всю Россию, не бичуем её за грехи, принимаем всю, как есть, порочную и святую, Демонову и Божью, убивающую и распинаемую. От тех, кто с нами, мы требуем одного, сразу открывающего лицо жертвы и такой же любви к страданиям Матери.
Любовь к России - наша последняя, твёрдо верим мы, беспроигрышная ставка; любовь не только к Российскому государству со сводом законов, властями предержащими, комиссарами и пр., но любовь ко всей России-матери, России болотных, лесных и степных зацветающих пространств со скучающими телеграфистами, с возносящимися колокольнями, с деревнями, куда осенью месяц ползи, не доползешь, с одинокими фигурами, маячащими на дальней меже, с лентой серебристой, уходящей в беспредельность, поющей реки…
Эта Россия живёт не первый год; мелькали бритые макушки татар, разил грозный посох Иоанна, пылала сожженная Москва, а она стоит умудренная, мученическая, терпеливо ждущая… Было смутное время, столь похожее в эпизоде с тушинским вором на ленинские дни 4. <...> Тогда свершилось: вспыхнувшая любовь к России собрала со всех её концов объединённых одним порывом рядовых простых людей, деловых, уравновешенных, тех, кто, казалось, так был прикован к обычным условиям повседневной жизни, так был далёк от подвига" 5.
По нашему предположению, Рындзюн не только находился под влиянием толстовских прозаических интонаций (пейзажный кусок совершенно толстовский) и историософской риторики, но и сам бескомпромиссностью, остротой своих выражений, темпераментом влиял на старшего коллегу, подталкивая его, как бы кристаллизуя его.
С весны 1918 года Рындзюн начинает работать в виднейшей оппозиционной московской газете "Жизнь", которую издавал И. Д. Сытин и которой руководили анархисты А. А. Боровой и Я. Новомирский. В ней печатался Блок, а из людей, близких в то время Алексею Толстому, Илья Эренбург. Сам он, хотя и обещал "Жизни" своё сотрудничество 6, в этой газете не печатался. (Вскоре Эренбург тоже вышел из газеты, печатно оповестив о своем несогласии с ее позицией). Однако, это была крупнейшая и интереснейшая тогда газета, и Толстой, несомненно, ее читал.
В особенности важна для Толстого, по нашей гипотезе, была статья Рындзюна "Возвращение билета". В одном из последних номеров газеты, №33 от 4 июня 1918 года.
"- Нет! Миллион раз нет! Великолепные пророки социалистического рая.
Никакими "беднейшими крестьянами", никакими отвратительно истёртыми кличками вам не прикрыть истинной сущности ваших инквизиционных застенков... "
писал молодой бесстрашный автор, со всей резкостью выступая против смертной казни, которая была введена незадолго до этого:
"Если смертная казнь есть необходимое условие мирового оазиса, тогда остаётся немедля, наперёд, сказать словами того, кто был уж во всяком случае свободолюбивее Ленина и Троцкого: "Слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе платить за вход, а поэтому свой билет на вход спешу возвратить обратно" ("Братья Карамазовы")" 7.
Ср. у Алексея Толстого в статье, написанной в 1919 году уже в Париже 8:
"Я вспоминаю одно место из Достоевского, в "Братьях Карамазовых", когда Иван Карамазов, сидя в трактире с братом своим Алёшей, спрашивает его, - согласился ли бы он, Алёша, для счастья всего человечества, для будущего золотого века, - если бы это, скажем, нужно было, - замучить маленького ребёночка, всего только одного ребёночка замучить до смерти, и только? Согласился ли бы он для счастья всего человечества в жертву принести эти детские муки?
На это Алёша, твёрдо, глядя брату в глаза, отвечает:
- Нет!
Большевики говорят:
- Да!
Но кто им дал это право? И почему мы должны преклонить голову перед этим правом? Даже, если бы мы, скажем, были уверены, что они дадут счастье какому-нибудь десятому или пятнадцатому поколению, мы твёрдо должны сказать:
- Прочь окровавленные руки от матери моей!"
-
Статьи Рындзюна в "Жизни": "Россия" в №1 (с.2), "Соловьи саботажа" в №6, "Аустерлиц" в №12, "В подполье или в жизнь" в №13, "Усталость севера" в №22, "Три контрреволюции" в №27, "Старое небо" в №31 написаны энергично, эмоционально, талантливо - в них ещё нет того "цинизма", который будет принято находить у него в статьях эмигрантских лет, он ещё норовит наивно открыться, как он открылся в статье "Слишком ясно", признавшись, что поколение, к которому он себя относит, сознательно притворяется "Марфами", но таит внутри "светлый лик Марии". Это немаловажная черта: знаменитый ветлугинский "цинизм" в большой степени является необходимой непроницаемой маской сверхсовременного литератора.
Может быть, уже в своих ранних статьях, которые до сих пор никем не собраны и не оценены, Рындзюн достоин того, чтобы рассматриваться на равных с наиболее интересными тогдашними журналистами. В №1 газеты "Жизнь" он поместил заметку "Европа и мы", превратив свою рецензию на книгу Филиппа Гиббса "Душа Европы" в актуальное рассуждение о специфике новейшей войны. Гиббс утверждает в своей книге, что Европа мертва, что стыдиться не перед кем; естественно, в устах Рындзюна слова эти применены к совершенно иной ситуации - ситуации необходимости выхода из войны для России. Со страниц Гиббса, говорит Рындзюн, "смотрит искажённый предсмертный лик, растерзанный, залитый кровью, лик сошедшего с ума от адовой бессмысленности совершающегося, жаждущей ещё и ещё человеческого мяса". Автора книги поражает "маятниковая точность совершающегося: маятник направо - тысячи голов, рук и ног, маятник налево - тысячи голов, рук и ног. Тик-так, тик-так. Других звуков не слышно в европейской ночи". Вывод из этого обзора: Европа душит самоё себя. Самоубийц не судят 9.
Очень скоро - уже в 20-х номерах - имя Рындзюна вносится в список наиболее авторитетных сотрудников, а в 30-х номерах, в конце существования газеты, его имя помещается в список ведущих авторов политических статей.
В начале июня "Жизнь" закрывается. В воспоминаниях Дон-Аминадо (Аминада Петровича, или Аминодава Пейсаховича Шполянского, 1888 - 1957) "Поезд на третьем пути" 10 говорится, что Рындзюна специально пригласили редакторы газеты анархисты Яков Новомирский и Алексей Алексеевич Боровой с тем, чтобы он взял на себя тонкую и рискованную роль обозревателя процесса эсеров. Дон-Аминадо вспоминает о своей беседе по этому поводу с Боровым:
"- Вы, конечно, знаете, что на днях начинается в Кремле большой процесс левых эсеров.
- Еще бы не знать! Новомирский на этот процесс очень рассчитывает. собирается раздуть большое кадило. Но вещь эта, конечно, деликатная, и надо подать ее вкусно и тонко, так чтобы комар носа не подточил.
- Так вот, - продолжал Боровой, - именно по этому поводу я и хотел вам рекомендовать одного из моих слушателей, исключительно талантливого, умного, можно даже сказать блестящего человека. Фамилия его Рындзюн, Владимир Рындзюн.
Все понимает, много знает и за внешней робостью и сдержанностью таит большую внутреннюю разнузданность и то, что принято называть греческим огнем.
Я ему часто говорю: сердца, Рындзюн, у вас нет, вместо сердца у вас какая-то субстанция холода, но холодом этим вы обжигаете. И, откровенно говоря, есть в нем что-то интеллектуально-преступное, какой-то душевный вывих, провал, цинизм, доходящий до грации.
Боровой посмотрел на часы, - было уже поздно, - и заторопился:
- Я вас задержал, простите, дружеская беседа затянулась далеко за полночь.... Однако разрешите закончить, я хочу сказать, что , по моему искреннему убеждению, с этим кремлевским процессом протеже мой справится на ять!"
Расстались мы на том, что Рындзюн завтра же придет в типографию, где отрезвевшие техники должны были собраться на совещание.
<...> Носитель греческого огня пришел точно, минута в минуту.
Застенчивый, не слишком разговорчивый, усики щетинкой, веселые зелено-водянистые глаза - слегка навыкате, и из широко распахнутых отворотов белой сорочки для тенниса - безжизненно алебастровая, байроновская шея.
Впечатление от первой встречи неясно.
Впрочем, что и кому было вполне ясно в эти жуткие времена?
Чья визитная карточка? Чья фишка?
Текст был один для всех:
Мы дети страшных лет России...
Разговор о левых эсерах длился недолго.
Говорили больше о том, как добыть ля него особый пропуск, билет для прессы.
Рындзюн уронил одну фразу, которая запомнилась, показалась правдивой.
- Большевики идут на все, и до конца. Поэтому и преуспевают. А левые эсеры жеманятся и сами не знают, чего хотят, ложиться спать или вставать. Все это нюансы и тонкости для галерки. Ставка неудачников, заранее обреченных.
На этом мы и расстались.
Советовать будущему судебному референту - быть кротким, как голубь, и мудрым, как змий, - казалось лишним.
