Александр Жолковский

Новые виньетки

1. Неохота к перемене мест

По прочтении "Эросипеда" Боря Кац особенно отметил "Папины майсы" (как музыковед он был знаком с папой и слышал многие устные новеллы прямо от него), но удивился, что я не включил историю с выездом легендарной папиной бабушки загород. Удивился и я, так как при мне папа никогда ее не рассказывал. Тогда Боря удивился еще больше, добавив, что сам он "продает" ее уже много лет и ее концовка вошла у питерских музыкантов чуть ли не в пословицу. C присущим ему (как и папе, несмотря на общее у них заикание) раконтёрским мастерством Боря приступил к рассказу.

... Как-то знойным летом многочисленные бабушкины потомки решили, что ее надо вывезти за город-там трава, деревья, птички, свежий воздух. Бабушка одобрила замечательную идею, но сказала, что все не так просто. За город нельзя ехать как попало. Нужно особое загородное платье, соответствующие туфли, солнечный зонтик, длинные перчатки, ну и, конечно, специальная карета.

Родственники не отступились. Бабушке был заказан весь комплект обмундирования, гарантирующего от соприкосновения с некошерным загородом, и в один прекрасный день во двор въехала загородная карета, с загородным кучером и загородными лошадьми с по-загородному расчесанными гривами. Бабушка вышла на крыльцо. На ней были загородные шляпа, платье, туфли, перчатки до локтей, в руках - загородный зонтик. Оглядев карету и собравшихся за город родственников, она сказала:

- Ехать за город - это замечательно! Свежий воздух, деревья, птички... Что может быть лучше, чем ехать за город?! Лучше, чем ехать за город, может быть только одно: не ехать за город!

Стягивая с рук перчатки, бабушка повернулась и ушла в дом...

Слушатели единодушно оценили нарратив, но когда я пустился в рассуждения о его экзистенциальной глубине, выявились разногласия. В отличие от меня, Бори и его жены Гали, моя спутница не разделяла бабушкиной позиции. Страстная молодая путешественница и единственное в компании лицо нееврейской национальности (хотя и мандельштамоведка), она не могла понять людей, за последние три тысячи лет досыта наездившихся за город.

2. Аllegro mafioso

В музыкальной жизни СССР и национальных республик главные профессиональные разборки происходили на пленумах соответствующих Союзов композиторов, где прослушивались произведения, написанные за год. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.

На одном грузинском пленуме финалистами в ведущем жанре симфонии оказались два композитора-Канчели и его тогдашний соперник, фамилии которого не помню, хотя рассказавшие мне это тбилисские друзья, конечно, ее называли. Что делать! История пишется победителями.

Симфонии были вроде бы равноценные, шли ноздря в ноздрю, но у Канчели имелось тайное оружие. Оркестром дирижировал его приятель, согласившийся незаметно ему подыграть. Как? Сыграть симфонию соперника чуть быстрее.

Этого оказалось достаточно. В музыкальном поединке, как и в любом другом, все решают секунды.

3. Южная ссылка

В этом семестре у меня есть класс, который начинается в 8 утра. Это общеобразовательный курс, студенты выбирают его по разным соображениям, не последнее из которых-удобный ранний час. Тем не менее, многие приходят в дремотном состоянии. Я тормошу и развлекаю их, как могу, изыскиваю все новые способы и в этой связи вспомнил один рассказ папы из его опыта преподавания в Институте Военных Дирижеров, где он работал после увольнения (наряду с другими евреями) из Московской Консерватории в ходе борьбы с "космполитизмом" (1949-1954 гг.).

Институт был поставщиком экзотических ситуаций и словечек. Так, дежурный по казарме офицер, кричал: "Матрацы должны быть потрясены!" Аналогичный подход применялся к самим курсантам. На занятиях, которые вели бывшие консерваторские профессора присутствовал офицер, следивший за соблюдением воинской дисциплины. Во время лекции он молча сидел рядом, но однажды он вдруг мягко остановил папу:

- Извините, товарищ профессор...

