Наум Басовский

ХРАНИТЕЛЬ ОГНЯ ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ

Дух литературы есть дух
вечного взрыва и вечного обновления.
В этих условиях сохранение литературной
традиции есть не что иное, как
наблюдение за тем, чтобы самые взрывы <…>
не разрушали бы механизма. Таким
образом, литературный консерватизм
ничего общего не имеет с
литературной реакцией. Его цель -
вовсе не прекращение тех маленьких
взрывов или революций, которыми
литература движется, а как раз наоборот -
сохранение тех условий, в которых
такие взрывы могут происходить
безостановочно, беспрепятственно и
целесообразно. Литературный
консерватор есть вечный поджигатель:
хранитель огня, а не его угаситель.

1.

Как пишутся стихи?

У каждого пишущего, без сомнения, есть свой ответ. У меня это происходит почти всегда так: внутри себя я начинаю слышать некую мелодию, иногда выраженную явно, иногда - смутно, но всегда это какой-то звук, который тревожит и выводит в слово. Я начинаю наугад подбирать слова - так, чтобы их сочетание каким-то образом "укладывалось" в мелодию. Иногда этого удаётся достичь сразу, иногда - только после долгих и не до конца осознаваемых поисков. Когда же этот первый шаг сделан, когда некое подобие стихотворной строки получилось, с более или менее угаданным ритмом (всего лучше - если удаётся выйти на определённый стихотворный размер), я почти наивно задумываюсь: что бы это могло означать? с чем в реальной жизни это может быть связано? Порой для того, чтобы дать самому себе более или менее внятный ответ, приходится как бы на ощупь искать продолжение первой "получившейся" строки; здесь вообще много иррационального. И самое непонятное - это инициация, то есть начало звучания: почему оно возникает? За редкими исключениями, не знаю.

Редкие же исключения относятся к тем случаям, когда свои стихи инициируются чужими, прочитанными только что или давно, на которые возник резонанс. Я глубочайшим образом убеждён, что поэзия - вообще искусство акустическое, и воздействие, которое испытывает читатель (слушатель) от звучания стиха, его ритмики, рифменных перекличек, других звуковых составляющих, начинается ещё до того, как указанный читатель или слушатель начнёт воспринимать заложенный в стихотворении смысл. Так вот, иногда акустический, а затем эмоциональный и смысловой резонанс от прочувствования стихов другого поэта рождает собственные стихи.

Так в разные годы появлялись у меня стихотворения, отличительным признаком которых становилась чужая строка, вынесенная в эпиграф. Был даже единичный случай, когда из двух строк Александра Вертинского родилась большая поэма Двойник. А несколько раз моё переживание прочитанного воплощалось в целый стихотворный цикл. Так 1991 году возник цикл Перечитывая "Доктора Живаго" (здесь, конечно, было совместное воздействие стихов и прозы). Так в 2000-м и в 2001-м годах на свет явились циклы Эпиграфы из Ревича и Ямбы (по мотивам Владислава Ходасевича). Причём, если в первом случае каждое из 7 стихотворений, составивших цикл, "выросло" из конкретных строчек Александра Ревича, то во втором отзвуки и мотивы стихотворений Ходасевича лишь "мерцали" в глубине моих стихов.

А в октябре 2003 года написался цикл Вослед строке Шенгели, который здесь впервые предъявляется читателю. Его построение таково, что каждое моё стихотворение начинается со строки Георгия Шенгели и продолжается в размере этой строки. Когда же все семь стихотворений были написаны, я усмотрел в них некий общий стержень, или подобие сюжета, и расположил их в цикле сообразно своему ощущению.

Но почему именно сейчас протянулась ниточка к Шенгели?

2.

Возвращаюсь мысленно в далёкий уже 1954-й год, когда я стал студентом физмата Киевского педагогического института. Едва ли не в первый месяц своего студенчества я наткнулся в библиотеке на тонкую пожелтевшую книжечку о технике стихосложения; думаю, что у 17-летнего юноши интерес к этой сфере не слишком противоречит изучению физики и математики. Имя автора - Георгий Шенгели - мне тогда ничего не говорило. Названия за давностью лет не помню, но вряд ли это был Трактат о русском стихе, скорее - Практическое стиховедение, потому что очень уж легко она воспринималась. Я забрал книжку домой и не возвращал почти год, благо, никто и не требовал. Сильно подозреваю, что я был за долгие годы её единственным читателем, потому что некоторые страницы оказались неразрезанными.