За светлоокого циника ручался Боровой, а там видно будет." 11
Рындзюн исключительно тактично и осторожно обозревал процесс, однако "Жизнь", как и все остальные некоммунистические издания, была закрыта, и её сотрудникам грозил арест. Именно тогда - после убийства графа Мирбаха, подавления прессы и начала террора в июне 1918 - Рындзюн уезжает в Харьков, задерживается на два месяца в Крыму. "В августе 1918 проехал на Дон, а оттуда, избегая красновской мобилизации, в Екатеринослав, Харьков, Киев <…> Из Киева <…> отбыл в Берлин, Мюнхен, Вену" 12. В Германию он приезжает как раз к тамошней революции. Не получив швейцарскую визу, Рындзюн возвращается в Киев, занятый германскими войсками.
"Но гетман Скоропадский объявил всеобщую мобилизацию. Бежал в Харьков, где и был мобилизован атаманом Балбачаном. Бежал обратно на Дон, в Ростов. До февраля 1919 бил баклуши, ходил в кофейню и писал стихи. В феврале Деникин объявил мобилизацию; спасаясь, поступил в белую газету. Подозревали в большевизме, подписывался "Д. Денисов".
По поводу "белой газеты": он начинает работать в ростовской газете, которая также называется "Жизнь", издает ее Ю. Н. Семенов, литературным отделом заведует И. Д. Сургучев, в числе сотрудников В. А. Амфитеатров-Кадашев, И. Ф. Наживин, А. Дроздов и другие. Рындзюн фактически является секретарем редакции, статьи свои 13 он публикует под псевдонимами, одним из которых и стал "А. Ветлугин" (кстати, "В. Ветлугин" был псевдоним Розанова, незадолго до того умершего). Летом 1919 года он едет корреспондентом на освобожденную от красных Украину: "Летом съездил в Крым, загрустил, и замечтал о далеком вояже..." Ветлугин был потрясен увиденной картиной "кругового застоя, сна, смерти". Он начинает терять надежду. При отступлении белых к Ростову он заболевает сыпным тифом и в конце декабря 1919 года уходит из Ростова, чтобы переправиться в занятый англичанами Батум. В мае 1920 года, накануне перехода города в руки большевиков, он эвакуируется с англичанами в Крым: "потерял последние деньги и последнюю веру в белое движение. Бежал в Константинополь, голодал". Осенью 1920 он с помощью А. И. Куприна перебирается в Париж. Здесь сыграли роль письма, с которыми он обратился к своим знакомым - московским писателям. Одно из таких писем, датированное 21 августа 1920 г., приводит Дон-Аминадо в своих мемуарах:
"Потому что мне всегда казалось, вы считали меня большевиком и думали, что я состою у них на службе.
Увы! При всей моей беспринципности я оказался по эту сторону добра и зла, по ту остался принципиальный Соболев, который,- помните,- не пожелал участвовать в "Жизни", когда я написал, что вопреки логике и по силе и течению событий Советы становятся стражем национальной независимости.
Сами большевики поняли это лишь через два года и пригласили Брусилова..."14
Некоторое время он сотрудничает в газете И. М. Василевского "Свободные мысли", но она закрывается и с февраля 1921 года Ветлугин становится сотрудником "Общего дела" В. Л. Бурцева. Именно в ней он разворачивается как ведущий журналист эмиграции. Его фантастическая информированность, необычайное знание материала, великолепный язык, жесткий динамичный стиль выдвигает его на первое место в парижской русской журналистике. Именно в конце 1920 - начале 1921 года Ветлугин сближается с Алексеем Толстым, который в это время также иногда публикуется в "Общем деле", но вскоре переходит в "Последние новости". Отметим предыдущие пересечения их биографий: зима-весна 1918 года в Москве, отъезд на юг через Харьков (Толстой уехал только в начале августа 1918), поездка по Украине осенью 1918 года (Толстой также посетил Екатеринослав и Николаев), отъезд в Константинополь (Толстой уехал в начале апреля 1919). Если судить по замечательному очерку "Джеттаторэ", Ветлугин пытался уехать в Константинополь из Одессы гораздо раньше, видимо, весной 1919 года (тогда же, когда и Толстой), но опоздал на пароход и был вынужден уехать в Новороссийск.
"Лакированные сапоги блеснули в кромешной тьме киевского вокзала, в декабре 1918: я не попал на немецкий поезд, пешком ушел на юг, вместо Берлина очутился в Одессе.
Коричневый френч торчал на Одесской набережной в утро французской эвакуации: я опоздал на английский пароход и вместо Константинополя попал в Новороссийск" 15.
В 1921 году в парижском издательстве "Север" выходит первая книга Ветлугина "Авантюристы Гражданской войны". Вторая книга "Третья Россия" выходит в самом начале 1922 года в Париже, в издательстве "Франко-русская печать". В 1921 году русская эмиграция в Париже ощутила кризис, ощутил его и Ветлугин. В январе 1922 года он договаривается о сотрудничестве со сменовеховской газетой "Накануне", где тем временем начал работать Толстой, возглавивший "Литературное приложение" к этой газете, "запродает" туда еще две книги очерков и в марте переезжает в Берлин. Дон-Аминадо описывает это так:
"Толстые уехали в Берлин.
Ветлугин что-то невнятное промямлил, не то хотел объяснить, не то оправдаться, и последовал за Толстыми.
На прощание <он - Е.Т.>сказал, что любят отечество не одни только ретрограды и мракобесы <то есть правые, монархически настроенные эмигранты, верные прежней России - Е.Т.> и что любовь-это дар Божий...
- А вы,-закончил он, ища слов и как будто замявшись,-вы еще хуже других, ибо расточаете свой дар исключительно на то, чтоб мракобесие это поэтизировать и, соблазняя, соблазнить, как говорил Сологуб. И все-таки, несмотря на все, я вас люблю... можете верить или не верить, мне это в высокой степени безразлично."
В доказательство непрошеной любви, спустя несколько месяцев, пришло последнее письмо из Берлина.
Помечено оно было февралем 22-го года.
"...хотя вы и считаете меня гнусным перебежчиком и планетарным хамом, но упорно не отвечать на письма еще не значит быть новым Чаадаевым и полнокровным европейцем.
Хочу, чтоб вы знали, что и в моем испепеленном сердце цветут незабудки.
Посылаю вам целый букет.
Издательское бешенство все возрастает.
"Слово" открыло отделение в Москве, на Петровке!..
И, кроме того, переходит на новую орфографию, которую вы так страстно ненавидите.
А. С. Ефрон возвращается на родину, где ему возвращена типография. Хлопотал об этом Алексей Максимович Пешков, он же Горький.
"Грани"-издательство проблематичное, настроение правое, но с деньгами у них слабо.
Продаются, однако, и они хорошо, и альманах "Граней" допущен в Россию.
Незабудка номер два: в "Доме искусств" в очередную пятницу были Гессен и... Красин.
После этого А. А. Яблоновский и Саша Черный кажутся ультразубрами.
Тема дня-приезд двух советских знаменитостей, поэта Кусикова и беллетриста Бориса Пильняка.
Оба очень славные ребята, таланты недоказанные, но пить с ними весело, рассказывают много такого, о чем мы и понятия не имеем.
С ними, с Ященко, Толстым и Соколовым-Микитовым много и часто пьянствуем.
Воображаю ваше презрение.
Толстой вернулся из Риги в отличном настроении.
Имел огромный успех, сам играл Желтухина в своей "Касатке".
Но дело не в этом, а в том, что Рига - аванпост, а также и трамплин.
Все переговоры ведутся в Риге, а, судя по советской "Летописи литераторов" и по преувеличенному ухаживанью Пильняка,- Толстой по-прежнему любимец публики.
Так что будьте уверены, что продолжение последует...
Я живу одиноко, ни на какую родину не поеду, а если куда и поеду, то на родину Генри Форда, в Америку.
В ожидании чего пишу памфлеты и романы и продаю на корню.
Содержание их неважное, а названия первый сорт.
Судите сами:
"Записки мерзавца".
"Лицо, пожелавшее остаться неизвестным".
И "Иерихонские трубачи".
В последний раз жду от вас ответа и жму руку.
Вами забытый и Вас любящий А. Ветлугин". 16
В "Накануне" Ветлугин печатается в редактируемом А. Н. Толстым "Литературном приложении". В издательстве "Русское творчество" литературным отделом которого также заведует А. Н. Толстой, в том же 1922 году выходят три книги Ветлугина: книги очерков "Герои и воображаемые портреты" ("Воображаемые портреты" называлась книга эссе знаменитого английского художественного критика-символиста Уолтера Патера (Пэйтера), 1839 - 1894, вышедшая в 1887 году) и "Последыши", и роман "Записки мерзавца: моменты жизни Юрия Быстрицкого". "Накануне" - просоветская газета, финансируемая из Москвы, и Союз русских литераторов и журналистов ставит вопрос о дальнейшем пребывании ее сотрудников в Союзе. Весной 1922 года А. Н. Толстой и два других сотрудника "Накануне" - И. М. Василевский и А. Ветлугин решают выйти из Союза. В ответ на письмо от председателя "Правления парижского Союза русских литераторов и журналистов" П.Н. Милюкова (идентичное тем, что получили Толстой и Василевский), заявляющее о невозможности их дальнейшего пребывания в составе Союза, Ветлугин ответил:
"Милостивый Государь,
Павел Николаевич!
