Роман Дубровкин

РЕНЕ ГИЛЬ И ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

Хроника одной переписки

Около 1929 года вдова знаменитого русского поэта Валерия Брюсова - Иоанна Матвеевна - по необъяснимым причинам и, вероятно, не сообщив об этом даже своему ближайшему окружению, передала в чужие руки пухлую связку писем, полученных ее покойным мужем в 1904-1914 гг. от французского поэта Рене Гиля. Сделано это было по просьбе другой вдовы - Алисы Гиль, воспользовавшейся приездом в Москву свой знакомой - писательницы Армен Оганян. Иоанна Матвеевна, дорожившая каждой строкой, связанной с именем Брюсова, видела Армен Оганян первый и последний раз в своей жизни и, по всей видимости, так и не узнала о дальнейшей судьбе отправленной ею в Париж корреспонденции. В ответ на ее письма Алиса Гиль молчала, как молчала она в ответ на официальные запросы издательства "Academia", предполагавшего опубликовать переписку Брюсова с Рене Гилем в серии "Литературное наследство" - в одном из томов, посвященных русско-французским литературным связям.

О постоянном эпистолярном общении двух поэтов знали многие. Письма Рене Гиля, разбросанные по редакторскому столу Брюсова, запомнились, например, Б. Садовскому ¹; указания на них нередки в переписке Брюсова с М. Волошиным и т. п. О местонахождении писем до недавнего времени, однако, в России никто ничего не знал. Основная часть корреспонденции считалась навсегда утерянной.

Существовала, однако, еще одна группа писем, не отосланных во Францию и сохранившихся в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина (ныне - Российской государственной библиотеки). Первые печатные сведения о них были обнародованы А. Е. Маргарян в ее статье "Валерий Брюсов и Рене Гиль" ². Речь шла о черновиках тринадцати писем Брюсова к Гилю и отрывках из 21 ответного письма. Ссылаясь на воспоминания Е. В. Чудецкой и И. С. Поступальского, автор статьи сообщала, что "письма Р. Гиля после его смерти (1925) по просьбе А. Гиль были высланы И. М. Брюсовой в Париж" ³. Утверждалось также, что "взамен автографов гилевских писем" были получены "машинописные копии выдержек из них", сделанные вдовой французского поэта ⁴. Далее А. Е. Маргарян указывала, что некоторые письма были опубликованы во французской печати.

Оригиналы писем как Брюсова, так и Гиля следовало, таким образом, искать во Франции.

Обнаружены эти письма (увы, только Гиля, а отнюдь не Брюсова) были в 1960-е годы Вольфгангом Тайле в частном собрании родственников поэта Поля Жамати, на которого в 1925 году была возложена обязанность разобрать архив покойного "учителя". Описав находку в научном журнале ⁵, немецкий ученый воздержался от публикации корреспонденции. Через 30 лет после появления его статьи Лиз Жамати, племянница Поля Жамати, передала все хранившиеся у нее бумаги в отдел рукописей Французской национальной библиотеки, где они и находятся сегодня. Во время нашего знакомства с этим фондом, как до передачи его в библиотеку в 1995 году, так и несколько лет спустя, он был не разобран, не пронумерован и представлял собой несколько папок с рукописями, черновиками и газетными вырезками. Несколько разрозненных писем осталось в России.

Уже при первоначальном изучении почти сотни писем Рене Гиля к Брюсову, из которых до нас не дошло, буквально пять-шесть, стало в который раз очевидно, насколько неверными порой оказываются наши суждения, основанные на фрагментарной информации и недостоверных источниках. Сталкиваясь с личностным аспектом брюсовского увлечения "научной поэзией", исследователи, за неимением лучшего, до сих пор делали свои выводы на основании тринадцати сохранившихся писем Брюсова - на содержавшихся в них признаниях, в основном панегерического характера, о внушенной самой жизнью приверженности Брюсова теориям Рене Гиля, из чего вытекало, что основоположник русского символизма нашел во французском поэте родственную душу и вместе с ним устремился к искомым идеалам.

Теперь же совокупность десятилетней переписки, подкрепленная культурно-историческим фоном начала ХХ века, разворачивала перед нами совсем иную эволюцию, высвечивая активную и даже агрессивную роль Рене Гиля в формировании брюсовского сознания, прежде всего в области восприятия французского литературы и даже, несмотря на силу брюсовского характера, влияя на его мироощущение как поэта.

Как же случилось, что, отзываясь в литературе на "каждый звук" и зорко следя "за малейшими колебаниями" поэтической атмосферы, умный, трезвый, начитанный Брюсов принял "секундную рябь (вроде Рене Гиля <…>) за действительное движение воздуха"? ⁶ Чем объяснить, что один из крупнейших русских поэтов с годами попал в духовную зависимость от третьестепенного зарубежного стихотворца?

Для лучшего понимания этой поистине драматической ситуации нам необходимо сделать то, что не было сделано ни одним из наших коллег-славистов, а именно определить вес Рене Гиля как писателя, обозначить его роль в контексте эпохи, постичь суть его новаторства, если таковое имело место, и, наконец, сопоставить образ, созданный ему в России Брюсовым с восприятием его "достижений" во Франции.

Внешняя канва гилевского сотрудничества в российских периодических изданиях такова. В январе 1904 года М. Волошин, подбирающий за границей сотрудников для новосозданного журнала "Весы", знакомится при посредничестве А. В. Гольштейн с Рене Гилем и заочно сводит его с Брюсовым. В течение шести лет французский поэт регулярно поставляет в журнал обширные критические статьи (так называемые "Письма о французской поэзии") и краткие рецензии на книжные новинки. Участвуя в большинстве номеров, он по интенсивности сотрудничества превосходит всех остальных иностранных корреспондентов "Весов". После прекращения журнала тот же Волошин, получивший в 1909 году от С. Маковского полномочия формировать зарубежный отдел "Аполлона", привлекает Рене Гиля к новой работе, а Брюсов, в свою очередь, предоставляет ему возможность регулярно печататься в литературном отделе "Русской мысли", где Гиль продолжает вести библиографическую хронику вплоть до начала Первой мировой войны.

Еще в 1904 году в целях укрепления авторитета Рене Гиля в глазах русских читателей Брюсов пишет о нем обширный очерк, поводом для которого избирает переиздание "библии" инструментизма - "Трактата о Слове" - очерк, тщательно документированный и любовно проиллюстрированный ("с двумя портретами и факсимиле"), неизбежно упоминаемый сегодня в критической литературе в подтверждение серьезности брюсовского интереса к "научной поэзии". Анализ этой работы, выполненной, судя по письмам, в ответ на просьбу Рене Гиля, показывает, что очеркист обладал полным спектром информации о своем герое, тщательно изучил его биографию, проштудировал произведения, просмотрел прессу. А между тем еще в письме от 20 октября 1904 года, то есть накануне публикации, предполагаемой в десятый номер "Весов", Брюсов жалуется Гилю на плохое знание предмета, ссылается на недоступность некоторых зарубежных изданий, просит о помощи. В ответ он получает из Парижа восемь с половиной мелко исписанных страничек, насыщенных биографическими данными, выдержками из рецензий, библиографическими ссылками, указаниями на источники и прочими необходимыми атрибутами научной публикации ⁷. Сообщаемые сведения сопровождаются детальными инструкциями, к каким справочным или периодическим изданиям необходимо обратиться для подкрепления той или иной мысли, и даже разрешают Брюсову использовать одно из адресованных ему писем, описывающее историю создания поэмы "Пантум пантумов". Своеобразна и форма изложения - в третьем лице ("г-н Рене Гиль"), подчеркнуто объективная, без ненужной скромности.

Именно эти бумаги имел в виду Брюсов, когда указал в редакционной сноске, что при написании работы он пользовался "печатными материалами (напр., статьями о Ренэ Гиле в "Poetes d'aujourd'hui" и в "Le Livre des Masques", современными брошюрами и журналами), так и некоторыми неизданными материалами" ⁸. При таких благоприятных условиях ему оставалось только перевести присланные из Парижа документы, заключить сказанное двумя-тремя обобщающими фразами, и первая - информативная - часть статьи была готова. Рассуждения о сущности "инструментизма" и "окрашенном звуке", составляющие вторую половину этюда, были взяты Брюсовым из самых разных книг, отчасти подсказанных героем очерка, отчасти уже известных очеркисту. Сегодня подобный реферативный метод воспринимается как запретный - на рубеже XIX-XX веков он был явлением скорее обыденным: компиляцией зарубежных источников активно занимались З. А. Венгерова и М. Волошин; не отказывался от нее и Брюсов ⁹. В таком подходе не было ничего постыдного, тем более, что редактор "Весов" был перегружен работой и торопился.

Главное, что подчеркнул Брюсов во вступлении к очерку, было "совершенно обособленное положение" Рене Гиля в литературе, его путь "вне общего русла французской поэзии", его позицию "чужака" ¹⁰. Позицию, по мнению автора, почетную, ибо таким же отверженным поэтом чувствовал себя в русской литературе и сам Брюсов, произведения которого долгое время игнорировались большой прессой. На констатации этого факта участие Брюсова в написании статьи заканчивалось. Все дальнейшие рассуждения - о восточном происхождении фамилии "Ghil", о подчинении поэта "тайному голосу расы" ¹¹, о его внутреннем желании любить "первичные символы Египта и Индии" ¹², как, впрочем, и гипотезы об истоках одного "из лучших его произведений", каковой является "полуфранцузская, полуяванская поэма "Pantoun des Pantoun" ¹³, буквально всё принадлежит здесь Гилю, а Брюсову - пожалуй, лишь вывод: суммирование творческого пути творца "научной поэзии" в качестве цепи сражений "на передовых окопах литературы" ¹⁴. И здесь французский поэт вновь оказывается в одиночестве, "нападая, отражая приступы, редко встречая сторонников и учеников, чаще врагов, но не уступая ничего из того, что признал он как истину" ¹⁵.

Самобытность гилевского таланта удостоверялась в статье публикацией важного документа - неизданного письма Стефана Малларме от 7 марта 1885 года, показывающего, "как высоко оценил замыслы Гиля и как верно понял, по первым опытам, особенности его творчества - автор "L'Apres-midi d'un Faune"" ¹⁶. Выдержки из этого письма, подлинник которого и сегодня не обнаружен, неоднократно приводились во французской печати с отсылкой к мемуарной книге Гиля "Даты и творения", где оно считается напечатанным впервые. О русской публикации специалисты до недавнего времени даже не догадывались. Но суть вопроса, разумеется, не в установлении первоисточника.