Внимательное изучение небольшой брошюры в течение целого года дало свои плоды. Когда много лет спустя я проходил школу поэтического ученичества у Анисима Кронгауза, он несколько раз полушутя давал мне задания, которые в давние дни задавал в Литинституте своим студентам Илья Сельвинский; всякий раз их исполнение не составляло для меня особых трудностей. Говорю об этом, естественно, не для похвальбы, а только для констатации давнего и прочного знакомства с Шенгели - теоретиком стиха.

Потом, если не ошибаюсь, в конце 60-х довелось мне прочитать байроновского Дон Жуана в переводе Г.Шенгели. Скажу честно, что, отдавая должное масштабам этой переводческой работы, я был не очень впечатлён самим текстом. Возможно, повлияло уже сложившееся у меня в то время убеждение, что поэзия вообще не поддаётся переводу; но это отдельная тема, обсуждение которой увело бы сильно в сторону.

Что же касается оригинального поэтического творчества Шенгели, то, к стыду своему, я практически его не знал, за исключением нескольких случайных стихотворений. И продолжалось это до 1997 года, когда я жил уже в Израиле. В одном из телефонных разговоров мой добрый друг Александр Ревич сказал мне: - Здесь у нас вышел том Шенгели, подготовленный Вадимом Перельмутером, и это издание меняет всю историю русской поэзии ХХ века: великим придётся потесниться и впустить в свои ряды ещё одного замечательного поэта… Через месяц-другой Иноходец Георгия Шенгели уже лежал на моём столе, и с того времени эта книга читается и перечитывается мною без преувеличения непрерывно. Попробую объяснить, почему это произошло.

3.

Так сложилось, что во второй половине ХХ века русская поэзия стала полем противоборства между сторонниками классического стиха, с одной стороны, и представителями концептуализма, постмодернизма и всяких прочих -измов. По этим вопросам исписаны горы бумаги, сломано множество копий, с каждой стороны в дело вовлечены академики и профессора от литературы, как российские, так и иноземные. То, глядишь, высокой поэзией объявляются иронически-пародийные тексты, лучшее место для которых - страничка юмора в газете. То читателя убеждают, что он, дескать, тёмен, если не способен восхищаться конструкциями, ведущими свою генеалогию от знаменитых дыр бул щыл… То стихи классиков подвергают "спрессовыванию" с целью извлечения сухого остатка смысла и утверждают затем, что всё остальное в этих классических текстах - не более чем ненужные украшения… Любому человеку, имеющему отношение к созданию поэтических текстов, приходится рано или поздно определиться: с кем ты?

Не пытаюсь делать секрета из своих убеждений. По своему мироощущению и мировосприятию я прирождённый "классицист". Мне представляется, что русский классический стих, при всех идеологических издержках советской эпохи, настолько ещё не исчерпал своих выразительных возможностей, что внедрение в практику стихосложения постмодернистских изысков вызывает только горестное недоумение. А что ещё может вызвать опус наподобие такого вот:

...пусть - так поются! это наше счастье
что таких можем представлять! -

но есть - не только представляемое:
есть светлое один - в любой поляне:

как важно это для меня! -

то рода свет (одно и то же гласное:

поет - во всех местах в лесу
его один и тот же Бог).

Есть любители разгадывать ребусы, я не из их числа. И не я один. Вот реакция Иосифа Бродского; с замечательной иронией высказался он по поводу автора только что приведенного текста, одного из лидеров российского поэтического авангарда: "...я совершенно не понимаю, почему он пишет по-русски, он может писать по-немецки, на суахили, там не связано это ни с какой дисциплиной..."

Но даже тогда, когда твои убеждения тверды, случается, что всё-таки прогибаешься под напором высоколобых авторитетов, серьёзно и глубокомысленно рассуждающих о том, что поэзия, дескать, никакого отношения к духовной жизни человека не имеет. Это, говорят они, всего лишь одна из форм интеллектуальной игры, а игра, как известно, ведётся по тем правилам, которые игроки сами для себя установили. Возразить трудно: если это действительно только игра, то имеют право. Поневоле ищешь опоры в творчестве и высказываниях мастеров прошлого и настоящего, которые тебе представляются авторитетными. Таким мастером, обладателем высокой профессиональной дисциплины, рыцарем классической поэзии без страха и упрёка, хранителем её огня предстал передо мной Георгий Шенгели.