Настоящим подтверждаю получение Вашего письма от 19 сего апреля. Как явствует из второго и третьего Ваших вопросов, Союз русских литераторов и журналистов в Париже отказался от основной идеи своего первоначального Устава - строжайшей аполитичности - и под флагом профессиональной организации производит ныне проверку политических убеждений своих сочленов.
Не считая совместимым с достоинством русского литератора и мироощущением живого человека пребывание в такого рода парижских организациях, настоящим прошу не считать меня более членом возглавляемого Вами Союза русских литераторов и журналистов в Париже.
А. Ветлугин" 17
Толстой возвращается в Советский Союз 1 августа 1923 года. В сентябре 1922 года Ветлугин сопровождает Есенина с Айседорой Дункан в Америку в качестве их секретаря и переводчика и решает остаться в Америке, где печатается в "Новом русском слове"; в 1923 году ведет колонку в нью-йоркской просоветской газете "Русский голос" и вскоре становится ее редактором. В какой-то момент он оказался в Голливуде, где в конце концов возглавил Story Department (отдел сценариев) на MGM. Видимо, он разбогател: упоминается его женитьба на богатой еврейке; в интернете в американских киномемуарах говорится о его невесте-starlet ("звездочке"), причем речь идет о последних его годах, когда он стал продюсером , правда. всего двух фильмов - "East Side, West Side" (1949) и "A Life of Her Own" (1950), в котором играла Лана Тернер, а режиссёром был знаменитый Кьюкор). Это были второразрядные фильмы с первоклассными актерами.
Толстой не был настоящим журналистом. Не было у него и непосредственных впечатлений о Гражданской войне, во время которой он был в Одессе. Готовя второй том трилогии "Хождение по мукам", Толстой изучал документы Гражданской войны. Нам кажется, что ничуть не меньшее внимание он должен был уделить книгам Ветлугина, где драгоценные сведения уже сосредоточены - в беспрецедентной концентрации - и осмыслены. По контрасту с толстовскими описаниями Гражданской войны в очерках Ветлугина бросается в глаза, во-первых, эта ветлугинская невероятная осведомленность, а во-вторых, холодный, отстраненный тон, создающий впечатление благородного скептицизма. На этом фоне "Восемнадцатый год" Толстого (1927 - 1928) уже кажется переложением сложного материала для школьников - например, если сравнить с ветлугинским очерком "Анархисты" 18 карикатурное описание логова анархистов, куда попадает Даша. (Этого упрощения, однако, еще нет в "Похождениях Невзорова, или Ибикусе" - повести, которую Шкловский "в шутку" называл вторым томом "Хождения по мукам".)
Именно Ветлугин первый придумал третью Россию 19 и начал говорить о ней:
"Третья Россия, не Ленинская и не Керенская, не наша и не ваша. Хотите, купите, не хотите, идите к черту, а я общая, кадетская и махновская, красная и черная, белая и зеленая, ни на чьи мобилизации не откликаюсь, а, если кого и люблю назаправде, так уж, конечно, мешочников. Продают муку и рассказывают новости" 20.
Тогда еще это казалось неслыханным цинизмом и беспринципностью обоим лагерям, застывшим в безнадежной схватке. По этому поводу принято цитировать отзыв Бунина о книге "Авантюристы Гражданской войны":
"Ветлугин - дитя своего времени.
Ужасную молодость дал Бог тем, что росли, мужали и оставались живы за последние годы.
Какую противоестественную выдумку, какое разочарование во всём, какое неприятное спокойствие приобрели они!
Сколь много они видели, и сколько грязи, крови. И как ожесточились.
И нынешний Ветлугин смотрит на мир ледяными глазами и всем говорит:
- Все вы чёрт знает что, и все идите к чёрту!
Недостаток это? Большое несчастье, болезнь? Что будет с Ветлугиным? Изживёт он свою болезнь, или нет?
Ведь нужно, необходимо, чтобы хоть иногда, невзначай, и на ледяные глаза навёртывались слёзы..." 21
Однако именно антиидеологичный Ветлугин снабдил идеологией литературное "сменовеховство". Он писал о своем сближении с приехавшим в Берлин Есениным:
"После четырех лет встреча на Клейстштрассе. За мной - планетарное мещанство белых; за ним - тяжкий млат красных. Крови достаточно с обеих сторон. Еще два года назад эта встреча была бы невозможна по причинам не только географическим: уничтожающая ненависть толкала и его, и меня. Теперь выяснилось, что Россия сильнее ненависти" 22.
Набрасывая портреты тех людей, кто, по его мнению, так же, как и он, относится к вымечтанной, над-идеологической, Третьей России, России будущего, Ветлугин описал Толстого, пока еще парижского эмигранта, в очерке "Алексей Н.Толстой", который появился в книге Ветлугина "Последыши. Очерки расплавленной Москвы" (Берлин, 1922) с эпиграфом: "Письмо Толстого Чайковскому - первые человеческие слова, прозвучавшие на русском языке за пять лет...После стольких чугунных ликов наше родное человеческое лицо.(Из записной книжки)".
"Странные лица попадаются в Заволжье. Оденьте их обладателей в римскую тогу - проконсулы, сенаторы, быть может, императоры времен солдатских переворотов... Замените римскую тогу костюмом соратников Мамая - пред вами татарин, сборщик податей в Тверском княжестве. В них одновременно: величие и жестокость, презрение и жадность, вызов и животный страх...
В бобровой шубе, в суконных валенках, в пенсне без оправы, в декабрьских сумерках, на полированной Петровке... Зоркий москвич заинтересован: "Кто такой? что за человек?.. "
В новеньком смокинге, в огромной манишке, в лаковых полуботинках одно такое лицо частенько раскланивалось со сцены Московского Драматического театра. Оно же и гуляло по Петровке, оно же и сидело у "Бома", оно же и мелькало в Литературно-художественном кружке. Самый заядлый провинциал, пробыв в Москве хоть одну неделю, - уже знал, уже запоминал. Утром разворачивал "Русские Ведомости", под нижним фельетоном встречал длинную подпись: "граф Алексей Н. Толстой". Ага, вчерашний, как же, как же...
После графа Вилье де-Лиль Адана, спавшего на бульварных скамейках и предъявлявшего права на восточные скипетры, свет еще не видел таких демократических графов. Толстой республиканец не только потому, что "политика для швейцаров" и каждый должен развлекаться так, чтобы не дразнить чернь. Толстой - человек завтрашнего дня; если завтрашнему дню он окажется не по зубам, дневник мировой дисгармонии обогатится еще одним происшествием... В Париже он как в Самаре, в кафе "Бом" как на приеме у английского короля. Веселый и грустный: сидя в пустыне и не видя оазисов, неплохо посмеяться... Большинство хочет грустить? Отлично, будем грустить. И в том, и в другом случае выхода нет.
Парижские улицы он называет московскими именами. Rue de Passy - вкруг которой селится эмиграция - для него есть и будет Арбат. Почему? Очень просто. Он не верит в реальность своего парижского пребывания. Ест устрицы у Prunier, а переживает, будто у Тестова. Подозрительный волжанин - в душе немного удивляется тому, что консьержи не понимают русского языка. Притворяются, сволочи... Кроме того, я совершенно убежден, что этот белый, дородный, красивый человек любит мешочников и ненавидит японцев... Роман его ("Хождение по мукам") переведен в Америке, недавно один человек в полосатом пальто и зеленой кепке долго хлопал его по спине и что-то одобрительное насасывал в трубку. Пьеса его идет в Париже, Мюнхене, в Копенгагене и где-то в Южной Америке, чуть ли не в Перу. Сам Толстой весь минувший июль ходил по парижским магазинам и выкопал неслыханно-американские туфли. Носы, каждый с пол-аршина; канты, расшивки, подборы... Посмотришь на ноги - Джон Астор младший, посмотришь в глаза - ну когда же он сможет вернуться к себе на Молчановку?.. Для мешочников Толстой - граф: они не поймут его юмора, их не раскачает "Любовь - Книга Золотая". Для графов Толстой - мешочник: им чужда его любовь ко всяческой России, к степенной красавице и пьяной бабище, они не поймут, почему до возвращения в Россию он не может продолжать свою трилогию. Мешочник он еще и потому, что психологию младенцев, зачатых на крыше вагона, он остро почувствовал и не осудил. В нем нет ненависти: для русского писателя это почти Монтионовская премия.
...Из всех встреч припоминаю две. Первые дни после октябрьского переворота, легкий морозец задернул лужицы, вдали постреливают. С винтовкой за спиной, в защитной бекеше Толстой несет "внешнюю охрану" своего квартала на Молчановке. Важно расхаживает, лицо спокойное, жесты, как на Богослужении.
Париж. Сочельник. Среди суетливой толпы на больших бульварах фланирует Толстой уже не в бекеше и без винтовки. Останавливается перед каждой башмачной витриной, серьезнейше рассматривает. Не троньте: человек священнодействует...
Хороши узконосые туфли, но можно и во внешней охране... Жить страшно приятно. Россия будет" 23.