Дело в том, что текст, появившийся в "Весах", подвергся при пересылке из Парижа значительным сокращениям. Введенный в заблуждение, Брюсов принял многоточия предоставленной ему копии за недоговоренности подлинника и с гордостью объявил в "Весах" о первой публикации полного текста письма, посчитав "не лишним" привести на страницах журнала его русский перевод, а в сноске дать "подлинный французский текст этого письма, из которого до сих пор в печати появилось только несколько строк (в биографии Ренэ Гиля в "Les Hommes d'aujourd'hui")" ¹⁷.

Малларме, не написавший, по свидетельству Камиля Моклера, за всю свою жизнь ни одного отрицательного отзыва ¹⁸, отнесся к двадцатидвухлетнему Гилю дружески и, оттолкнувшись от некоторых мотивов и тем, намеченных начинающим стихотворцем, изложил в своем письме идеи, многие из которых выразили квинтэссенцию французской эстетики конца ХIХ века и послужили впоследствии стимулом к различным теоретическим построениям (в том числе и Гиля). Купюры, поневоле сделанные "Весами", естественно, не изменили одобрительного тона послания, но радикально повлияли на его содержание. В таком усеченном виде тонко нюансированные упреки Малларме воспринимались как безоговорочное поощрение, а достоинства начинающего стихотворца, лишенные ограничительной критики, неоправданно превозносились ¹⁹. (Примечательно, что, перечитав брюсовскую статью в переводе на французский язык, Гиль с удовлетворением принял эту версию событий и в ответных письмах не раз благодарил Брюсова за "прекрасный Этюд обо мне" ²⁰, за его точность и достоверность.)

Какие сведения о Рене Гиле достигали России до появления брюсовского очерка?

В последний год предыдущего века в журнале "Север" было напечатано подражание В. С. Лихачова - вероятно, первый и единственный добрюсовский перевод Гиля на русский язык ²¹. Чуть ранее уничтожающему разгрому подверг его знаменитый критик-народник Н. Михайловский ²². "Бредовее", чем у других символистов, назвал его измышления о "цветном слухе" Макс Нордау, чье "Вырождение" прогремело в России начала 1890-х, а российский последователь австрийского публициста, литературовед от медицины Н. Баженов, посвятил "истории болезни" Гиля часть небольшой главы, приравняв его сочинения с проявлениям психической аномалии ²³.

Даже благожелательная З. Венгерова, мимоходом упомянувшая "научную поэзию" в своей "пионерской" статье 1892 года ²⁴, отметила два года спустя в энциклопедической справке, что ни сам Гиль, "ни его последователи не обладают истинным поэтическим талантом, представляя собою исключительно интерес литературного курьеза" ²⁵.

В 1899 году итог досимволистским публикациям о Гиле подвел умелый компилятор В. В. Березовский, обобщивший в одном коротком пассаже возмущенные реплики своих более основательных предшественников:

"Рене Гиль - поэт не без таланта, но и не без некоторой доли претенциозности, притом претенциозности, во что бы то ни стало. Он ученик Маллармэ, но ученик, так сказать, слишком усердный; если Маллармэ считает ясность мечты второстепенным качеством, то Гиль считает необходимой неясность; его произведения, если они туманны, то они слишком туманны; если они эффектны, то они слишком эффектны, у него все слишком, все крикливо, все слишком громко, чтобы быть интимным, все слишком резко, чтобы быть нежным и красивым. В сущности оригинальность его не более как оригинальничанье, да и то своего в ней, кроме претенциозности, очень немного. Артур Рембо однажды написал маленький изящный сюжет "Voyelles", в котором он передает свои красочные впечатления, вызываемые в его чуткой душе звуками гласных, так А в нем вызывает впечатление черного цвета, Е - белого, О - голубого, I - красного, U - зеленого. Гиль, в поисках источника своей оригинальности, напал на этот сонет и нашел то, что ему было нужно; сейчас же без дальних размышлений, он основывает целую теорию цветных звуков, искусственную с начала до конца, и начинает проповедовать эту ложь в печати, в критических статьях (Traite du Verbe) и в своих стихах; ради оригинальности он готов был поступиться даже искренностью, тем более, что вдохновение его было слишком незначительно, чтобы само по себе произвести впечатление. Вокруг него сгруппировалось несколько поэтов, для которых новое открытие могло заменить отсутствующие таланты, и таким образом создалась школы "инструменталистов", названных так своим основателем. Скоро впрочем эта школа распалась, не будучи в силах побороть равнодушие публики" ²⁶.

Теперь все воспринималось иначе. Многочисленные цитаты, которыми была насыщена статья Брюсова, мелькание престижных имен, непреложность тона рождали в восприятии читателя искомое ощущение аутентичности. Каким бы скучным "иксом" ни называли Гиля некоторые сотрудники редакции ²⁷, перед московской интеллигенцией, перед поэтической молодежью предстал крупный литератор - "философ, поэт, критик, журналист",²⁸ - обладающий непререкаемой способностью освещать остро и объективно парижские литературные новинки, вершить суд над прошлым и настоящим французской поэзии.

Отношения с этой поэзией у Рене Гиля были, надо сказать, отнюдь не безоблачными.

Его творческий манифест "Трактат о Слове", выпущенный в начале 1880-х годов по рекомендации Э. Верхарна, действительно вызвал в свое время бурную прессу, но был совершенно равнодушно встречен как поэтами-профессионалами, так и любителями поэзии. Вынужденный отныне печататься за собственный счет, Рене Гиль предпочел для своих книг безвестную типографию в родном городке Мелль. Парижская пресса нередко потешалась над этим странным выбором, называя Гиля "поэтом из Мелля", что вызывало его раздраженные реплики в печати.

Считая должным "не допускать никаких теорий, кроме собственной, и не являясь ничьим учеником" ²⁹, этот усердный посетитель "вторников" Малларме изначально противопоставил себя большинству стихотворцев своего поколения, посчитав своей первостепенной задачей ниспровергать все, что было дорого его бывшим товарищам. В серии статей, появившихся на протяжении 1887-1892 годов в журнале "Ecrits pour l'art", он публично рассорился с символистами, презрительно объявив это течение эгоистической школой, жертвующей смыслом ради формы. Одновременно с этим, в результате трехлетнего сотрудничества в бельгийском журнале "Wallonie" (1887-1889), он нажил себе врагов среди поэтов, группировавшихся вокруг Альбера Мокеля и не питавших к нему ранее никакой неприязни (протестуя против интеллектуальной тирании Гиля, бельгийцы поспешили откреститься от научно-поэтических теорий, за что были немедленно изгнаны из "Ecrits pour l'art"). Характерно, что сам журнал потерял половину подписчиков, как только в нем начал печататься Гиль.

По мере затухания символистских баталий полемический задор Гиля заметно пошел на убыль. Не потому, что ему не с кем было бороться, а скорее наоборот: его идеологические противники не воспринимали больше его проповедей, не парировали упреков, отмалчивались в ответ на филиппики. Его спорадические выступления второй половины 1890-х годов переместились на полосы газет со знаменательными названиями наподобие "Социального вопроса" ("Question sociale") т. п. Что же касается собственно произведений, то все эти годы он по-прежнему работал над своей монументальной эпопеей, продолжая, по словам Брюсова, "неутомимо выпускать новые томы своего "Творения" и новые издания своего "Трактата", превращая свою первоначальную теорию в учение о "научной поэзии"" ³⁰.

Подчеркнем еще раз: ко времени своего эпистолярного знакомства с Брюсовым Рене Гиль стал самое большее курьезным воспоминанием об отгремевших сражениях символизма. Для того, чтобы убедиться в полноте забвения, достаточно просмотреть указатели к корреспонденции тогдашних писателей, отчеты о литературных событиях, мемуары и т. п. Имени Гиля там не обнаруживается даже в случайных перечислениях. При этом он никуда не "уединялся", как это можно было бы заподозрить при подобных обстоятельствах, и отнюдь не оставил столичной жизни - его неблагозвучные стихи просто никто не хотел ни покупать, ни разгадывать.

И вот этот человек получает задание изложить историю французского символизма, рассказать о "том великом поэтическом движении, которое в последние десятилетия прошлого века обновило всю европейскую поэзию" ³¹, обобщить двадцатипятилетие "героической борьбы", свидетелем и участником которой он был. Ни подписчики "Весов", ни сам Брюсов не могли даже представить себе, насколько уровень миссии не соответствовал уровню исполнителя, а характер ее противоречил его жизненным и творческим правилам.

Описание сотрудничества Рене Гиля в "Весах" выходит за рамки нашей публикации. В данном предисловии мы хотели бы разобраться в другом: чтo в реальности привлекало Брюсова в его французском корреспонденте? Чем оправдать последовательную солидарность редактора лучшего русского журнала с навязчивой проповедью никем не признанной теории, проповедью, в крикливая полемичность которой странным образом сочеталась с громоздкой дидактичностью?

Общепринятым объяснением особого расположения Брюсова к Рене Гилю считается наличие глубинного сходства между этими двумя людьми - математически расчетливыми, прагматичными, склонными к рационализации переживаний, фанатически целеустремленными, подчиненными внутренней творческой дисциплине, в чем-то сухими, а в чем-то наделенными холодной страстностью, но, главное, исполненными чувством повышенной ответственности по отношению к каждому написанному ими слову. Нетрудно провести между русским и французским поэтами и чисто внешние аналогии - оба педантично хранили свои архивы ³², трепетно относились к любому печатному выступлению о собственной персоне, оба жили во имя литературы, во имя славы: сегодняшней для Брюсова, будущей - через четыре столетия - для Гиля. Подобные сопоставления можно было бы продолжить, однако, так или иначе, к обоим поэтам с разной степенью приближения применима характеристика, дошедшая до нас в передаче Н. Петровской: "Инквизитор от литературы, схема, картонный манекен, начетчик, маг, волхв, звездочет, "одержимый", маниак честолюбия и величия, в общении человек трудный и тяжелый, ядовитый, колющий, как игла, - так покончило с личностью Брюсова общественное мненье, так поставило на нем штамп..." ³³

Однако, если вдуматься, насколько реальной была эта родственность? Не скрывалось ли за ней борьбы конфликтующих характеров, при которой "ученик" мечтал, по крайней мере на практике, превзойти учителя? Здесь есть над чем призадуматься. Во-первых, поверхностными параллелями не исчерпывается натура Брюсова, несопоставимо более богатая, чем у Гиля. Во-вторых, с точки зрения литературного признания и, соответственно, обоснованности самооценки это были совершенно не равные величины, даже если принять во внимание нелюбовь к Брюсову со стороны части читателей, отдающих предпочтение спонтанному творчеству. И, в-третьих, параллели эти не только заслоняют многие нюансы, но и подменяют суть расхождений, на которых мы хотели бы вкратце остановиться.