С удивлением и одновременно с радостью я обнаружил, что при всём различии наших поэтических почерков Шенгели очень мне родственен в основах подхода к созданию стихотворного текста. Его ритмические ходы всегда выверены, рифмы (если это не белый стих) точны и неординарны, звучание стиха выразительно, но не нарочито, содержание не затуманивается преднамеренно, чтобы создать иллюзию бездонной глубины, которая на деле частенько оборачивается очередным новым платьем короля. Как точно заметил М.Гаспаров - поэт проясняет мир - в этом его настоящее призвание, по крайней мере, для Шенгели. При этом Шенгели избегает политических банальностей, на которые были так падки многие очень популярные и вовсе не бесталанные советские поэты. Его реакция на злободневность, если таковая имеет место, всегда пропущена не только через себя, через своё существо, но и через историческое видение истинно культурного человека, который ощущает себя своим и в древней Элладе, и в средневековой Византии. Этим я вовсе не хочу сказать, что, мол, смотрите - и я такой. Но быть честным в своей поэзии, писать не для рыночного успеха, а для того, чтобы попытаться разобраться в себе и в окружающей действительности, надеясь на резонанс в душе предполагаемого читателя, - вот кредо, которому я стараюсь быть верным, как был ему верен Георгий Шенгели.

Мне очень близок Шенгели и тогда, когда он, анализируя поэзию Маяковского, безусловно, гениально одарённого поэта, называет её поэзией люмпен-мещанства, а революцию в поэзии, произведенную Маяковским, - анти-культурной революцией. Но анти-культурная революция, как справедливо пишет В.Перельмутер во вступительной статье к Иноходцу, не может не быть анти-человеческой, какие бы замечательные задачи и цели она ни провозглашала, как бы красноречивы ни были её глашатаи. Не побоюсь продолжить эту мысль, связав её с острым до крайности высказыванием Станислава Лема из его эссе Провокация. "Зло многообразней добра, - пишет Лем. - Встречаются идеологи-абстракционисты кровопролития, которые сами не обидят и мухи, но есть и практики-натуралисты, убивающие с удовольствием, хотя и лишённые дара оправдывать преступление. Нацизм сплотил в своём государстве тех и других, так как нуждался в них одинаково. Он, как и пристало современному инициатору человекоубийства, лицемерил и при этом держался на двух китах: на этике зла и на эстетике китча, безвкусицы".

Мне представляется, что и та безвкусица, та анти-культура, которую активно пропагандирует своими творениями современный постмодернизм, далеко не так безобидна, как это может показаться. Казалось бы, ну кому мешает произвольное разрушение формы стиха, или внесение в стихи нарочитой бессмыслицы, или эпатажное использование ненормативной лексики, или попросту нигилистическое осмеяние и передразнивание каких-то важных и серьёзных вещей? Если смотреть в корень, то это пропаганда вседозволенности в эстетике, откуда один шаг к ней же и в этике. Ибо здание общечеловеческой культуры возводилось веками и тысячелетиями, а взорвать его можно в короткий срок, особенно если взрывы на почве литературы и искусства подкреплять взрывами в автобусах и самолётах.

Разрушать легко, строить - тяжело. Георгий Шенгели был среди строителей, более того, он был далеко не рядовым строителем в русской поэзии, его наследство - грандиозно, и мне доставляет радость осваивать его и следовать ему.

ВОСЛЕД СТРОКЕ ШЕНГЕЛИ

Цикл стихотворений

1.
Время - только знаки циферблата.
Наши судьбы - вечность или блиц?
То, чем жизнь воистину богата,
не имеет временных границ.

Что мне эр искусственные стены,
что мне дат сплошной металлолом,
если я живу одновременно
в будущем, сегодня и в былом?

Дар небесный - видеть мир без грима
и без временнoго ярлыка.
Бог един, и время неделимо,
в каждый миг впрессованы века.

2.
Сундуки в наклейках пёстрых,
на наклейках - южный остров,
сине море, белый пляж...
Очень давний, очень странный,
очевидно, иностранный,
в детстве виданный багаж.