Это очень важный текст. Ветлугин, сменовеховец не националистического типа, везде находит черты наступающего нового мира, в котором нет места идеологии. Толстого он стилизует, подчеркивая его жизнеспособность, протеичность, готовность меняться,. высвечивая театральную природу его многочисленных масок . Ветлугину нравится толстовский демократизм (он, как старый Илья Ростов, со всеми одинаков), но главный для него признак "человека завтрашнего дня" - отсутствие ненависти, приятие России любой. Поскольку Ветлугину дорога Россия, строящаяся и готовая стать частью современного мира, то он любит мешочников- и настаивает, что и Толстой должен любить их. Надо вспомнить, что Ветлугин, по всей вероятности, ещё в России был вполне профессиональным бизнесменом - так можно перевести на современный язык его "авантюры". Именно поэтому он чувствует солидарность с авантюрной модернистской складкой в характере Толстого, о которой вспоминал И. Бунин в очерке "Третий Толстой" - например, в эпизоде с шубой. Наверно, эти берлинские темы отразились в "Похождениях Невзорова": граф-мешочник изобразил мешочника- графа.
Пересечения толстовских и ветлугинских текстов продолжаются. В Париже Толстой описывает быт русской колонии; в статье "У нас в Пасси" Ветлугин настолько подробно очерчивает круг интересов, занятий и фобий русских эмигрантов, приводит столько человеческих судеб, что нельзя не читать его очерк как своего рода "подстрочник" для парижских персонажей Толстого. Вот, например анекдот, который прямо относится к сюжету толстовского рассказа "Миссионер" (Эренбург в своих воспоминаниях говорит, что это он рассказал об этом случае Толстому):
"Денег больше не осталось, но предлагают два хороших дела: один поручик разыскал патера, который за переход в католицизм выплачивает единовременно сто франков, а если поторговаться, и все двести. Обязательств никаких, подпиши бумажку в приятии благодати и гуляй!" 24
Не только Толстой черпал из сокровищницы историй Ветлугина. Рассказывая историю о том, как нефть из занятого красными Грозного пригнали в зимний Петербург, а она содержала большой процент парафина и замерзла, Шкловский сопоставляет ее с бродячим сюжетом, "который рассказывается в Северной Африке бурами про кафров и в Южной России евреями про украинцев". Это анекдот о туземце, который получает за каждый мешок по монетке, чтобы потом монетки сосчитать. Но монетки новенькие, и туземец оставляет две монетки у себя и при расчете получает за меньшее количество мешков. Это оказывается параболой России: "Россия украла много двугривенных у себя. <…> Она погубила заводы, но получила с них приводные ремни на сапоги". Оба сюжета он взял из очерков Ветлугина.
Кристаллизация новой прозаической техники, основанной на анекдоте, происходит на основе наработок, сделанных в революционные годы, почти одновременно у Эренбурга, Толстого, Шкловского (съехавшихся в 1922 году в Берлин). Ветлугин также оказывается в Берлине, в тех же кругах, что и Толстой и Шкловский и Эренбург. Критики подчеркивали слияние трагического и анекдотического у Ветлугина. Действительно, какую страницу ни открыть, вся повествовательная ткань состоит из драгоценных сгустков - например, телеграмма Дыбенки Троцкому: "Сего числа сдал власть его превосходительству товарищу и генералу…"
Анекдот как выжимка революционного опыта разрабатывается и у таких разных писателей, как Н. Тэффи (знаменитое "Ке фер? Фер-то ке?"), и М. Горький в "Страницах из дневника" (известный анекдот о Блоке, рассказанный петроградской проституткой, и знаменитое "Относиться скопцычески"). В том же ключе написаны и замечательные очерки о революции Ивана Наживина, четко и тонко воспринимающего новый язык. Так, слово "буржуазия" народ осмысляет через связь с биржей, капиталом, и произносит "биржуазия", а понятие "кадет" соотносит вовсе не с конституционной демократией, а с военными училищами, сетуя на воинственность, якобы присущую этой партии. И, наконец, "Окаянные дни" И. Бунина обессмертили анекдот, ставший символом разрухи и озверения: знаменитые помещичьи павлины, побритые осатаневшими крестьянами.
Сам Толстой писал уже в 1930-е годы:
"Сюжет - это <…> массовый анекдот, весь еще сырой и животрепетный. Он может еще и не облечься в словесную форму и не ходить из уст в уста. Но - сказанный - будет понят массами, он - ключ к раскрытию какого-то социального противоречия. Такова его природа. За ним писатель отправляется на охоту, - за этой пестрой птичкой счастливой удачи. Сюжет, как всякий анекдот (опять подчеркиваю, - анекдот не как игра слов, но как предельный по лаконизму рассказ о столкновении факторов), не может мыслиться только как причина и следствие, действие и результат, сила, приложенная к данной среде, и вытекающие отсюда последствия и т. д. В сюжете всегда должна быть запятая и "но". К данной среде прикладывается сила, но возникает противосила, и получается неожиданный (или заранее обречённый, роковой) результат. Элемент неожиданности, или - в другом случае - обречённости, и составляет соль анекдота - сюжета." 25
Фигура Ветлугина станет предметом развернутого показа в повести Толстого "Эмигранты", посвященной впечатлениям 1919 года в Париже. Молодой журналист изображен там под именем Володи Лисовского 26. Совпадают важнейшие детали: известность на Юге России, работа в "Общем деле". Толстой, однако, говорит, что Лисовский выехал на Запад с Милюковым, убедив его взять себя личным секретарём 27. Эта фраза должна читателя запутать, сняв однозначность привязки персонажа к прототипу: Ветлугин, связанный с ростовским "ОСВАГом" для либерального Милюкова никак не подходил и мог печататься в "Общем деле", которое "субсидировалось из фондов русской армии по решению главнокомандующего генерала П. Н. Врангеля" 28. Кроме того, он неоднократно высказывался против Милюкова в своих статьях. Ледяная тоска в глазах Лисовского , возможно, шифрует прозвище, данное Буниным Ветлугину "ледяные глаза".
Лисовский изображен гораздо более правым, чем Бурцев, который "для Деникина <…> был слишком красен" 29:
"- Владимир Львович, играйте на генерала на белой лошадке. Нюхайте эпоху. Больше нельзя долбить, будто большевики сорвали святую, бескровную революцию... И слава богу, что сорвали, - осиновый ей кол...
- Замолчите! - страшным шепотом перебивал Бурцев.
- Осознать настоящего хозяина, - вот лозунг... Владимир Львович, вы верный слуга буржуазии, и дай бог ей здоровья и процветания...
- Молчите! Вы - циник, диалектик, большевик...
- Хотите, махну четыре фельетона подряд - во всем блеске, как я обо всем этом думаю... Редакция переезжает на Елисейские поля, вход с парадного... В приемной - жизнь, а не гвозди в стенах... Депутаты, дельцы, концессионеры, генералы... Шикарные девочки...
- Я вас больше не слушаю, - Бурцев хватал сухонькими пальчиками перо, и нос его нависал над торопливыми неразборчивыми строками, над чернильными брызгами" 30.
Диалектика Ветлугина, его нежелание удовлетворяться идеологическими банальностями казались морально подозрительными, его ирония - разрушительной. Толстой, как и остальные его современники, также подчёркивает цинизм Ветлугина, но он видит и другое - качественный разрыв между Ветлугиным и остальными русскими журналистами в Париже, которые по сравнению с ним кажутся провинциалами.. В сюжете "Эмигрантов" динамичный, инициативный Лисовский, узнающий новости за день до своих коллег, пытается убедить Бурцева печатать газету по-французски, чтобы разуверить французских рабочих в коммунизме, и даже сам идет на рабочую окраину собирать информацию, выдавая себя за большевика, то есть действует как современный европейский журналист. Лисовский иронизирует над Бурцевым, все время отстающим от событий, за топорную работу: "Вы бы все-таки литературный материал через меня пропускали. В городе над фельетоном смеются" 31.