Итак, Брюсов - донжуан, вечно кающийся грешник, постоянно изменяющий жене и вносящий трагический сумбур в жизнь своих возлюбленных, азартный карточный игрок, завсегдатай скачек, морфинист ³⁴, путешественник, мечтатель, увлекающийся бесчисленными проектами, трудолюбец, личность цельная, "делец, администратор, стратег", "деловито" хозяйничающий во вверенных ему человеческих коллективах ³⁵, работающий, как сказали бы сегодня, на конкретный результат.

Противоположность ему - Рене Гиль: индивидуалист-созерцатель, в практических вопросах предпочитающий роль даже не "мозгового центра" - вдохновителя. Не менее властный и тщеславный, чем Брюсов, но властный вхолостую: при малейшем неприятии своего метода сменяющий покровительственную дружбу на желчное брюзжание. В быту - образцовый супруг, с неподдельным возмущением осуждающий всякое отклонение от общепринятых нравственных норм, домосед, лишь однажды в молодости покинувший пределы Франции для короткой поездки в Бельгию; рантье, никогда нигде не служивший, живущий на деньги, получаемые от доходных домов, отписанных ему отцом, иначе говоря, "средний француз", как прозорливо определила его А. В. Гольштейн ³⁶.

Существуют свидетельства, что Брюсов увлекался алгеброй и еще юношей хотел пойти учиться на математический факультет. Более того, он, по его собственным словам, провел немало времени в музеях, занимался текстологией, готовил к печати рукописи и вообще испытывал слабость к научно-прикладной деятельности ³⁷. "Самый культурный писатель на Руси" ³⁸, он с необыкновенной настойчивостью приобрел солидные знания в самых разнообразных областях, отдавая предпочтение истории Средневековья и Древнего Рима, что нашло отражение в его прозе. И хотя многие из источников его произведений были вторичными, а сами источники использовались далеко не исчерпывающим образом, для романиста, озабоченного литературными приоритетами, эрудиция Брюсова имела твердый фундамент.

Чем еще был замечателен Брюсов-ученый? Если прислушаться к суждениям противоположного свойства, то "тем, что составил себе репутацию "умницы", не имея ни одной собственной мысли; поэтому всю жизнь занимался тем, что строил гримасы на чужие мысли"; тем, что "со свойственной ему практической сметкой "купца" еще рано понял, что ему остается за неимением собственных мыслей прикинуться специалистом и "выжевывать" трудолюбиво собираемые исторические сведения о Пушкине, в чем преуспел лишь для вида"; а еще тем, что был "энциклопедически образован весьма; а специальных знаний [имел] ровно настолько, чтоб составить себе репутацию ученого специалиста в версификационных делах..." ³⁹

Поразительно, но при осмыслении литературно-критической продукции Рене Гиля складывается именно этот второй, раздражающий своим высокомерием образ недоучки. Закончив лицей в семнадцатилетнем возрасте и не получив университетского образования, Гиль имел весьма смутное представление о научном поиске, в чем его не преминул горько упрекнуть его бывший ученик, автор нескольких исследовательских работ в области медицины Жорж Дюамель ⁴⁰. Его дарвинизм, его позитивизм, его несокрушимая вера в теории Огюста Конта были расхожими убеждениями времен его юности, безнадежно устаревшими к началу ХХ века. Всецело принадлежа к веку предыдущему, постулаты этих течений отражали "безграничную преданность современному точному знанию, - бесстрастному, независимому от жизни, самодовлеющему, как верховному, всепоглощающему принципу философии, искусства и жизни" ⁴¹. Создавая десятилетиями единственную поэтическую эпопею, Гиль и свои теоретические выкладки неизменно сводил к одной сакральной теме - к поклонению сaмой "научной науке" ⁴², - словно опасаясь опорочить это беззаветное служение подозреньями в неверности.

Мы знаем, что каждого из своих многочисленных корреспондентов Брюсов помещал в строго ограниченный сектор общения, ведя с ним отдельный разговор, заменяя, если вновь процитировать Н. Петровскую, "жизненные встречи <…> лишь профессионально-социальными отношениями, лучше сказать, - "клише" отношений" ⁴³. Этот аспект, безусловно, присутствовал в его эпистолярном обмене с Гилем, но не доминировал в нем. Едва ли кому-нибудь в России было известно, что Гиль был не просто собеседником Брюсова, а собеседником привилегированным. Едва ли кто-нибудь подозревал, с какой готовностью русский поэт впитывал каждое слово своего французского наставника, с какой искренностью верил в незыблемость его суждений. Со стороны подчиненность эта была почти неразличима и проявлялась позднее - в публикациях Брюсова. Несмотря на возвышенные приветствия ("Дорогой друг и славный поэт!" Гиля и "Уважаемый учитель" Брюсова), оба корреспондента, казалось, были заняты оперативной журнальной работой. Со стороны Гиля это был подробный отчет о сделанном, пересказ будущих статей, перечень предполагаемых к рецензированию новинок, информация о подготовке к печати собственных книг, изредка - рассказ о парижских литературных мероприятиях. За исключением формальных сообщений о поездках в деревню, болезнях жены или родителей, Гиль почти не делился с Брюсовым соображениями личного характера, сделав за все годы только два отступления от этого правила: описал встречу с юной яванской танцовщицей, будущей героиней "Пантума пантумов", да посплетничал о загадочной московской женитьбе Александра Мерсеро ⁴⁴. Брюсов, насколько мы можем догадываться при отсутствии большинства его писем, платил ему тем же. Лишь однажды, в декабре 1913 года, после смерти Надежды Львовой, приподнял он завесу над этой трагической стороной своей жизни, но не нашел у парижского собрата ни понимания, ни сочувствия. В столь откровенном безразличии Гиль был, правда, виноват лишь отчасти: рассказывая о самоубийстве переводчицы гилевской брошюры "Предтечи научной поэзии", Брюсов не открыл подлиной сущности своих отношениях с покойной, а только намекнул на них и потому едва ли мог до конца рассчитывать на участие и теплоту. Для автора "Предтеч" гибель Н. Львовой явилась еще одной помехой на пути к русскому изданию его книги. Нам, знающим реальную подоплеку событий, нелегко читать его плоские рассуждения о том, что "перед раздумьем об этой юной жизни, которая решила положить себе конец, задержка в издании представляется, конечно же, чем-то несущественным" ⁴⁵. Сложнее проявить снисходительность к сетованиям Гиля по поводу жертв Первой мировой войны, среди которых были десятки молодых французских поэтов, сетованиям, сопровождаемым стыдливой просьбой поместить в "Русской мысли", вместо обещанных статей, его стихотворения о войне - "за тот же гонорар, разумеется, получить который будет приятно!" ⁴⁶.

В 1925 году, узнав о кончине Брюсова, Гиль откликается на нее некрологом, в котором соболезнует не столько об ушедшем из жизни товарище, сколько об исчезновении крупного деятеля "научной" поэзии, к тому же прошедшего все необходимые этапы ученичества у одноименной французской школы: "Он воспринял символистский идеал. Он указал русским поэтам главные его достоинства, он заставил их руководствоваться ими. Он пошел еще дальше" ⁴⁷. В глазах Гиля, приписывавшего себе яванское происхождение и ощущавшегося себя непререкаемым "гуру", "московский диктатор" Брюсов был "Владыкой Мира", жестоким, неприступным Тамерланом, в крови которого чувствовался "отдаленный пережиток темной татарщины" ⁴⁸.

Не нашлось подлинного места для друга и в главной мемуарной книге Гиля "Даты и творения" (1923), вышедшей за два года до смерти Брюсова и не содержавшей ни летописи их совместной работы, ни даже упоминания о сути взаимоотношений автора с редактором "Весов". До сих пор во французских публикациях о Гиле эта глава его жизни описывается мимоходом, как случайное событие, о котором не сохранилось достоверных документальных свидетельств. Подобное не объяснишь забывчивостью. Книга "Даты и творения" носила подзаголовок "Символизм и научная поэзия" и трактовала историю символизма как предысторию эволюционизма. Брюсов в этом космическом процессе был обозначен как зарубежный сателлит, выведенный на подобающую ему второстепенную орбиту.

Не представляя себе существования вне Парижа, Гиль, по-видимому, считал свои публикации в русских журналах черновыми заготовками к другим - французским - публикациям, и если иногда проявлял заботу о формировании вкусов московско-петербургской аудитории, то единственно во всемирно-историческом плане. Он и после прекращения "Весов" продолжал гордиться своей просветительской миссией, хотя его хроники в "Русской мысли" писались им то ли ради заработка, то ли по инерции.

Совершенно очевидно, что любые теоретические модели, выдвигаемые Гилем, являлись для него не более чем аккомпанементом к "Творению", ибо Гиль считал себя поэтом и только поэтом. Недаром, выпуская в 1938 году его "Полное собрание сочинений", преемники, вопреки названию, включили в состав трехтомника исключительно поэтические тексты, подчеркнув в неподписанной преамбуле, что выполняют волю покойного автора, заранее определившего условия освоения собственного наследия. Поэтом сложного, но неопровержимого дарования считал Гиля и Брюсов:

"В "Творении" Гиля, - писал он, - немало страниц, очень сильных по выражению и глубоких по мысли; есть и отдельные места, написанные очень певучим стихом. Гиль - подлинный поэт, но его язык, переполненный словами малоупотребительными, техническими терминами и смелыми неологизмами, а также крайне запутанное синтаксическое построение фраз - делают знакомство с поэзией Гиля весьма не легким. Доступнее критические статьи Гиля, показывающие в нем критика самостоятельного, прекрасно знакомого с историей литературы, глубоко и тонко чувствующего красоту поэтического создания" ⁴⁹.

Итак, единственно труднодоступностью можно объяснить тот странный факт, что, повсеместно рекламируя метод Гиля, Брюсов не спешит воссоздать его шедевры на русском языке. Четыре перевода за 12 лет дружбы (причем, не "научных", а вполне символистских стихов) - результат скромный, если не скудный. Из года в год откладывает Брюсов издание лучших фрагментов "Творения", которые так и не увидят света в России, а вместо них публикует то Верлена, то Верхарна. Небезразличным является и тот факт, что бельгийский поэт продолжает восхищать Брюсова наперекор критике Гиля, сетующего на его "разжиженный" стих, на "романтическую окраску в духе Виктора Гюго"⁵⁰ и другие недуги традиционной поэзии. Реакцией Брюсова на подобные упреки было поначалу недоумение. В недошедших до нас письмах он, судя по всему, просил разъяснений и получал в ответ "весовские" рецензии - смесь уважения к гению фламандца и осуждения за его неспособность принять "научную поэзию".