Чей - не знаю, не сказали;
был случайно на вокзале -
с мамой, что ли? - столько лет...
Серы стены, и платформы,
и служивых униформы -
вдруг такой слепящий цвет!

Жизнь по-своему занятна:
в чём-то главном непонятна,
в остальном - весьма проста.
Говорим, что жребий выпал,
а глядишь, диктуют выбор
звуки, запахи, цвета.

Осознаю через годы,
что не знал тогда свободы,
ибо цвета был лишён.
Сундуки в наклейках пёстрых -
вышла притча не по росту:
то ли правда, то ли сон...

3.
Ветер с юга и солнце с востока -
и заварится адская взвесь,
чьи повадки влияют жестоко
на людей, поселившихся здесь.

Это только одно испытанье
из числа ежедневных почти,
и природы былой воспитанье
лишь мешает на этом пути.

Сохнут корни и рушатся стены,
рвутся связи; проходят года,
но герой не уходит со сцены,
ибо выход один - в никуда,

ибо правда в спокойном ответе:
положение дел таково -
места нет на огромной планете,
где б по-доброму ждали его.

4.
Виноградная гроздь натюрмортом легла на фаянс,
дополняя собой два граната и спелый инжир,
и всему вопреки нам даёт дополнительный шанс
убедиться, что мир, где живём, - замечательный мир.

Мир, где плавают рыбы и быстро летят облака,
и проносятся серны, и волны пускаются в пляс, -
мир, который без нас обошёлся бы наверняка,
но поскольку мы есть, благосклонно приемлет и нас.

Только надобно помнить, что ты не хозяин, а гость:
ты пришёл и уйдёшь, и едва ли останется след.
...На цветастый фаянс положи виноградную гроздь
и подумай о чём-то, чему и названия нет.

5.
Я к минувшему стал равнодушен…
Так ли это? Наверное, так.
Летний вечер назойливо душен,
и его принимаешь как знак,
что в мозгу приключилась поломка,
и меня не тревожат теперь
декабря голубая позёмка
и размокшего марта капель.

Огрузневший, с больными ногами
и уже совершенно седой,
я себя не маню берегами
над оставшейся сзади водой.
Я устал от придуманных странствий,
ибо в нашей системе планет
могут быть возвращенья в пространстве,
возвращений во времени нет.

Всё, что в жизни суровой и жёсткой
мы ещё пересилить должны,
будет здесь, на земельной полоске
в эпицентре грядущей войны.
И минувшее больше не снится,
только память, грустя о былом,
вверх поднимется белою птицей
и прощально помашет крылом.

6.
Необжитая пустая квартира,
дом не достроен, забор и не начат -
это остатки угасшего мира,
где сохранились лишь вера и лира,
только они ещё что-то да значат.

Мебель убогая с миру по нитке -
ложе скрипучее, стол, табуретки;
чашки без блюдец, да чайник на плитке,
да на столе рукописные свитки
под пятачком бесполезной розетки.

Щепок подброшу, чтоб чайник согрелся,
чаю попьём и пойдём погуляем
там, где лежат бесполезные рельсы:
мы - пассажиры последнего рейса,
больше не ездить нам даже трамваем.

Вечером гости придут понемногу -
время убить, от тоски подлечиться.
Свитки тогда призовём на подмогу
или совместно помолимся Богу:
может, Он скажет, что дальше случится.

7.

Когда-нибудь здесь чудный будет город -
просторный, чистый и в садах весёлых;
в нём, что такое нищета и голод,
придётся изучать в начальных школах.

Когда-нибудь построят акведуки,
высокие сверкающие башни,
и все на свете хвори и недуги
в учебниках пометят: "день вчерашний".

Ну, а пока что кучка уцелевших
с такими же налаживает связи,
вокруг жилья уничтожая плеши,
к себе не допуская лжи и грязи.

И постепенно подрастают дети
и добрый мир находят за порогом.
Когда-нибудь сумеют люди эти
собрать цивилизацию по крохам,

заводы возведут и стадионы,
но во главу поставят знаки свитка,
поскольку будут знать определённо,
что это их последняя попытка.

Мы понапрасну мирозданье сердим
и заставляем Бога сокрушаться:
Господь, конечно, очень милосерден,
но может и не дать другого шанса.

© N. Basovskii

back

top