В прямую речь своего персонажа Толстой вставляет аллюзию на название первой книги Ветлугина, "Авантюристы Гражданской войны": "- Вот вы уверены, что я просто авантюрист... Пожалуй, вы и правы. Но без нас в революции было бы мало перцу... "
Лисовский мечтает написать книгу, в характеристике которой мы ощущаем ту пропасть между поколениями, которая отделяла молодого и почти гениального журналиста-авнгардиста от его коллег, сформированных дореволюционной Россией: несомненно, имеются в виду "Записки мерзавца":
"А вот книгу я напишу, что верно, то верно... Циничную, гнусную, невообразимую, - выворочу наизнанку всю человеческую мерзость. Чтоб каждая строчка налилась мозговым сифилисом... Это будет - успех!.. Исповедь современного человека, дневник растленной души, настольная книга для вас, мосье, дам... " 32
Позднее впечатлительный и беспринципный Лисовский под влиянием пропаганды французских пролетариев задумывает прямо противоположную, прокоммунистическую книгу. В толстовском описании этого замысла фактически говорится о повествовательном стиле уже вышедших ветлугинских берлинских книг: "Циничная, наглая, такая, будто автору известно в тысячу раз больше, чем сказано... С каждой страницы двигаются на читателя миллионы устрашающих теней... " 33
Введение фигуры Лисовского и подробное отстраненное описание его поэтики в повести "Эмигранты" служит своего рода камертоном для старшего писателя, который в этой своей вещи пытается быть гораздо более энергичным, проницательным, циничным и жестким - явно ориентируясь на прозу Ветлугина. В повести "Эмигранты" Толстой демонстративно тягается с Ветлугиным и в изображении яркой вехи парижского лета 1919 года - поединка между гордостью Франции боксером Жоржем Карпантье, чемпионом Европы, и чемпионом мира американцем Джеком Демпси. Матч этот, состоявшийся в Англии, транслировался по радио и переживался Францией как национальное событие. Толстой, как нам кажется, учится у Ветлугина искусству краткого энергичного репортажа: действительно, сократив до трех страниц ветлугинское описание матча, Толстому удается добиться почти кинематографического эффекта:
"Великий день настал. Не менее миллиона людей двигалось по Большим бульварам к центру, где над редакцией "Матэн" издалека виднелся большой экран, на нем - схематическое изображение двух голов - Карпантье и Демпси. Каждый удар передается через океан по радио, и на очертаниях голов посредством электрической сигнализации отмечается место, где нанесен удар. Аэропланы, парящие над городом, также принимают радиосообщения о наносимых ударах и выкидывают светящиеся шары - белый, если удар нанесен в лицо Карпантье, красный - в лицо Демпси. Такая же сигнализация шарами установлена на верху Эйфелевой башни. Приз победителю - три миллиона долларов, побежденному - миллион. Если переводить на франки, шестьдесят миллионов франков за пять минут битья по лицу, - не у одного только маломощного буржуа мутилось в голове... Энтузиазм был всеобщим... " 34
Этот абзац есть сведение воедино и упрощение трех абзацев ветлугинского описания:
"В утренних изданиях парижане были уведомлены:
1. На place Concorde, на крыше Hotel Crillon стараниями издателей "Petit Parisien" установлен экран, который шаг за шагом матча, через одну минуту, потребную для полета волны радио, будет осведомлять толпу о всех фазах поединка. Над городом от имени "Petit Parisien" взовьется гигантский аэроплан "Голиаф", который через шестьдесят пять секунд после окончания матча в Джерсей-Сити (когда до публики райка еще не долетят звуки рупора...) пустит стаю ракет соответственного цвета: белый - победа Демпси, красный - победа Карпантье...
2. Издатели "Пти журнал" зафрахтовали многочисленную эскадрилью легких птиц - "Ньюпортов", которые распределят меж собой весь Париж, всюду сбросят летучки (они снабжены летучками на все три возможных случая: Карпантье, Демпси, ничья), и зажгут над пропеллером условный огонь: белый или красный...
3. Издатели "Матэн" избирают совершенно своеобразный путь. На крыше своего отеля (на бульваре Poissonniere) они устанавливают гигантские сирены, ревом которых в 1914-18 осведомлялся Париж о налете немецких цеппелинов и фокеров. Десяток спикеров в рупоры особой конструкции будут выкрикивать толпе донесения радио... А через шестьдесят пять секунд после окончания матча в Джерсей-Сити заревут сирены и взорвутся оглушительные бомбы. Один гудок сирены продолжительностью в десять секунд и одна бомба означают ничью, три гудка и три бомбы победу Демпси, двенадцать гудков и двенадцать бомб победу Карпантье..." 35
Алексей Толстой свою роль в литературном процессе осуществлял как посредник между высшей и средней лигами - пересказывая на облегченном и понятном среднему читателю, но, впрочем, превосходном языке, мысли и чувства, которые вырабатывались немногими и первоначально были выражены более сложно.
Стиль Ветлугина, нагруженный информацией и требовавший от читателя усилия, очевидно, делал его писателем для немногих. Нельзя забывать и о крайней молодости автора - он не успел "выписаться", как это называл Чехов.
Сейчас нам трудно понимать современников Ветлугина, упрекавших его в отсутствии идеалов и цинизме. Впрочем, нам кажется, что эта нечувствительность скорее эстетическая - непривычка к приему "ледяные глаза", то есть хлестко- иронического, отстраненного повествования.
В числе самых загадочных литературных пересечений двух писателей- малоизвестный очерк Толстого "Атаман Григорьев", опубликованный в 1929 г. в журнале "Огонёк" и затем включённый только в одно собрание сочинений, выпущенное в 1934 - 1936 гг. По причинам, о которых можно только догадываться, этот очерк не был включён в Полное собрание сочинений и с тех пор появился лишь в случайном частном издании 1991 года - его опубликовал известный литературовед Вадим Баранов. Начало этого произведения кажется написанным Ветлугиным. Нельзя не узнать свирепо-лаконичного ветлугинского стиля с его выпуклыми "реалистическими" деталями (здесь это гуталин и сапоги как лейтмотив Григорьева), с его ястребиным охватом мировой ситуации, с его современнейшими стяжениями, перескоками и игрою фокусом: "в военной тишине германской оккупации запахло съестным", "великолепный павлин Скоропадский", "немцы только оглядывались" и т.д. Толстой виртуозно проимитировал прихотливую, сжатую стилистику младшего коллеги. Однако у Ветлугина очерк об атамане Григорьеве имеется, соответствующий эпизод в нём гораздо короче и совершенно не похож на текст Толстого. Толстой, видимо, хотел попробовать, может и хочет ли он писать в подобной стилистике.
"А. Н. Толстой
"Атаман Григорьев"
Он промчался через революцию мимолетно, но внушительно. Трудно понять, на что он целился, размахиваясь так широко. В проспиртованных мозгах его, несомненно, в какую-то минуту появилась мечта - ухватить гетманскую булаву всея Украины. Мечты и намерения вырастали вместе с военными успехами. Как пробка, вынесенная на поверхность народного восстания, он уносился волей взбаламученной стихии. Когда гетман Скоропадский в 18-м году под давлением украинских националистов стал очищать гетманскую армию от кацапов, Григорьев очутился на улице и должно быть, варил гуталин.
В то время весь двухсоттысячный офицерский корпус (за небольшим исключением), сбросив форму и припрятав оружие, погрузился с головой в обывательское бытие. Но оно оказалось ненадежным и голодным. Выход из него был либо в Красную Армию, либо в авантюру, глядя по темпераменту; все зависело от того, что человеку представлялось выше - долг или личная жизнь. (Я делаю ударение именно на долге, потому что веры в победу революции в то отдаленное время было мало, особенно среди офицерства, удрученного зрелищем распадения царской армии и нашествия германцев.)
Заманчиво написать книгу об авантюристах 18-19-го годов. Эти люди первыми кинулись в революционный ураган, увлекая за собой возбужденные человеческие массы. Были авантюристы - кабинетные теоретики (анархисты) - типа Волина, махновского пророка, холодные эстеты - типа Савинкова, игравшего в девятку с революцией, беспринципные ловкачи, неврастеники типа Муравьева, стихийные - типа Сорокина, утробные - типа Григорьева. (На белой стороне эти типы менее ярки, - там за отсутствием действующих масс, авантюризм принимал формы мстительной жестокости, простого воровства, личной наживы.)
Григорьев почувствовал революцию брюхом, подтянутым от гуталина. В военной тишине германской оккупации запахло съестным. Император Вильгельм, напичканный средневековыми предрассудками и интересами крупных заводчиков, продолжал делать глупости: заключил Брестский мир, уверенный в безвозвратном распадении России на атомы; посадил на древний киевский стол великолепного павлина Скоропадского, уверенный, что ловко провел за нос глупых малороссов; возвратил в усадьбы помещиков, уверенный что они выколотят из мужиков хлеба, сколько нужно; в города вернул губернаторов, уверенный, что губернаторы вмиг пропишут на мужичьих задницах революцию; ввел на Украину шестьсот тысяч солдат, уверенный, что тридцать миллионов украинцев испугаются до смерти.
За девять месяцев интервенции в Германию удалось ввезти хлеба только по фунту на едока. Мужики свирепели с каждым днем. Украинская интеллигенция и мелкая буржуазия с каждым днем левели. Скромный бухгалтер из бывшего Союза городов западного фронта - Симон Петлюра - объявил себя новым Богданом Хмельницким и начал формировать курени на юге. Задымилось, занялось. Немцы только оглядывались. Петлюра на юге, в Нежинщине - коммунисты-повстанцы, в Екатеринославщине - Махно. Григорьев бросил варить гуталин. Где и когда сформировал он первый отряд из отчаянных головорезов и объявился батьком, - знать любопытно. (Прошу читателей откликнуться и прислать мне материал о начале григорьевщины.) Известно, что в селе Верблюжка он с отрядом в 120 человек, вооруженных обрезами, вилами и топорами, принял петлюровскую ориентацию и в ближайшую ночь напал на австрийский эшелон и разбил его.
Батька он был хоть куда - скорый на расправу, горластый, матерщинник, опытный вояка. Девятого ноября он смог, наконец, развернуть могутные плечи: император Вильгельм бежал из Потсдама в Спа, а оттуда на автомобиле - в небытие; оккупационная германская армия выбрала советы и двинулась домой - увозили огромное интендантское имущество. На эти-то богатейшие эшелоны и обрушились все батьки, начиная от Григорьева и Махно до мелких атаманов - Лыхо, Лисица, Правда и других. Было чем поживиться.