Противоречия, раздирающие в ту пору внутренний мир Брюсова, поразительны: преклоняясь перед методом Гиля, он не видит возможности воплощения его текстов на родном языке и в конце концов решает представить на суд соотечественников не конкретные произведения Мастера, а правильную методологию написания стихов, словно надеясь вывести формулу, которая отвечала бы всем техническим заданиям современной жизни. Идея о возможности применения к поэзии математически рассчитанного инструментария довольно рано начала представляться Брюсову искомым подспорьем в преодолении символизма, переживающего идеологическое банкротство. Около 1905 года он стал первым, если не единственным читателем гилевских стихотворений в России - вдумывался, расщеплял образы, сличал варианты. В это время он еще не "самоопределился в качестве научного поэта" ⁵¹, но уже почувствовал возможности, предоставляемые ему новым учением. "На этом рубеже, - писали позднее, - открываются перед поэтом безбрежные "дали". Наука открыла новые горизонты, новые миры. Эйнштейн, наблюдения над Марсом, открытия в химии, физике - все это воспринимается поэтом, он дышит новой атмосферой. Кругом него еще живут обывательской, обычной жизнью, как жили тысячу лет... А поэт уже чувствует, видит этот новый, открытый новыми учеными Колумбами, мир... Сам он теперь уже "Электрон, что покинул свой атом". Он видит вселенную... Его язык пестрит научными терминами. Это почти формулы, понятные только людям, имеющим такие же окна и из тех же книг, как у самого поэта" ⁵².

В 1907 году Брюсов признался Гилю, что "научная поэзия" отныне владеет всеми его помыслами. Под влиянием "весовских" статей, которые он отчасти переводил, отчасти редактировал, Брюсов согласился с тезисом о том, что сциентизм составляет незаменимый, хотя и невидимый фундамент новейшей литературы, что большинство современных поэтов заимствовало у его парижского коллеги не только теоретические обоснования, но и центральные мотивы творчества. Посылка об этом всеобщем плагиате, развитая Гилем в десятках публикаций, в том числе и русских, восходила к 1889 году - ко времени его разрыва с символистским окружением. Как это ни удивительно, но объектом плагиата, в глазах Гиля, становились не просто идеи, но и сами слова, их определяющие. Подобно тому, как никакая наука не может обойтись без строго установленных терминов, "научная поэзия" обладала словесными атрибутами, ей одной свойственными. Использование этих ключевых слов разрешалось только адептам учения: любая эксплуатация их другими течениями воспринималась как злонамеренное вторжение в "частные" владения. Проблема состояла, однако, в том, что этими "гипнотизирующими" терминами были такие обыденные речения, как синтез, наука, универсальный, оркестровка и многие другие, менее распространенные, но известные всем желающим по трудам Гегеля, Спенсера, Ницше, Дарвина, памятникам древнеиндийской мудрости и мексиканской философии. Этими понятиями был пропитан воздух ушедшего века, они были ничьими, но Гиль не желал соглашаться с такими очевидными доводами. Да и сами темы, громогласно им объявляемые, - урбанизм, постижение жизни во всей ее полноте, воспевание человеческого труда и т. п. - были принесены в литературу совсем иными писателями. Это были чужие идеи, которые Гиль, уличавший весь мир в литературном воровстве, исказил до крайности - окарикатурил. "Карикатурный Гиль" (как сказал о нем Эллис) ⁵⁴, однако, зря тревожился о том, что его изобретения будут присвоены выскочками. Как мы уже подчеркивали, его книг ни во Франции, ни в других странах никто из серьезных писателей не читал. Даже Брюсову пришлось в конце концов согласиться, что главный теоретический труд Гиля "не встретил никакого отзыва в литературе и долгое время не оказывал никакого влияния" ⁵⁵.

Не секрет, что Брюсов ставил это произведение очень высоко. "Валерий Яковлевич разыскал во Франции мало кому известного поэта Рене Гиля, изобретателя "научной поэзии", - язвил по этому поводу И. Эренбург. - Брюсову рассуждения Рене Гиля понравились: Валерий Яковлевич давно уже хотел быть колдуном с высшим образованием, магом-академиком" ⁵⁶.

Это из смягченного варианта знаменитых мемуаров. В "Портретах современных поэтов" 1923 года Эренбург называет Гиля поэтом "захудалым", выражая тем самым скептицизм по отношению к утопическим призывам Брюсова "вовлечь в область поэзии темы научные, методами искусства обработать те вопросы, которые считаются пока исключительным достоянием исследований рассудочных" ⁵⁷.

Убежденность Брюсова в непогрешимости "учителя" еще более возросла после выхода гилевской брошюры "О научной поэзии" ("De la poesie scientifique", 1909), рассчитанной на самого неподготовленного читателя. Впечатляющей особенностью этой брошюры было то, что буквально каждое ее положение подкреплялось в тексте почтительным высказыванием в адрес основателя школы. Это был своеобразный реестр цитат, нередко выдернутых из контекста и бездоказательных. "Поэзии придется в свое время посчитаться с наукой" ⁵⁸, - достаточно было произнести Эмилю Золя, чтобы попасть в предшественники к Гилю. Стоило Себастьяну Шарлю Леконту провозгласить в предисловии к своему сборнику "Кровь медузы" (1905) единение поэзии с историческими исследованиями, как он был тотчас же зачислен в преемники Школы, несмотря на запоздалую тягу к парнасской сонорности, греко-иудейской сценографии и феномену коллективного разума. Вместе с Бальмонтом, выделенным за повышенное внимание к оркестровке стиха, и Брюсовым, на которого за пределами Франции делалась теперь главная ставка:

"В России, где в поэзии верховодят два великих имени - Константина Бальмонта и Валерия Брюсова, - писал Гиль в брошюре, - Валерий Брюсов постепенно сделал выбор в области поэтического вдохновения и пошел наперекор бурным, вспыхивающим как молния, интуитивно образным порывам своего старшего товарища, противопоставляя им необходимость существования в Поэзии философской мысли, методически выраженной в словесной музыке и адекватной Ритмике" ⁵⁹.

Появление брошюры "О научной поэзии" подтолкнуло Брюсова к написанию почти одноименной рецензии (Русская мысль, 1909, № 6), трактовавшейся впоследствии как свидетельство его бесповоротного отречения от декадентского мистицизма - факт, с воодушевлением встреченный поборниками "научно-позитивного духа времени" и "общественного инстинкта" ⁶⁰. В отличие от очерка 1904 года, в котором Брюсову, по его собственным словам, приходилось только "расшаркиваться" ⁶¹, он не ограничился здесь компиляцией французского текста, хотя и эта работа в значительной мере страдала вторичностью, не замеченной ни тогдашними читателями, ни позднейшими исследователями. В статье "Научная поэзия", воспринимаемой отныне в качестве манифеста, Брюсов со свойственной ему непререкаемостью окончательно закрепил в сознании русской публики целый ряд постулатов, намеченных гилевскими публикациями в "Весах". В брюсовском изложении формулировки оказались четче, заостреннее и в силу самой своей афористичности отметали всякое сомнение в истинности. Пересказ пособия по "научной поэзии" сопровождался цитатами из русской поэтической классики, что придавало этюду характер всеобщности.

Как в любой сфере, к которой прикасался Брюсов, его внешне ни к чему не обязывающие выкладки приобрели в статье "Научная поэзия" оттенок просветительский, культуртрегерский. По каким-то глубоко скрытым, не вполне ясным для нас соображениям он из всего многообразия тенденций, царствовавших в 900-е годы во французской поэзии, выделил единственный принцип, будто бы "объединяющий в настоящее время целую группу писателей, ставящих себе целью доказать, что между наукой и искусством союз не только возможен, но и необходим" ⁶². Этой группе, в опытах которой было еще "много нетвердости дебютантов" ⁶³, он противопоставил признанных "деятелей "новой" поэзии", из которых даже "самые непримиримые" давно "поспешили отречься от всех крайностей, как от заблуждений юности, и получить свою долю при дележе общего успеха" ⁶⁴. Все они, подчеркивалось в статье, были карьеристами, интриганами, искателями щедрых премий. Среди них только Гиль, "одна из оригинальнейших фигур в современной французской литературе" ⁶⁵, проявил бескомпромиссность, предъявив к себе должные "моральные требования" ⁶⁶, хотя и он якобы "мог бы добиться популярности, если бы согласился пожертвовать своими юношескими мечтаниями и пойти навстречу запросам дня" ⁶⁷.

Солидарность с идеями Гиля нашла свое искажающее преломление в еще одной крупной публикации Брюсова этого периода - в его антологии "Французские лирики ХIХ века" (1909). Потеснив киевские "Чтецы-декламаторы", эта книга во многом определила вкусы российской читающей публики и очень скоро превратилась из авторского собрания удачных переводов в хрестоматию, от которой впоследствии отталкивалась вся советская переводческая школа. Для "лиц без французского языка" ⁶⁸ брюсовское собрание, особенно в своем втором расширенном издании 1913 года, оставалось до середины 1930-х годов самым надежным пособием по французской поэзии нового времени, пока наконец Бенедикт Лившиц не выпустил сходный сборник "От романтиков до сюрреалистов" (1934), не столько разрушивший монополию, сколько дополнивший канон одиночными переводами из тех же поэтов - Верлена, Рембо, Малларме, Лафорга, Роллина, Тайада, Анри де Ренье, Самена, Мореаса. Среди авторов, представленных Лившицем, были, разумеется, и другие имена, отсутствовавшие в брюсовской книге, - Андре Жид, Андре Сальмон, Шарль Пеги, Макс Жакоб, Поль Клодель, Поль Валери, но эти поэты воспринимались как поколение послевоенное, что если и соответствовало истине, то только в выборе переведенных стихотворений. Здесь уже не было Рене Гиля, но остались Жюль Ромен и Шарль Вильдрак, поэты на тот момент довольно влиятельные. И все же, ни монументальные переводы Лившица, ни своевольные переложения И. Анненского, ни опыты М. Волошина или Ф. Сологуба (поэтов, порицаемых советской критикой за декадентскую сущность), ни дореволюционные публикации О. Чюминой, ни обличительный пафос послереволюционных статей Г. Шенгели не отвлекли читателей от брюсовских представлений о двойственной природе французской лирики - символизма и "научной поэзии", причем последней в качестве апогея и завершительной стадии всего стихотворчества. Существенную роль в этом превратном истолковании литературной истории сыграл редкий по тем временам, добротно написанный аппарат книги, включавшей (в издании 1913 года) и предисловие, и комментарии, и справки о переведенных авторах. Престиж Брюсова-европейца, Брюсова-эрудита был настолько велик, что подмены в России никто не заметил, кроме, пожалуй, Н. Гумилева, не удержавшегося в рецензии на антологию от едкого вопроса: "Хорошо ли обращать серьезное внимание на "научную поэзию", мертворожденную уже по одному тому, что ее теория создалась раньше практики?" ⁶⁹

Историкам литературы известно немало случаев, когда далеко не самый знаменитый у себя на родине поэт или прозаик становился интеллектуальным кумиром в другой стране, формируя духовный облик огромной массы читателей. В качестве российского примера достаточно вспомнить "Овод" Войнич и "Спартака" Джованьоли. В случае с Гилем мы сталкиваемся с явлением совершенно иного свойства. Стараниями одного человека этот никем не читаемый в России зарубежный поэт навсегда занимает видное место в литературно-критическом пантеоне и становится не только героем энциклопедических колонок, но и активным (хотя и заочным) оппонентом в споре о сущности поэзии. Как всякий миф, легенда о Гиле обрастала с годами подробностями, а заведомо ложные сведения о нем выдавались за подтвержденные факты.