Папа удивленно осекся, а офицер заорал, как на плацу:

- Встать! Сесть!

Слушатели с грохотом вскочили, с грохотом сели. Маневр был повторен еще дважды, после чего офицер, замыкая композицию, тем же деликатно штатским голосом, что и раньше, обратился к папе:

- Так что, сплят, гады, товарищ профессор. Продолжайте, пожалуйста.

Я рассказал эту историю своим сонным студентам, чем отчасти взбодрил их. Более грустными соображениями о сходстве папиной отправки к военным дирижерам и моей к калифорнийским первокурсникам я делиться с ними пока не стал, оставил на черный день. Собственно, и к папе-то мера была применена не высшая (могли бы ножичком), а моя ссылка тем более добровольная и вообще южная.

4. Sentences

... Хемингуэя спросили, как становятся писателем.

- Как становятся писателем? Я думаю, надо любить предложения. Вы любите предложения?

Я как раз люблю предложения. Настолько, что вынес эту цитату на заднюю обложку своей книги - как отзыв.

Когда негра Симпсона, звезду сначала футбола, а затем рекламы апельсинового сока, судили за жестокое убийство бывшей жены и ее приятеля, и уже чувствовалось, что оправдают (адвокаты разыгрывали расовую карту, уверяя к тому же, что такое было бы ему просто не по силам), Катя резюмировала намечавшийся приговор так:

- Yes, he is too famous, too weak and too... black.

Однажды летом я в очередной раз приехал в Москву-пожить с папой, по делам, ну и... так, погулять. Последнее, впрочем, держалось в рамках, будучи тщательно согласовываемо с папиным расписанием, дневным и ночным сном, плохим слухом и т. п. и одобрительно отслеживаемо лифтершей-толстой, но подвижной пожилой женщиной с типичным для ее профессии острым глазом и, как оказалось, языком. Когда до моего отъезда оставалась неделя, у папы подошло время путевки в Дом Творчества Композиторов под Ивановом. Последовали хлопоты с вызовом шофера, который отвез бы прямо до места, упаковкой вещей, спуском их и папы на лифте, погрузкой, прощанием, утрясением правил дальнейшей коммуникации. Во всем этом принимали участие мой двоюродный брат с сыном, а внизу к проводам присоединилась и лифтерша. Наконец, папа отбыл, родственники ушли по делам, мы с лифтершей остались одни, и тут она припечатала:

- Ну, теперь, я думаю, мы... эта... удвоим?!

Имени ее я, несмотря на заботливо инклюзивное "мы", не знаю, так что экспромт останется анонимным-в соответствии с его общим минимализмом. Как писал Есперсен, "Impression is expression through suppression".

... Объясняя калифорнийским первокурсникам, изучающим русскую новеллу в переводе, роль афористичного зачина ("Тамань-самый скверный городишко из всех приморских городов России"; "После венчания не было даже легкой закуски"), я решил блеснуть ссылкой на Хемингуэя, но в американской аудитории немного нервничал. Во-первых, потому что забыл, как там сказано про "любить" - like или love, во-вторых, потому, что помнил, что атрибуция этой максимы Хемингуэю столь же шаткая, как формулы "Все мы вышли из гоголевской ''Шинели''"-Достоевскому. Все-таки рискнув, я почувствовал, что ударная цитата как-то не пошла. Я стал было ее разъяснять, но тут меня осенило, и я спросил, знают ли они, кто такой Хемингуэй. Из двадцати девяти не знал ни один.

Кстати, sentence-не только "предложение", но и "приговор".

5. "Все остальное получится само..."

С Юрой Мартемьяновым меня связывает та часть жизни, которая называется "Лаборатория",-полтора десятка лет научной молодости (1959-1974).

Основатель Лаборатории Машинного Перевода МГПИИЯ им. Мориса Тореза В. Ю. Розенцвейг взял в нее троих юнцов-Нину Леонтьеву, меня и Щеглова-прямо с университетской скамьи и одного постарше-кандидата наук Ю.С. Мартемьянова. Юра, таким образом, успел уже хлебнуть "традиционной лингвистики" и в новом тогда структурализме являлся неофитом, который был встречным послан в сторону иную.