Григорьев взял огромную добычу, и отряд его вырос в армию. С Петлюрой ему было уже несподручно. Петлюра воевал за власть, Григорьев сам стал властью. Атаманская власть - вся в непрестанном, в нарастающем действии. Питание и добыча. Армия его состояла (как все армии такого рода) из ядра и периферия. Ядро - профессионалы-вояки, авантюристы, уголовники. Периферия - деревенская голытьба. Она-то и потянула его от Петлюры к большевикам.
Большевикам было выгодно воспользоваться отчаянной армией батьки Григорьева. В то время (конец 18-го, начало 19-го) франко-греческие десанты оккупировали Одессу, Николаев и Херсон. Французские власти вели себя еще глупее, чем немцы на Украине. Немцы хотя и грозили пушками, но в общем довольствовались одним сырьем и пищевым довольствием. Французы явились с чрезвычайной агрессивностью восстанавливать довоенный политический и экономический порядок на юге России, миллиарды франков были вложены в предприятия угольного района и металлургических заводов. Греки появились здесь по "щучьему приказу" и с досады тоже безобразничали.
Французские линкоры охраняли гавани, зуавы в красных фесках и греки в юбочках занимали фронт. Григорьев получил из Москвы приказ и двинул ободранную до театральной живописности, голодную и шумную армию на танки и дальнобойные орудия. Всем известно, чем это кончилось. На Западе долго недоумевали, как так случилось, что франко-греческая армия отступила, села на корабли и ушла со срамом. Испугались ли агитации, советской заразы? Или просто испугались бешеного набега диких орд, вооруженных ржавыми винтовками, обрезами, самодельными пистолетами и невероятным зарядом ненависти, - людей, похожих на видения сыпнотифозного кошмара. Под Херсоном (рассказ очевидца), обложив полукольцом город, красные повстанцы, как бешеные, бросились на крепость, взяли ее на ура в рукопашную, дрались, чем попалось под руку. Греческие отряды, отступая, гибли в улицах. Их гнали к порту, где они сбились в беспорядочные толпы, не видя - куда отступать. Здесь началась уже резня. Пьяные от боя повстанцы плевали на пушки военных судов. Весь город был покрыт трупами. Остатки греков бежали. Рабочие, взятые ими как заложники, были сожжены живыми в амбарах огнем с судов.
С таким народом Григорьев двинулся к Одессе. С огромными потерями был взят Николаев. Под Колосовкой кавалерия захватила французские танки; их отправили в Харьков, потому что боялись к ним даже и притрагиваться. Под Сербкой под мокрым снегом ложились тысячами, вся степь была покрыта трупами "дядькив".Сербку взяли хитростью: ночью восемнадцать повстанцев прокрались на станцию и перерезали весь французский штаб. Французы растерялись. Зуавы начали требовать выборов в советы. В штаб к Григорьеву прибыл парламентер с предложением капитуляции.
Рассказ очевидца. Автомобиль с большевиками и парламентером-французом, адъютантом генерала д'Ансельма, подъехал к стоящим в степи семи бронепоездам. Дул бешеный ветер, лепило мокрым снегом: Несколько тысяч мужиков, парней и мальчишек - в свитках, в рваных шинелях, многие босиком, лохматые, грязные, как дьяволы, - стояли кучками близ полотна. У француза голова ушла в плечи. Но все же он пробормотал: "Бравые солдаты!". Автомобиль остановился. Человек двести кинулось, окружили.
- Гляди, хрянцуз...
- Эх ты...
- Гладкий кабан...
Подошел человек ростом в сажень, взял лапой француза за плечо, - у того мотнулась голова...
- Секи ему башку, - сказал человек.
Но большевики уговорили - не сечь парламентера, вести его к атаману. Приехавшие вместе с толпой двинулись к штабному составу. Дядьки начали стучать в окна вагона, кричать: "Атаман, выходи... Хрянцуз Одессу сдает". На площадке появился коренастый человек в коричневом френче, в раздутых галифе, в огромной лохматой папахе, - опухшее румяное лицо, бородка, взъерошенные усы, выпученные серые глаза. Атаман Григорьев. Сзади него стояло шесть человек - невероятного роста парни, в рваных свитках, увешанные револьверами, ручными гранатами и часовыми цепочками, - личная охрана батьки. Один из прибывших объяснил цель приезда. Неожиданно из соседней теплушки медные трубы заревели "Интернационал".
Атаман ничего не сказал и пошел в вагон вместе с прибывшими и охраной. В салон-вагоне, не садясь, атаман снял папаху и величественно протянул ее телохранителю. Тот взял и держал ее обеими руками. Начался разговор. Атаман, видимо, полагая, что излишние слова роняют его величие, больше мычал и косился на француза.
- А это что? - кивнув на него, наконец, спросил он пропитым басом.
Ему объяснили, что парламентер.
- Ага, мириться. - Григорьев вплоть подошел к французу. У того голова начала опять уходить в плечи, но на лице - вежливость и - с изящным жестом к переводчику - он проговорил звонко:
- Передайте генералу Григорьеву, что Франция восхищена мужеством и боеспособностью его солдат.
- Ага, сволочи, Антанта, мать вашу так! - Опухшее лицо Григорьева, не выдержав, расплылось самодовольно. - Теперь в восхищении, а то - бандиты. - Он отошел несколько, раздвинул ноги, сунул руки в карманы, стал опять великим человеком. - Так вот что - передайте этому дерьму французу, что атаман Григорьев не желает разговаривать с международными бандитами... Три дня сроку... Пускай убираются к свиньям собачьим из Одессы... Через три дня беру город. (Он показал французу три грязных пальца - тот живо закивал головой.) Понял? И если я поймаю кого-нибудь из ваших в Одессе, грека или француза, - без пощады на месте - в ящик.
Француз все понял. В сжатой речи он изложил, что союзники чрезвычайно сильны и готовы на какое угодно сопротивление... (Атаман: "Что? Сильны?". - и опять начал подходить...) "Но, не желая бесцельно проливать благородную русскую кровь, мы согласны в три дня эвакуироваться из Одессы".
- То-то,-сказал атаман, - и, кроме того, требую немедленно доставить мне в армию пятнадцать тысяч пар сапог - заграничных.
Окончив наиболее серьезную часть беседы, атаман шибко поскреб череп, сказал: "Грицко, неси что надо". Телохранители кинулись из вагона и тотчас внесли буханку ржаного хлеба, шматок сала в полпуда весом и два конских ведра - одно со спиртом, в другом дымилась картошка. Атаман широким жестом показал на стол. Гости сели.
Через три дня, действительно, кавалерийские части Григорьева появились на Дерибасовской. На внешнем рейде лежали, как два жука, французские линкоры, и густо дымили заржавленные пароходы, набитые - от трюма до капитанского мостика - буржуями, чемоданами, генералами, петербургскими дамами и общественными деятелями. Один за другим Ноевы ковчеги ушли на запад. Атаман Григорьев занял лучший номер в гостинице "Англетерр", с роскошной кроватью и двумя пулеметами на балконе. Отсюда он готовился, но неизвестно, что он готовился совершить. Отсюда звезда его пошла к закату. Совет рабочих депутатов взял всю власть над городом. Телеграммы из Москвы потребовали дальнейшего выполнения революционного долга. С большевиками ему оказалось также не по нутру. Тогда он решается на свой страх и риск завоевать Украину и ухватить гетманскую булаву. И он едва не наделал очень крупных бед. В продолжение трех недель города, уезды, губернии падали к его ногам, но эту фантастическую авантюру внезапно пресекла пуля Нестора Иваныча Махно." 36
Вторая часть очерка - беллетризованный "рассказ очевидца" - носит все признаки лубочного жанра, натуралистической манеры в духе Серафимовича - Шолохова, а не стиля Ветлугина. Она снабжена таким неимоверным обилием подробностей, что именно оно заставляет усомниться в правдивости очевидца.
Есть только одно соображение о том, почему Толстой не перепечатывал это сочинение: вся вторая часть его повествует о тайных контактах Григорьева с французами, которые якобы и испугали оккупантов настолько, что те сняли блокаду Одессы и убрались восвояси. Но в печати второго добровольческого правления в Одессе (осень - зима 1919 г.), в частности, в "Черной книге" Льва Нагилева, печатавшейся из номера в номер в газете "Сын отечества", говорилось о том, что таких контактов никогда не было и что слухи о них ложны. Следует предположить, что составителям ПСС в какой-то момент стало неудобно за эту импровизацию.
Толстой и здесь намекает на книгу "Авантюристы гражданской войны", скрывая от своего читателя, что такая книга существует, что она вышла в 1922 г. в Берлине и что её издало то самое берлинское издательство, где всё решал Толстой. Понятно, что Ветлугин в 1929 г. был уже неупоминаем, но всё же перед нами, на наших глазах происходит акт литературного присвоения.. То же самое, но гораздо в большем масштабе, Толстой проделает с его темами и эстетикой Ветлугина в романе "Эмигранты" в сочетании с ошельмовыванием его узнаваемого образа. Именно в 1929 г., когда прекращаются контакты с зарубежной русской литературой (в чём преуспела советская власть с помощью кампании травли Пильняка и Замятина за публикации в эмигрантской прессе), когда Толстому становится ясно, что Ветлугин окончательно исчез с литературного русского горизонта, он начинает сводить счеты с этим своим литературным, как выясняется теперь, неприятелем.