"Идея "словесной инструментовки" в поэзии получила широкое распространение <…>, - читаем мы в "Краткой литературной энциклопедии", - но то приближение поэзии к современным социальным и техническим вопросам, о котором мечтал Гиль, разрабатывая свой "эволютивно-инструментный метод рациональной поэзии" <...>, было во Франции осуществлено ок. 1910 на др. путях Г. Аполлинером и Б. Сандраром. <...> Влияние Гиля испытали русские символисты, особенно В. Я. Брюсов в своем раннем творчестве и отчасти Ф. Сологуб (оба они переводили стихи Гиля)" ⁷⁰.

Увлекая своим примером молодежь, Брюсов сумел внушить не одному поколению пишущих уважение к "мэтру", и вот уже Вадим Шершеневич в своей книге "Футуризм без маски" (1913) помещает раздел "Две поэтические школы", в котором сталкивает "научную поэзию" с акмеизмом, подробно излагая доктрины этих якобы равноправных течений, возникших "на удобрении, получившемся от разложения остатков символизма" (с. 28). Выражая "сочувствие" сциентизму как "направлению, обновляющему поэзию" (с. 31), он вступает в принципиальный спор о возможностях его реализации на практике, находит в нем сходство с рассуждениями Льва Толстого и всерьез выставляет Гиля весомой величиной во французской литературе.

После революции победа в России научного мировоззрения (марксизма) неожиданнно превратила Рене Гиля в политического союзника советских литераторов, вставших, - как писали в начале 30-х годов, - "перед задачей научного оправдания своего творчества", что "привело к введению в вещи действительных документов, подлинных фактов, иллюзии достоверности и, наконец, к созданию особого жанра - "литомонтажа" - этих прозаических центон наших дней" ⁷¹.

Аналогичная картина складывается и в эмигрантских кругах Парижа, где увлеченность Гиля всем русским - от кустарных выставок до рассказов Бунина - создала ему (правда, стараниями уже не Брюсова, а А. В. Гольштейн и Бальмонта) устойчивое реноме поборника антизападной духовности, несмотря на совершенное незнание им русского языка и откровенно поверхностное знакомство с русской культурой. В стихах его находили и нравственное начало, и единство всего сущего, и идею всеобщей ответственности, и некий высший надматериальный полет символистских соответствий:

"Замысел Гиля был еще более грандиозен, чем "Ругон-Макары" Золя, и гораздо сложнее, чем, например, поэтические энциклопедии, которые появлялись в средние века ("Роман розы"), или научные поэмы XVIII века", - утверждал в 1925 году сотрудник парижского "Возрождения" С. Пинус, убежденный, что у недавно умершего поэта "есть нечто более ценное, чем невыполнимые тенденции его поэтики" ⁷².

Как и все его предшественники, С. Пинус вынужден был признать, что невозможность воплощения идеалов "научной поэзии" в конкретных произведениях навсегда осталась ее главным, так и не преодоленным пороком. Сам Брюсов в свое время констатировал, что служители истинного культа, против которых якобы ополчилась вся официальная литературная Франция, ничем не подтвердили своих достижений на практике, поскольку и публикации в журнале "Ecrits pour l'art", и издательская деятельность литературно-художественной коммуны "Аббатство" оказались, по его собственной оценке, не более, чем "слаб[ой] зыбь[ю] на притихшей было (после "победы символистов") поверхности французской литературы", зыбью, позволяющей, тем не менее, "надеяться, что в ней зарождается новое течение, которое может оказаться и сильным и благотворным" ⁷³. Вывод из сказанного или, точнее, пересказанного со слов Гиля, напрашивался сам собой: при столь небольшом количестве изданных произведений было бы несправедливо судить научно-поэтическую теорию "по плодам ее". "Эстетическая теория может быть глубоко истинной, - рассуждал Брюсов, - хотя бы сами ее защитники и не умели ее доказать художественными созданиями. На их стихи, рассказы и романы надо смотреть только как на первые опыты, как на образцы тех созданий, которые могут возникнуть позднее" ⁷⁴.

Неподъемную задачу по отражению всей мировой поэзии на основе тщательно выверенной методологии Брюсову пришлось взвалить на собственные плечи. Так, в молодости, он почти в одиночку отважился на реформирование русской литературы, предприняв попытку привить ей символизм. С 1904 года он в течение шести лет своими силами редактирует самый передовой в стране литературный журнал. Теперь настало время осветить все насущные "вопросы" стихотворчества ⁷⁵. Пример Гиля внушал веру в возможность создания такого эпоса, прекрасного своей самоценной красотой, не требующей читателя. Не то, чтобы поэт-научник не радовался, когда читатель находился, но он не очень и печалился, если его книгами никто из современников не интересовался. Так составитель библиографического пособия справедливо убежден, что его создание необходимо ученому миру и в нужный момент будет раскрыто на нужной странице.

Каталогом лирических стилей надлежало стать брюсовским "Снам человечества", замышленным в 1910-е годы и посвященным "поэту и мыслителю Ренэ Гилю" ⁷⁶. Парадоксальная мечта Малларме о сияющей запретной белизной, нетронутой странице превратилась в собственную противоположность: в написанную, но неразрезанную книгу.

При безоговорочном самоподчинении сциентизму это был единственный финал, к которому мог в принципе прийти Брюсов. Освободившись к зрелости от поверхностного понимания декадентства, он, подобно большинству своих европейских ровесников, был подхвачен вихрем нового века, где идеалами служили не дендизм, надломленность или тривиальная мистика, а решительность, натиск и сила, а во Франции, где даже барышни пересели на велосипеды, еще и спортивность. Локомотивы, автомобили, телефоны оглушали граждан всех категорий, включая стихотворцев, и те, не удовлетворясь вялым неосимволизмом, требовали повторной поэтической революции. Какофония, порождаемая техническим прогрессом, выливалась в невиданную прежде многоголосицу авангарда, с легкостью перехлестывающую механический прогресс Маринетти и принимаемую многими за сумбур, за искажение недавно произнесенных великих истин. Благодаря "глубоко затаенному инстинкту трезвости"⁷⁷ Брюсов не принял нахлынувшей агрессивной иррациональности. Скоротечным парижским новшествам он предпочел древнее, как сама вселенная, видение Рене Гиля, основанное на теории эволюционизма. Это был ответ на пугающую переусложненность культуры - один из многих ответов, возникших под занавес XIX века: предельно упрощенная, однозначная система координат.

Когда-то в юности, году в 1884, Гиль считал себя учеником Бальзака и Золя: любил бродить по улицам, смешивался с толпой, заходил на рынки, на вокзалы, в церкви, останавливался при виде свадебной или похоронной процессии. Уже тогда он числил себя среди "поэтов Жизни", мечтая о поэзии "Факта", стремясь поставить "на место слoва повествующего слово впечатляющее". Уже тогда он научно распланировал тома, разделы и главы головокружительной эпопеи об эволюции человеческого сознания, не желая видеть "Тело без окружающей действительности, а Душу без тела, иначе говоря, Мысль без Ощущений". Уже тогда он запечатлевал каждый "психо-физиологический момент" ⁷⁸ во вполне сносных стихах - первых и последних из понравившихся Полю Верлену.

Эта странная смесь смутного позитивизма с маллармизмом показалась Брюсову плодотворной альтернативой символизму, выродившемуся к началу ХХ века в аллегоризм, в любование формой, в увлечение эпигонскими кунштюками, т. е., по терминологии Гиля, в эготизм⁷⁹ . Протестуя против идеалистических отвлеченностей "унанимизма", "натюризма" и других эфемерных веяний, он, по примеру своего французского учителя, приветствовал Жизнь - эту моторизованную, электрифицированную повседневность, Жизнь во всей ее полноте, уходящую корнями во тьму веков.

Опора на пережитое наметилась у Брюсова давно, еще в сборнике "Tertia vigilia" (1900), что определило повышенную биографичность многих его произведений, биографичность, проступающую как в интимной, так и в абстрактной лирике, несмотря на мелькание постоянно сменяемых масок и нереальность ситуаций. Теперь же он усиливал напряженную сверхсовременность своих стихов историко-культурным фоном, наводняя строки словесными раритетами, сталкивая имена ученых с именами героев античности, злоупотребляя терминами из астрономии и биологии, травмируя стихотворную ткань чуждыми ей элементами.

Истины эволюционизма, заслоненные или, точнее, заглушенные в стихах Брюсова неблагозвучной эквилибристикой, воплотились в гораздо более доступном виде в его прозе, в его "римских" романах, не оставляющих сомнения в том, каким правилам он следовал и кого почитал за непогрешимый образец. Здесь мы находим и так называемый синтез художественного и научного методов, и одержимость археологизмом, и вложенные в уста персонажей рассуждения о преемственности культур, и плюралистический взгляд на историю, и старание достичь энциклопедической исчерпанности ⁸⁰.

Насыщенность эрудицией и прежде отличала произведения Брюсова, но в более ранних книгах жонглирование лексикой, почерпнутой из сфер, отторгаемых традиционной поэзией, никогда не превращалось в самоцель, не выливалось в "бреды" ⁸¹. Именно так озаглавил Брюсов свой поздний незавершенный цикл, отыскав, вне всякого сомнения, блестящий эквивалент названию известной книги C. Малларме "Divagations" (1897). Столь очевидное, хотя и чисто внешнее сходство не могло не подвести исследователей к мнению о том, что в своих "научных" стихах Брюсов объявлял своим предтечей Рене Гиля "достаточно произвольно"⁸² , ибо, как стало очевидно уже в 1920-е годы, "Маллармэ, этот поздний гегельянец, признает приоритет интеллектуальной эмоции, считает центром поэзии мысль, утонченную культурой, вносит в творчество волевой момент и воздвигает сложное учение о слиянии науки, искусства и религии" ⁸³.