Он был невысокого роста, молчаливый, старшинства своего никак не обнаруживал, и за весь наш долгий совместный опыт я не припомню ни одной хотя бы маленькой размолвки (а ссориться я умею, да и времена бывали разные). Напрашивающегося слова "скромный" употребить, однако, не хочется (разве что в смысле "в быту скромен", как писалось в характеристиках для поездки за границу), потому что Юра был честолюбив, убежден в своей научной миссии и этого не скрывал.

Как многие тогда, он разработал собственный вариант Теории Всего. В моем скандальном "Who Is Who in Structural Linguistics" (М.: "Красное словцо", 1967. Машинопись. Изд. 1-е, 4 экз.; изд. 2-е, дополн. и озлобл., 4 экз.) про него было написано так:

МАРТЕМЬЯНОВ - не читает чужих сочинений, боясь обнаружить в них плагиат из своих будущих работ, которых, однако, не пишет, имея в виду вскоре открыть то, из чего все остальное получится само.

Ознакомившись с этим лексикографическим опусом (в Лаборатории все превращалось в словарные статьи), Юра только улыбнулся.

На мой тогдашний, а тем более сегодняшний взгляд, его модель, при всей оригинальности, грешила типичным для эпохи буквалистски простым представлением об устройстве языка, отчего описание получалось одномерным, длинным и антиинтуитивным. Пережитки шестидесятнической прямолинейности налицо и в неудобоваримых, но академически респектабельных семантических репрезентациях Мельчука и толкованиях слов и текстов в терминах семантических примитивов Вежбицкой.

Немногословность и научный фундаментализм сочетались у Юры с человеческой теплотой и чувством юмора.

Году в 60-м он одним из первых съездил заграницу-на конференцию в Париж (по образованию он романист). Рассказывал, как вечером засиделся в Люксембургском саду, и ажан, долго ходивший вокруг него постепенно сужавшимися кругами, приблизился, наконец, вплотную и произнес:

- La décision s'impose, n'est-ce pas, monsieur? (С небольшой потерей изящества: "Решение назревает [букв. навязывает себя], не так ли, месье?")

А вернувшись в Москву, Юра пошел по делам и от старушки, пролезавшей через пролом в заборе, услышал:

- Щелку-то больно малу оставили...

По поводу сомнительного блюда в нашей институтской столовой, только что шикарно переименованной в "Сafe Lingua", Юра высказался в лингвистическом же ключе:

- Ну что ж, "кебаб" значит шашлык, это я знаю, а "люля" - видимо, отрицательная частица.

Как-то раз Лабораторию приехала обследовать комиссия во главе с ленинградцем Н. Д. Андреевым, который театрально повторял: "Покажите мне все самое сырое, самую грязь, покажите грязь, я люблю грязь". Заглянув, наконец, в нашу грязь, он остался доволен, но задал модный вопрос о повторимости результатов,-дескать, получится ли то же самое, если работу будут делать другие. Юра, который был за старшего, сказал:

- Если будут делать другие, возможно, вообще ничего не получится.

Как водится, он был рассеян до предела. Иногда он приходил на работу с дочкой, которую было не с кем оставить. Помню такой диалог:

- Лена, ну что, вроде все, пойдем?..

- Нет, папа, ты забыл проверить, не забыла ли я завязать шнурки.

Когда после перестройки я стал ездить в Россию и в который раз заблудился в одном из внутренних дворов РГГУ, дорогу мне указал случившийся рядом Юра. Оказалось, что он там работает-как большинство моих старых, да и новых знакомых. Впечатление было такое, что туда перешли или вот-вот перейдут вообще все. Меня, беглеца от тоталитаризма, это немного обеспокоило. Беспокойство такого рода нет-нет да и возникает в России.

Но Юры это теперь уже не касается.

© A. Zholkovskij

back

top