Но почему Толстой так враждебно относится к Ветлугину? Ответ, возможно, лежит в раннем, парижском ещё рассказе "Четыре картины волшебного фонаря", впервые опубликованном в журнале "Жар-птица" в 1921 г. Это четыре отдельных эпизода из того текста, который Толстой готовил впрок в течение всех четырёх революционных лет и который получил название "второй части", когда стало ясно, что первый том охватывает лишь события до осени 1917 года. Во втором из этих фрагментов, "Галстучная булавка", изображён зловещий персонаж, пытающийся завербовать героя в большевистские осведомители, воздействуя на патриотический инстинкт. В галстучной булавке у него перевёрнутая золотая пятиконечная звезда -наподобие той, что в первом фрагменте того же рассказа герой наблюдал на кокардах входящих в город большевистских войск. Фамилия Прилуцкий явно восходит к реальной фамилии деникинского контрразведчика Прилукова, упоминаемого в дневниках 1919 года 37 в связи с одесским эпизодом, впоследствии вошедшим в "Похождения Невзорова, или Ибикус" (1923). Это был встреченный Толстым на пароходе человек, связанный с секретными службами и замешанный в ликвидации большевистского агента графа де ла Фара 38. Похоже, что в тексте рассказа синеглазый Прилуков (как он изображён в "Ибикусе") слит с "вкрадчивым чёрным господином", который упоминается в том же дневнике 39. Но эти вполне реальные свои впечатления о каких-то агентах добровольческой разведки Толстой здесь аранжирует в духе евразийства и ещё только возникающего в Париже сменовеховства, причём отношение к этому идейному комплексу пока однозначное: это ужас и омерзение. В "Галстучной булавке" объединяющий литературные интересы и осведомительную службу Прилуцкий имеет ощутимую "семитическую" внешность и ледяные глаза, как у Ветлугина: "синие глаза его были наглы и холодны", "ледяным взглядом он остановил движение Никитина" (выражение это было обнародовано Буниным в рецензии на книгу "Авантюристы Гражданской войны" "Дым без отечества" в газете "Общее дело" 27 июля 1921 года. Рассказ Толстого появился в берлинском художественно-литературном журнале "Жар-птица" в 1922г. в №6).
Книжечка стихов этого персонажа, которую издает в Константинополе "еврейчик из Галаты" (еще один штрих, подчеркивающий семитскую привязку образа), называется "Молнии мозга", возможно, в подражание блоковским "Молниям искусства".
Любопытно то, что доводы Прилуцкого чрезвычайно напоминают сочинения Ветлугина, в особенности его страсть объяснять всё высшими интересами мировой экономической политики "распорядителей игры".
"- Послушайте, Никитин, ну, так как же?...
- Да так же... Вы все хитрите, Прилуцкий ...
- Вот чудак... Хорошо, я буду с вами откровенен...
Худой, изящно одетый в серое, бархатно выбритый, в канотье на блестящих, черных волосах, новый знакомец Никитина, Прилуцкий, сидел напротив него у столика в шашлычной лавке. В открытой витрине жарился на угольях огромный вертел баранины, парились в плоских кастрюлях пахучие снеди. Мимо, по узкому тротуару Перы, проходили солдаты всех стран, бежали фески, дамские шляпы, мотались фуражки русских военных. Иное злое, нездоровое лицо оборачивалось и глядело запавшими глазами на капающий шипящим жиром бараний шашлык. Иной, в феске, обернувшись, щелкал языком, подмигивал сизому, в белом колпаке, армянину, срезавшему длинным, лоснящимся ножом поджарившиеся верхушки с вертела.
Прилуцкий говорил, поглаживая подбородком слоновую кость палки:
- Вы редкий случай здесь, в Перу, - вам повезло: виза в кармане, некоторое количество валюты, и - дядюшка в Париже. Ну, хорошо... Приедете вы в Париж, а дальше-то что? Предполагаю самое лучшее: найдете службу, сошьете смокинг, заведете девчонку. Так, на этом и успокоитесь?.. Вот, то-то, Никитин...
Когда он говорил, рот его, кривясь, сдерживал высокомерную, презрительную усмешку, синие глаза были наглы и холодны:
- Я знаю с кем говорю, - продолжал он, почесав набалдашником глаз, - вы мужественный, порывистый и тревожный человек, Никитин... Ваш послужной список...
- Откуда вы его знаете?
- В Перу все знают, дорогой мой... С 1914 года по сие время вы проливали свою кровь за отечество. Одиннадцать раз ранены. У вас заштопаны кишки и треснувший череп. Вы отдали все, что можно отдать отечеству. Теперь предположите на минуту, что вы ошибались, - Прилуцкий ледяным взглядом остановил движение Никитина - встать, - я говорю попробуйте предположить, что ваше героическое прошлое было ошибкой: вы боролись не за отечество, и убивали не врагов, - ошибка, допустима при массовом психозе. То, что вы мыслили отечеством, на самом деле было давно сгнившим трупом. На его месте была подставлена фикция. В Петербурге на троне сидел нарумяненный труп, а вы думали, что так, не по-человечески, блестят глаза помазанного на царство... Это была устроена хитрая штука, - за трупом прятались европейские хищники... Подождите улыбаться, дорогой мой... Известно ли вам, что вся Россия давно запродана и распродана на мировых рынках? Один народ не был продан, - не нашлось покупателя на беспокойное, дикое племя... Предполагалось уничтожить его, остатки распылить среди колонизаторов. Идея уничтожения и колонизации России возникла приблизительно в пятидесятых годах, перед крымской кампанией, и последовательно развивалась до сего времени. Вовлечение России в войну было заранее обдуманным шагом. Есть документы, устанавливающие, что война должна была кончиться соединением стран союза и согласия против общего врага, - всех против России. Готовился адский план. Его началом должна была быть революция в России.
Не сдерживая более высокомерной усмешки, Прилуцкий достал из жилетного кармана золотой портсигар и твердыми пальцами стал закуривать папироску. Щеки его порозовели:
- Европейские хищники, - потомки жирондистов и монтаньяров, свирепые буржуа, банкиры, металлические, угольные и керосиновые короли, - рассчитали, предвидели и предусмотрели все, кроме одного: - заразности революционного психоза. На этом они сорвались, слава Аллаху. Русский народ принял вызов, рассеял белые армии, - таких же, как вас - чудаков, шедших поклониться трупу, - отшвырнул к границам хищников, кверху ногами опрокинул весь дьявольский план интервенции.
- Слушайте, кому вы все это говорите? - спросил Никитин, опираясь локтями о гнущийся столик, в в бреду, или пьяны?
Прилуцкий поднял брови, выпустил дымок из уголка губ, глядя в окно, сказал:
- Вы - чудак, Никитин... Я же в самом начале сказал, что - "предположим".. Я не настаиваю, что это, именно, все так и есть... Это лишь одна из возможностей правды, которая когда-нибудь станет ясной всем глупцам... Вы меня плохо знаете, Никитин... Ведь я - поэт, мечтатель. На днях я выпускаю книжечку стихов: "Молнии мозга", безделки, но один еврейчик из Галаты взялся издать... Так-с... Значит, давайте к делу... Мы здесь создаем телеграфное агентство, - беспартийное, Боже сохрани. Нам нужен надежный осведомитель. Вы едете в Париж. Мы вам даем аванс - тысячу пятьсот турецких лир и четыреста пятьдесят лир - ежемесячно. Вас это устраивает? Политическая информация нас мало интересует, - этот товар вы найдете в любой газетченке. Мы хотим давать картину экономической и социальной жизни Европы... Раскройте газету - вы найдете отчет о скачках; о премьерах, о приезд Шарло и Дугласа Фербанкса, вы узнаете, что сказал в день своего рождения Ротшильд, - но ведь это частица жизни, капля и, притом, пахучая. А что говорят в рабочих кварталах, на окраинах, в кабачках, где собираются, так называемые подонки города? Что хотят, на что надеются эти миллионы раздавленных колесницей индустрии?.. Я повторяю, - мы хотим только знать, только знать, - быть зеркалом мира... Нас, например, весьма интересует рост католического движения в Западной Европе... Правда ли, что готовится черная революция?.. Нас интересуют монархисты... Так, как же, - согласны?.. По рукам?..
Никитин глядел на золотую булавочку в галстуке Прилуцкого, - пятиугольную звездочку: древний знак человека, опрокинутого головой вниз.
- Вот, если б я вас поймал в России, - сказал Никитин, почти задумчиво, - то не сразу бы убил, а помучил..." 40
-
Итак, перед нами персонаж, в словах которого звучат мотивы, напоминающие очерки Ветлугина, в особенности "Новый Завет", где говорится о новой мировой власти - промышленных и банковых королях, а также о "черно-красном движении" - о росте католицизма в послевоенной Европе. Но при этом он является большевистским агентом. Следует ли думать, что в середине 1922 года Толстой уже был рассержен за что-то на Ветлугина? Странно: 1 июня в Берлинском Доме искусств Толстой выступал на вечере, посвященном трем авторам: Есенину, Кусикову и Ветлугину, с докладом "Три каторжника" - несмотря на название, комплиментарным. Известно, что в Берлине они с Толстым были в дружеских отношениях. Почему эти зловещие ноты? Обида на то, что Ветлугин, вопреки сменовеховской идеологии, поедет в противоположном направлении? Неужели Толстой уже знает об этом, сдавая в печать "Галстучную булавку"?