Как ни соблазнительна подобная интерпретация, оправдание ее до сих пор остается на уровне интуиции. Ничего не говорит нам о том, что Брюсов в последние годы своей жизни вернулся к французскому символизму, изучал вновь появившиеся литературно-критические труды, переосмысливал его богатейшее наследие. "Научная поэзия", напротив, занимала его целиком -вопреки войне, революции, медленно опускающемуся "железному занавесу" и давно неполучаемым письмам из Парижа.

***

Ниже мы публикуем выдержки из переписки Рене Гиля и В. Брюсова. Письма Рене Гиля печатаются в современных переводах. Письма Брюсова (за исключением явно неудачного перевода письма от 14/27 февраля 1904 г.) даются в переводах И. М. Брюсовой. Несмотря на некоторые шероховатости этих текстов, мы сочли целесообразным прибегнуть именно к ним - в убеждении, что вдова поэта помнила живой голос Брюсова и, как нам кажется, передала в своих переводах свойственную ему фразеологию. Пропуски, допущенные в черновиках И. М. Брюсовой, восстановлены; очевидные ошибки и описки - исправлены.

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д.16 бис, 18 февраля 1904 г.

Милостивый государь и высокочтимый Поэт!

Посылаю Вам вместе с этим письмом вторую статью и восемнадцатого числа каждого месяца буду посылать последующие. Я получил первый номер журнала, великолепно оформленного. Г-н Макс Волошин сказал мне, что журнал обладает широкой, оригинальной программой и что его будут создавать по-настоящему могучие, обновляющие таланты, подобные Вашему.

Для меня большая честь получить возможность писать для такого журнала в числе поэтов, в которых я ощущаю ту же великую веру, которая и нас когда-то вдохновляла на борьбу, борьбу плодотворную.

Я благодарю Вас, а также Вашего Директора и замечательных сотрудников.

Г-н Волошин послал Вам нечто вроде тематического плана, согласно которому я, идя навстречу Вашим пожеланиям, буду рассматривать современные тенденции, группы или обособленные фигуры (в нынешней литературе нет почти ничего, кроме удручающей слабости, спровоцированной реакцией, или же ловкачества, достойного не меньшего презрения, - посылаемая мною статья уже даст Вам это почувствовать и понять). В то же время я со всей беспристрастностью и знанием дела изложу историю вопроса, отталкиваясь от современности в той мере, в какой настоящее может напомнить о благородном прошлом великого движения, синтетически обобщенного мною в предыдущей работе. Это не просто бесконечно интересно, но и представляет собой интерес всеобщий. Поступая таким образом, я рассмотрю в отдельной статье каждую выдающуюся личность, поскольку ради Вашего и моего собственного удовлетворения необходимо выполнить это задание с наибольшей полнотой.

Прошу Вас посылать мне без дальнейших колебаний любые замечания, столь для меня ценные. Договоримся об этом, не так ли?

Г-н Волошин вселил в меня надежду на Ваш визит в Париж в апреле или мае. Я заранее радуюсь этому. Знайте, что я всем сердцем с Вами в Ваших грядущих великих свершениях.

Здесь, во Франции не чувствуется ничего, кроме усталости, и это, вероятно, надолго. Никаких новых идей у молодого поколения, которое следует сразу после нашего и у которого нет способностей оценить наш вклад, даже с чисто технической точки зрения. По многочисленным приметам я могу судить, что новаторское движение перемещается в другие страны, в которых пробуждается пламенное и сочувственное любопытство к тому, что сделали в этом направлении мы, для того, чтобы, вероятно, сделать еще больше. (Так, например, недавно константинопольский журнал, выходящий на армянском языке, попросил меня изложить мою техническую теорию и Философию .)

Есть признаки, вселяющие радость, поскольку усилия, предпринятые во Франции, получают продолжение в стране, где творите Вы, а также в других странах... Для мощного, изысканного Слова наступили новые времена, и оно эволюционирует повсюду, возвышаясь над стагнацией, воцарившейся в университетах.

Надеюсь скоро получить Ваш ответ и пожать Вашу руку. С наивысшей симпатией, Ваш

Рене Гиль

Валерий Брюсов - Рене Гилю

Москва, 14/27 февраля 1904 г.

Милостивый государь и Учитель!

Не без детской радости получил я Ваше письмо. Я знаком с Вами с 1891 года, когда впервые прочитал "Трактат о Слове". Мне было тогда 18 лет и я целиком находился под очарованием французской поэзии. Вас, Верлена, Малларме и Метерлинка я признаю своими учителями. Вы научили меня искусству в той мере, в какой один поэт может научить другого.

Благодарю Вас от себя лично и от имени всего нашего круга за согласие сотрудничать в нашем журнале. Ваши статьи придадут "Весам" непреходящую ценность. Что же касается идей, которые Вы выражаете на страницах нашего журнала, то мы их полностью разделяем. Я в значительной степени нахожусь в курсе того, что происходит в современной французской литературе: просматриваю периодические издания, читаю новые сборники стихов и не могу не повторить Ваших слов: "В настоящее время во Франции мы присутствуем при закате великолепного периода" . Более того, я делаю те же "личные исключения" из этого вывода: это Вьеле-Гриффин, Анри де Ренье, Ст. Мерилль (да, да, и он тоже) и в особенности Эмиль Верхарн (Вы добавите сюда, быть может, также имя Г. Кана….). Но все они принадлежат к предыдущему поколению, к поколению Вашему.

Г-н Макс Волошин, должно быть, выразил Вам наше огромное сожаление по поводу того, что слишком маленькие размеры журнала не позволяют нам предоставить Вам место для ежемесячных публикаций. Однако, наш издательский дом "Скорпион" сохраняет надежду получить Вашу будущую книгу для издания ее в России одновременно с выходом во Франции .

Поверьте, я испытываю по отношению к Вам чувство глубочайшего уважения в качестве Вашего постоянного читателя.

Валерий Брюсов

Валерий Брюсов - Рене Гилю

Москва, 13/26 апреля 1904 г.

Милостивый государь и учитель!

Мне трудно выразить, насколько дороги мне Ваши подарки. Особенно "Пантум пантумов" с Вашим автографом. Сознаюсь, что я прочел его впервые. Я был ослеплен всем тропическим блеском. Какое удивительное сочетание утонченности и примитивности образов, наивных и волнующих, картинах, написанных своеобразным языком, соединяющим оба элемента! Некоторые из этих страниц, я смело утверждаю, стоят в ряде лучших Ваших произведений. <…> Простите мое любопытство, но я не могу не спросить Вас, насколько близко Вы знакомы с Явой?… <…>

Верьте моему глубокому уважению,

Валерий Брюсов.

Валерий Брюсов - Рене Гилю

Москва, 20 октября / 2 ноября 1904 г.

Дорогой учитель и друг!

Только два дня тому назад я получил Ваши книги, посланные по моему личному адресу и задержавшиеся, видимо, в цензуре, ибо тот экземпляр книги, что был адресован на редакцию, был получен довольно давно. Благодарю Вас от всего сердца за доброе внимание и по правде говоря слишком лестную надпись, которую я нашел на книге . Я принялся читать с вполне понятной поспешностью, но - Вы слишком хорошо знаете сами - Ваша книга не из тех, что можно проглотить. К этой книге можно отнести слова, сказанные одним из наших лучших поэтов (А. Фетом):

Но Муза, правду соблюдая,
Глядит, и на весах у ней -
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей .

Тем не менее, я, во что бы то ни стало, сделаю к № 10 "Весов" подробный разбор Вашего учения. По счастливой случайности я раздобыл два №№ "Плеяды" (июль и август 1886), где был впервые напечатан "Трактат о Слове". В Москве это, наверное, единственные экземпляры, ставшие святыней. Эта находка поможет мне больше углубиться в эволюцию и развитие Ваших идей. Но мне хотелось бы, чтобы моей статье предшествовала краткая заметка критико-биографического характера. К сожалению, я не знаю других трудов, где говорилось бы о Вашей поэзии, кроме коротких заметок в "Современных поэтах" и "Книге масок". Издания, перечисленные в библиографии П. Леото, невозможно достать в России . Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы нашли возможным дать о самом себе ряд беглых сведений, какие сочтете возможным опубликовать.

Благодарю Вас также за два Ваших портрета, особенно второй снимок, сделанный безыскусно, чудесно передающий мне Ваше внутреннее содержание. Только теперь я понимаю, до какой степени мы были виноваты перед Вами, поместив в нашем журнале отвратительный рисунок мадемуазель Кругликовой . Не нахожу достаточно слов извинения. Я доверился М. Волошину, а он, в свою очередь, был ослеплен длительным знакомством с мадемуазель Кругликовой. Я вычеркну ее имя из списка сотрудников "Весов", и больше никогда не появится у нас ни один из ее рисунков. Мне бы очень хотелось воспроизвести в моей статье в "Весах" оба присланные Вами портрета. Согласны ли Вы и Ваш издатель с этим? Но есть опасение, как бы не представилось затруднений при воспроизведении типографией.

Так как большая часть 10-го номера "Весов" будет посвящена Вам, мы решили оставить для этого же номера Ваше IV письмо, которое уже переведено и подготовлено к печати. Что касается Ваших критических статей, то не приходится сомневаться, что они появятся в октябрьском номере. <…>

Верьте моему все возрастающему восторгу

Валерий Брюсов

Рене Гиль - Валерию Брюсову

12 декабря 1904 г.

<…> Мне только что доставили номер издаваемого в Лилле журнальчика "Беффруа", в котором напечатан очень забавный опрос. Я вижу, что Вы потрудились на него ответить, и благодарен Вам за проявление искренней дружбы. Действительно забавно отвечать на такой опрос, но вот, что погубило затею: из 120! опрошенных и приславших свои ответы поэтов и писателей, всего лишь 29 или 30 принадлежат к числу тех, чье имя по-настоящему что-то значит или вообще существует. И я еще расщедрился!.. Тем не менее, я нахожу данный опыт интересным с точки зрения имен, в целом утвердившихся по завершении отныне законченного цикла, а также тех, кто продолжает работать над созданием себе имени в поступательном движении, хотя большинство из них, без сомнения, присоединится к первым только завтра. С другой стороны, опрос показывает, что все отвечавшие (кроме, быть может, десятка, а скорее всего, и того меньше) имеют слабое представление о стихотворениях, опубликованных за последние шесть месяцев, или они не поняли, что в поэзии возникает новое движение… <…>

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 16 марта 1905 г.

Как я Вам писал с благодарностью, я получил полный перевод Вашей прекрасной статьи обо мне. Она великолепна и прежде всего отмечена снисходительной дружбой, но дружбой, проникнутой пониманием. И опубликована она очень кстати, дабы закрепить мой авторитет в глазах Ваших Читателей.

Все совершенно достоверно. В Ваших размышлениях мне очень понравился пассаж о лингвистике и Ритме.

Единственно в конце, в Вашей вдохновенной заключительной части, Вы были несколько введены в заблуждение Реми де Гурмоном при толковании слов "позитивист и мистик". Я, кстати, написал ему по этому поводу после публикации его этюда.

Вы и сами тотчас же замечаете собственную неточность, говоря, что я преодолел позитивизм Науки: и действительно я рассматриваю Науку в качестве основы, способствующей изучению современной Жизни и Жизни древних времен, заключенной в Символах и Мифах, и незамедлительно перехожу к философии Науки и Метафизике.

Итак, надлежит вымарать слово "позитивист", представляющее собой точный термин, и заменить слово "мистический" словом "Метафизический". Эти перестановки к тому же обусловлены Вашей великолепной лирической гиперболой .

Я могу только повторить, что очарован Вашей основательной статьей и благодарю Вас за нее от всего сердца! <…>

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 24 ноября 1905 г.

Дорогой друг и поэт!

<…> Я совсем забыл, что не ответил на Ваше чудесное октябрьское письмо, где Вы рассказывали о переводах нескольких моих стихотворений, над которыми в то время работали. Благодарю Вас за них сейчас от всего сердца.

Я получил очень близкий перевод Вашего переложения (какая это была трудная задача!) моей "Жалобы пастушке". Оно безупречно с точки зрения передачи или тонкой интерпретации. В нем есть единственная ошибка, но ее нельзя вменять Вам в вину.

"Трубы", звучащие во время жатвы, - это не "рога" охотников. У местных жнецов существует обычай дуть по утрам и вечерам в коническую трубу из белой жести, издающую тихий, монотонный, тревожный, но при этом далеко разносящийся звук. Скрежет режущих серпов "похож" на стрекот кузнечиков, поедающих… пшеничную солому. Вот и все .

Мне сказали, что в русском тексте есть очень красивые находки и что три последних стиха обладают совершенной музыкальностью и красотой . Вы пишете мне о своих переводах "Увертюры" из "Лучшего будущего" (о, безусловно, ужасного!), а также "Финала". Затем о переводах стихотворения IX из "Кровли человечества" и пантума моей черной кошке Кучинг. Ради меня Вы возложили на себя работу, за которую я Вам бесконечно признателен и за которую благодарю. Еще Вы написали мне, что хотите опубликовать в "Вопросах жизни" этюд о новом издании моей книги. Да, разумеется, когда это произойдет, я буду польщен честью быть представленным Вами в этом журнале. <…>

Итак, спасибо, дорогой друг, еще и еще раз спасибо!

Ваш Р. Г.

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 6 марта 1906 г.

<…> Как бы я хотел написать Вам о Вашей книге! Ах, языки разделяют нас… Никто, кроме нашего друга Волошина, не умеет дать мне о ней представление, но мы его почти не видим все это время, поскольку он, кажется, много работает. На днях я встретил его на выставке Редона. А пока примите мою благодарность и за книгу, и за верную дружбу. Вышел в свет последний номер "Экри пур л'ар" с Вашим прекрасным, грандиозным, ассоциативным стихотворением "Последний день", которое меня так восхищает. Мне кажется оно переведено очень точно. Я поправил перевод и, пытаясь проникнуть в глубину Вашей мысли, усилил [нрзб.], обжигающую, насыщенную ароматами атмосферу, ощущаемую мною в стихотворении.

За переводом следует небольшая заметка о Вас, написанная Волошиным. "Экри пур л'ар" прекращается после первого года своего существования. Я уже пытался объяснить Вам, что в интересах Искусства, привнесенного мною в журнал, будет лучше, если мы на этом остановимся. Со стороны главного редактора, которому я вверил название журнала, не было достаточно четкого понимания. В результате сложилась подборка номеров, бесспорно, отмеченная печатью высокого, изысканного искусства, но не отвечающая изначально определенному предназначению… <…>

Валерий Брюсов - Рене Гилю

1/13 января 1907 г., Москва

Многоуважаемый учитель!

Чувствую себя виноватым перед Вами, что так давно не писал Вам. Но последние месяцы я был очень загружен работой. Речь идет все о том же историческом романе, обещанном еще в 1906 году "Весам" и который я не сумею доставить в типографию раньше 15 января 1907 . Такая усиленная работа помешала мне также принять участие в Комитете нашей редакции, какое я принимал раньше, и моя деятельность в редакции стала лишь случайной. Что касается г-на Полякова, он был в течение почти двух месяцев серьезно болен (дифтеритом) и до сих пор еще не выздоровел. Вот в этом вся причина досадной небрежности журнала "Весы", о которой Вы упоминаете.

По получении Ваших писем я потребую, чтобы Вам было восстановлено без промедления отношение как к сотруднику "Весов". Ваше "Письмо о французской поэзии" находится сейчас у меня, и я незамедлительно напечатаю его в январском номере. Ваш отчет о книге Ван Бевера может появиться в феврале. Также о Боке и о Годионе, если Вы настаиваете. (Я прочел обе эти книги и нахожу их - особенно книгу Боке достаточно сомнительной.) Наконец, я сделаю все зависящее от меня, чтобы Вам было предоставлено в "Весах" все, что требуете по праву: иначе говоря, чтобы Вам было предоставлено от 60 до 70 страниц в год на Ваши "Письма" и на Ваши рецензии о книгах.

Тем не менее, я смею верить, дорогой учитель, что все то благоволение, каким Вы меня окружали до сих пор, не будет нарушено из-за халатности, допущенной "Весами". Мне будет бесконечно грустно утратить Ваше внимание, которое я начинаю ценить с новой пылкостью. Ибо - чем больше я изучаю Ваше творчество, тем больше я восхищаюсь его величием и всемирным значением. Я уже выпустил пять томов стихов и несколько томов прозы (последний том прозы попрошу Вас принять через несколько дней), - я вижу, что я дошел до границ Вашей "Научной поэзии". Ее принципы кажутся мне все более и более неколебимыми, и, без сомнения, в один прекрасный день я удивлю своих друзей своим неожиданным превращением.

Вспоминаете ли Вы один из моих любимых замыслов - я мечтаю выпустить серию французских поэтов в переводах. После томика Верхарна (благодарю Вас за Ваши дружеские слова по этом поводу) я готовлю Верленовский, который должен будет быть законченным к марту месяцу. Затем я всецело хочу приняться за возложенную на себя огромную и увлекательную задачу - по переводу отдельных отрывков Вашей поэзии .

Примите, дорогой учитель, мои чувства друга и поклонника

Валерий Брюсов

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д.16 бис, 7 мая 1907 г.

<…> примите от меня слова благодарности, поскольку <Эсмер-Вальдор> рассказал мне об огромном успехе Вашей лекции, посвященной драматическому искусству, о предстоящем проведении которой Вы мне сообщали. Вы писали, что в Ваши планы входило изложить мою поэтическую концепцию. Для меня большая честь и большое счастье, что мое имя звучало в вашей среде перед многочисленной и, как сказал Эсмер-Вальдор, невероятно внимательной аудиторией, которую собрало объявление о Вашем выступлении. Ваше постоянно растущее благородное влияние должно вселять в Вас гордость, гордость, рождающую сознание в необходимости работать…

Помимо этого Вальдор рассказал мне об уникальной власти, позволяющей Вам все в большей степени овладевать умами. Я рад этому, но не удивлен, ибо если судить даже по той части, увы, слишком малой, которая известна мне о Вашем творчестве, если судить по той страстной суровости Ваших концепций и Вашего характера, которые известны мне по Вашим письмам, то у меня нет и никогда не было сомнения, что Ваше влияние неизбежно станет преобладающим, обобщающим и превратится в созидающую силу, действующую помимо Вас.

После чтения Вашего последнего письма, как и после других писем, я снова сильно расчувствовался. В нем, со свойственной Вам медленной, эволюционирующей мудростью, способной вновь и вновь взрезать борозду, Вы поведали мне о том, что приближаетесь к границам поэтической области, отталкивающейся от универсальной научной почвы и устремленной к гимну вселенского размаха. Мой дорогой друг, если Вы пришли к таким мыслям, именно Вы в числе других поэтов, которые уже пришли к ним и которые еще придут к ним завтра, то это случилось прежде всего потому, что мощь этих идей возобладала в Вас над другими силами, а для меня этого означает, что концепция приобрела сакраментальность.

Заданная протяженность выходит за пределы эготизма и ведет к постоянно обновляемым горизонтам, двигаясь по дорогам, на которые я осмелился ступить двадцать лет назад, осыпаемый издевками… Да, позвольте мне гордиться - гордостью, как Вам известно, умеющей быть скромной, а иногда и болезненной, как перед лицом всякого идеала… Но идеал - это совокупность, заключенная в причастности к элите: он будет все более и более сужаться над целым миром и мы должны будем к нему бесконечно приближаться…

На эту тему я опубликовал четыре статьи в газете "Мессидор", о которых я Вам писал . Я доволен эффектом, произведенным этой публикацией во всех литературных кругах - среди подлинной Молодежи, среди вчерашних реакционеров, а также среди Символистов, покоренных моею беспристрастностью. К тому же, эти статьи были восприняты как манифест, как призыв двигаться в направлении, представляющемся мне единственно истинным. Посылаю Вам эти статьи. Вы увидите, что в последней, приводя "научные" декларации английского поэта Давидсона и указывая на реализованное им, я воспользовался случаем, чтобы упомянуть Ваше имя, и после некоторых колебаний процитировал фразу из Вашего последнего письма . Я решился на это после того, как понял, что она не обязывает Вашу личную волю ни к чему большему, кроме того, чтo этой фразой сказано. И еще потому, что она делает честь Вашей свободной мысли и мысли поэтической в целом, наделяемой сегодня "универсальным смыслом", объединяющим нас в качестве безличной доктрины, в качестве пророческого принципа новой эволюции… <…>

Валерий Брюсов - Рене Гилю

11/24 мая 1907 г.

Дорогой учитель и дорогой друг!