Несомненно только одно: здесь тот же интерес к "экономической и социальной жизни Европы" и (хоть и "с минусом") к газетной злобе дня , та же программа исследования настроений разных социальных групп, изучения того, что говорят в рабочих кварталах, в кабачках и т.д. - что и в более позднем романе "Эмигранты", и именно в связи с персонажем, в котором легко узнаётся Ветлугин, особенно в тех эпизодах, где он идёт в рабочие кабачки и там выдаёт себя за большевистского агента.
Сам Ветлугин ещё летом 1921 года писал о сменовеховцах весьма скептически:
"Безумцы крайне левого фланга: Бобрищев-Пушкин и Владимир Львов. У Бобрищева на бороде, косматой, нечесаной, рваной, или половина съеденной яичницы,или образцы всех блюд вчерашнего обеда. Выходит из дома, первые пять шагов держится спокойно,и смотрит в землю, потом начинает размахивать руками и во весь голос кому-то возражает. <…> Завсегдатаи французского ресторанчика, куда он однажды зашел пообедать, поняли с кем имеют дело и сочувственно переглядывались: русский, такой еще молодой, помешался от большевиков...Завсегдатаи русской политики устаивают с ним дебаты, ловят его на противоречиях, цитируют, угрожают бедному больному, виновному только в том, что близкие отпускают его без призора и не помещают его в соответствующее учреждение" 41 .
Этот фрагмент, появившийся в "Третьей России", отсутствовал при перепечатке очерка в книге "Последыши", вышедшей в Берлине в том же 1922 году. Вместо этого в версии "Последышей" Ветлугин сильно смягчал тон и при этом отмечал общий сдвиг в отношении к большевистским эмиссарам и деморализованных эмигрантов, и французских властей:
"Безумный адвокат Бобрищев, безумный доцент Ключников, безумный обер-прокурор Львов... Все вместе именуется "Сменой Вех", нанимает служащих, приобретает машинку, произносит магическую фразу: "Пройдите в кассу". Усталые, затрепанные, разуверившиеся, озлобленные, с энтузиазмом становятся сотрудниками новой кассы. Что им до ее происхождения?.. Если не конфузится английский сэр и великобританский министр, нет места сомнениям в душе человека из-под моста, бывшего создателя русских культурных ценностей...
В маленьком городе появляется новый тип - большевизанствующий интеллигент. Если он - прозелит, он слегка конфузится, переводит разговор все больше на Россию, на жажду мести, на оскорбленное чувство великодержавности. Если он не прозелит, а посланец - он нагл, величествен, называет все вещи своими именами, не стесняется получать деньги и от Красина из Лондона, и из белых учреждений Парижа. Подобно тому, как во времена добровольцев правом свободного вывоза за границу и легкого получения всевозможных бумаг пользовались лишь зарегистрированные большевики, в маленьком городе все преимущества при дележе антибольшевистских "белых остатков" выпадают на долю московских посланцев. Редакторы "Смены Вех" читают русскую литературу и русскую историю в лицеях, где обучаются дети эмигрантов. Деньги за их науку выплачиваются из фонда, предназначенного для этой цели французским правительством. Таким образом и без возобновления сношений с Советской Россией ее агенты получают возможность существовать за средства Антанты..." 42
В очерке "Последняя метель", появившемся еще в книге "Третья Россия", Ветлугин полон презрения к сменовеховцам по другим соображениям. Он называет их неославянофильскими ублюдками и обвиняет в неоригинальности. Дальнейшее кажется ему предрешенным:
"Меня очень обрадовало появление в Париже журнала "Смена Вех". Наконец-то все слова сказаны. Наконец-то московские доценты Ключников и Устрялов, сумасшедший адвокат Бобрищев и "просто котелок" Потехин перешли на дорогу, единственно правильную для эпигонов славянофильства. Традиционный макет, традиционные цитаты, стихотворные выдержки Устрялова, благоговейно сохраненная торыжка московских собраний в Мертвом переулке у Маргариты Морозовой, приобретают особенный вкус на службу у коминтерна. От Чичерина старшего к Чичерину младшему - от московской философии к большевистской разведке.Скифы угадывают скифов. Совершается процесс кристаллизации. Логика истории торжествует" 43, и т.д.
Ветлугина принято считать молодым писателем, последовавшим за Толстым в Берлин, в лоно "Накануне". О причинах перехода Толстого и Ветлугина к "сменовеховцам" (в письмах современников он назывался "грехопадением" 44), в тех же письмах рассказывается очень похоже на вышеприведённый отрывок из ветлугинской статьи: при этом переход в "Накануне" раскладывается на циничную "ветлугинщину" и, как подразумевается, более идеалистичный выбор Толстого - "Дон Кишота", при котором Ветлугин в роли "Санчо-Пансы":
"Газетная братия бедствует и побирается. Надежд и сколько-нибудь ясных планов - никаких. Ветлугинщиной заражены почти все; если бы Ключников только поманил - со всех ног бросились бы. "Накануне" здесь, понятно, злоба дня.<…> Толстым здесь кое-кто возмущается больше, чем Ветлугиным - почему, не знаю. Толстой тот же Ветлугин, только талантливее; и, вообще всякий Дон Кишот выбирает себе Санчо-Пансу по вкусу. 45
В том же письме забавно указание на молодость и неопытность Ветлугина:
"Ветлугин, по-моему, глуп и, при всем своем цинизме, неопытен как щенок. Он должен был бы хоть бурцевские башмаки износить, - плохонькие, правда, но все же башмаки. Такие вольтфасы даже в наше мерзкое время пройти бесследно не могут, и это Ветлугину ох как припомнят! Прилагаю при сём его старую статью о Ключникове и К°. [- то есть, процитированную нами выше "У нас в Пасси"- Е.Т.] 46
Пытаясь восстановить обстоятельства втягивания Толстого в сменовеховское движение, нельзя пройти мимо известного эпизода в мемуарах Дон-Аминадо, где рассказывается о чтении Ключниковым своей пьесы "Единый куст" в присутствии Бунина, Куприна, Толстого, Алданова, Эренбурга, Ветлугина и мемуариста, и о бурной реакции на нее Толстого:
Больше всех кипятился и волновался Толстой, который доказывал, что Ключников совершенно прав <…> Ибо пора подумать, орал он на всю улицу, что так дальше жить нельзя, и что даже Бальмонт, который только что приехал из России, уверяет, что там веет суровым духом отказа и тяжкого. в муках рождающегося строительства, а здесь, на Западе, одна гниль, безнадежный, узколобый материализм и полное разложение... 47
В кругу слушателей находилось двое писателей, только что приехавших из России: Бальмонт и Илья Эренбург, который действительно незадолго до того бежал из Крыма, как пишет мемуарист. Однако Дон-Аминадо не упоминает о том, что бежал он в Москву и лишь через несколько месяцев после этого был отпущен в Европу в творческую командировку. В Париже он оказался в мае 1921 года. В середине мая состоялось чтение пьесы Ключникова. В "Третьей России" Ветлугин говорит, что в Париже Эренбург старался "оправдать новую суровую культуру отказа и гибель гнилого Запада" 48. Именно этот комплекс идей, проповедуемый Эренбургом в его новом воплощении, если верить Дон-Аминадо, бурно пытался выразить Толстой по дороге домой после чтения пьесы - якобы приписывая его Бальмонту. Но Бальмонт покинул Россию и приехал в Париж в 1920 году, предыдущим летом. Похоже, что Дон-Аминадо отводит внимание от роли Эренбурга.
Итак, для Толстого проповедь Эренбурга и погружение в идеологию сменовеховства - это один эпизод. За первой реакцией энтузиазма у Толстого последовал шок, особенно когда ему стало ясно, что Эренбург действует как неофициальный эмиссар большевиков и возможны осложнения с французскими властями. Яростный тон эренбурговского эпизода в очерке из "Третьей России" Ветлугина, возможно, отразил именно этот этап возмущения. Без этой предыстории непонятна кампания против Эренбурга в газете "Накануне" в 1922 году.
В вышеупомянутой статье И. Белобровцевой отмечается сходство между Толстым и Ветлугиным в глазах неодобрительных современников Исследовательница обращает внимание на предположение А.М. Крюковой (самого серьёзного литературоведа из всех, занимавшихся когда-либо Толстым) о том, что статья Толстого "О Париже" 49 - эскиз к роману "Чёрное золото", т.е. "Эмигранты" - на самом деле автобиографична, и допускает, что ряд черт в моральном облике Володи Лисовского из "Эмигрантов" прочувствованы Толстым изнутри 50.
И в колоритной фигуре Толстого, набросанной Ветлугиным в "Третьей России", наряду с отталкиванием чувствуется притяжение, восхищение и чуть ли не стремление отождествиться со своим персонажем. Но если молодой журналист Рындзюн, восхищённый стилистическими новациями Толстого, и подражал ему поначалу, то через несколько лет, наоборот, в роли подражателя выступил стареющий Толстой. Не за оскорбительность ли этой ситуации он отомстил Ветлугину?
© E. Tolstaya
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