Я действительно счастлив, что Вам удалось найти благоприятный случай, чтобы поговорить обо мне в Вашей статье, очень глубокой и очень поучительной, напечатанной в "Мессидоре". Естественно, что я не могу возражать против цитаты, приведенной из частного моего к Вам письма, поскольку я касался общих вопросов. Вам уже известно, что я публично в своей лекции говорил о Вашей теории Научной поэзии, излагая перед всей аудиторией то огромное значение, которое я придаю этой теории. Конечно, мне предстоят большие размышления и изучения прежде чем я начну распространение этой теории со свойственным мне пылом. Но, быть может, эта эпоха, не столь уж отдалена от нас, так как я дал согласие новоучрежденному в Москве обществу "Конференции XIX века", где я буду выступать в 1907-1908 гг. с целой серией лекций по истории эстетики, для этого мне надо будет остановить свое решение на определенной теории . <…>

Всегда Ваш дружески и почтительно

В. Б.

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, 8 июня 1907 г.

<…> Я был очень рад Вашему письму. Дорогой друг, Вы неустанно, всей тяжестью своего авторитета, утверждаете мои взгляды в России. Я этим искренне смущен, хотя одновременно польщен и горд, горд тем, что заслуживаю такую действенную дружбу. А я, увы, словно связан путами от того, что не могу прочесть Ваши книги, и несколько дней назад чувствовал себя от этого таким приниженным, узнав из Ваших писем, что Вы снова пропагандировали мою работу и меня самого! Я очень рад возвращению Вальдора, который любит и понял Вас, который отдал свое восхищение Вам среди всех остальных. Он как-нибудь придет повидаться со мной, мы будем говорить о Вас и он даст мне драгоценные намеки на Вашу поэтику, которые расскажут о Вашем творчестве. Настанет день, когда я тоже смогу написать о Вас, и основываясь не на одной интуиции, смогу почувствовать Ваш дух, Вашу волю и размах Вашего самоутверждения. О многом я догадываюсь, но не многое знаю - только то, что мне переводили из Ваших книг, то, что я черпаю из Ваших писем. Мое давнее желание - попытаться найти выражение Вашим мыслям во Франции, чтобы Вас здесь узнали - не по имени (оно известно), а по тому великому, что это имя означает.

Новость о создании лекционной школы великолепна, и с Вашей стороны было мудро дать согласие на преподавание в ней. Я бы сказал, что Ваш долг по возможности разъяснять людям Вашу мысль, придавать ей просвещенческий характер. Я знаю, что Ваше влияние постоянно растет, что оно главенствует, это очень хорошо, это на благо русской поэзии, по Вашему пути должно идти новое поколение, на которое Вы должны влиять не только собственным творчеством, но и комментариями к нему. Ваше счастье, дорогой друг, что Вы живете в среде, относящейся со вниманием к интеллектуальным проблемам, что вызывает у нас удивление и зависть. Во Франции мы должны бороться не столько против чьей-то враждебности, а, что еще хуже, против безразличия к любым проявлениям искусства, к любой умственной деятельности, а это отталкивающая враждебность. Бодлер, возмущавшийся своей эпохой, что сказал бы он сегодня! Сегодня, когда все что угодно резюмируется лживой формулой наименьшего усилия, формулой удобной, но мертвящей и противоестественной…

Но все это "ничего!": воля движет людьми. <…>

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 14 сентября 1907 г.

<…> Давая ограничительные оценки искусству Верхарна, я действовал совершенно сознательно и, кстати сказать, в одном ключе с тем, что сегодня думают и пишут о его творчестве. Это касается истоков его вдохновения и его постоянного вживания в среду. <…> Я посчитал своим долгом указать на некоторые примеры плохого вкуса, некоторые слабости, некоторую достойную осуждения легкость в его образах, что проявляется все более и более. Даже если он на меня рассердится, я все равно буду считать, что оказываю ему услугу, выявляя вещи, которые будут скоро замечены другими. Он не должен удовлетворяться достигнутым, а, напротив, должен удвоить усилия именно сейчас, когда все враждебное умолкает перед его талантом и зрелостью. Я хотел бы, чтобы он услышал это из моих уст, ибо ему известна моя беспристрастность, услышал от человека, неустанно причисляющего его к величайшим поэтам вместе с [Вьеле]-Гриффеном, от человека, ставящего его выше других поэтов Символизма. <…>

Я вернулся в Париж и теперь достану июньский номер "Меркюр де Франс". Напечатано ли Ваше письмо протеста? Я разберусь со всем этим. В высшей степени смехотворно, что такой журнал, как "Меркюр де Франс" (чей уровень неизменно снижается, отставание постоянно накапливается, объективности никакой, если им что-что мешает, они замалчивают, что, кстати сказать, всегда было так!), так вот, невероятно, чтобы "Меркюр де Франс" пребывал до такой степени в неведении относительно поэтического движения в России. Уверен, что виной тому просто недобросовестный подход. Я незнаком с г-ном Семеновым, но знаю, что среди литературно образованных русских он не идет ни в какой расчет и уважения к нему нет .

Я решительно одобряю Ваш протест. Вашему протесту необходимо придать гласность. Необходимо, чтобы Вы напечатали в самом "Меркюр де Франс" о двуедином движении, определенном, с одной стороны, Вами, а с другой - Бальмонтом. Ах, дорогой друг, как меня тяготит незнание вашего языка - ведь именно это я хотел бы сделать сам! Я мечтаю об этом. Что Вы скажете о статье, документальный материал для которой Вы бы для меня подготовили, а я дал бы ее за двумя нашими подписями? Мы опубликовали бы ее в "Меркюр де Франс" или каком-нибудь другом журнале, в "Ревю де ревю", например, совсем не глупое место, где, быть может, поймут важность публикации нескольких серьезных страниц о вашем великом поэтическом движении. Вот какая мысль появилась у меня в голове: подумайте, может быть, я Вам здесь пригожусь…

О пресловутом "мистицизме" мне рассказали в точности то же самое, что написали мне Вы. И если это нечто, похожее на "интегрализм", то я спокоен: в России эта форма реакции, корыстной обструкции, жульнически скроенная из разнородных элементов, также скоро станет воспоминанием, а то и воспоминания не останется. Мне нередко рассказывали о прекрасном таланте Мережковского и об Андрее Белом, поэте, на мой взгляд, оригинального дарования. То, как мне описали его первую книгу, представляющую собой нечто вроде широкой городской Симфонии, меня по-настоящему заинтересовало. <…>

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д.16 бис, 15 декабря 1908 г.

Мой дорогой, мой большой Друг!

К тому времени, когда это письмо дойдет до Вас, г-жа Брюсова уже получит ответ г-жи Гиль на ее милое, сердечное письмо. Г-жа Гиль описала Вашей жене, какой неизгладимый след Вы вдвоем оставили в нашей памяти, в памяти тех, кто встречался здесь с Вами .

Что до меня, то я нашел в Вас подтверждение того, что уже разглядел в Ваших письмах, - прочную неразрывность Вашей воли и творчества. Не просто уравновешенный ум, а энергичный энтузиазм, заключающий в себе в виде мощного сгустка благородство поэта, осознающего свое дарование, и при этом снисходительного к другим людям, внимательного к любым проявлениям творчества вокруг него. Ваш приезд в Париж, часы, проведенные нами вместе, стали знаменательным событием в моей литературной жизни.

И Вы встретились с Верхарном, Вы сумели увидеться с Верхарном, которого зачастую трудно найти, и, по словам г-жи Брюсовой, Вы вынесли из этой встречи глубокое впечатление. Так и должно было случиться .

В его лице присутствует мощная духовность - впечатление, которое, вне сомнения, усилилось за те четыре или более лет, прошедшие с тех пор, как я его видел. Этого изможденного, замкнутого в себе патриарха посещают пророческие видения. Но согласитесь, что он при этом остается по-человечески простым, точно прохожий, ведущий беседу на дороге повседневной жизни...

Сейчас Вы наверняка уже вернулись к работе, посвятив всего себя "Весам", нуждающимся в Вашей заботе. Я счастлив, что все устроилось, и журнал будет по-прежнему издаваться: во-первых, потому, что Вы находитесь рядом со своим детищем, и, во-вторых, потому, что его обязывают жить собственное прошлое и будущее, определенные для него Вашими идеями, которые, как Вы мне говорили, требуют дальнейшей борьбы. <…>

Валерий Брюсов - Рене Гилю

Москва, 12/25 февраля 1910 г.

Дорогой друг,

Взываю ко всему Вашему снисхождению, дабы Вы меня простили за то, что я пишу Вам так редко. Но, верьте мне, я слежу самым внимательным образом за всеми Вашими литературными достижениями, за всем, что выходит за Вашей подписью. Вот почему я так был рад снова увидеть Ваши статьи о французской поэзии в "Аполлоне". Что касается программы номера, посвященного современным тенденциям литературы, искусства и философии Франции, то я считаю ее восхитительной. Номер этот выйдет изумительно интересным, это будет книга, дышащая современностью, то будет, я уверен, откровением для избранного русского читателя ...

Я сам пишу мало в "Аполлоне", как Вы это видите, т. к. я устроился "Русской мысли". Здесь я помещаю ежемесячно отчеты о новых сборниках стихов и более распространенные статьи о французской поэзии. Посылаю Вам февральский номер, где помещена моя статья, касающаяся новых данных о французском романтическом искусстве... Вы увидите по заглавиям книг, что я говорю о последних изданиях. <…>

Благодарю Вас очень за все сведения, которые Вы мне дали относительно "всех из Аббатства". Я читал книги Дюамеля и Вильдрака и я вполне с Вами согласен: они ломятся в двери, открытые вот уже двадцать лет. Мерсеро опубликовал перевод моего стихотворения в "Поэзии" Маринетти. По недоразумению рядом с переводом Мерсеро напечатали другой, буквальный перевод, сделанный здесь у нас как подстрочник для Мерсеро. Довольно досадно...

Последние дни мы были заняты приемом французских депутатов, парламентской депутации, посетившей нас. Я. как председатель Московского литературно-художественного кружка, принимал французских гостей. В последний вечер перед их отъездом наш кружок устроил в большом зале Кружка в их честь банкет. Мне пришлось даже произнести небольшую речь на французском языке - задача для меня не из легких... Я говорил о влиянии искусства и литературы Франции на русскую беллетристику и искусство. На долю моей жены выпала не менее трудная обязанность - занимать старика-сенатора г-на Леру. Тем не менее, мы были счастливы взглянуть на уголок Франции, которую мы оба так любим...

Этот вечер внушил нам действительно тоску по Парижу пребывание в котором кажется нам всегда слишком кратким и возобновил нашу надежду снова свидеться с Вами, если даже вы и не приедете в Москву.

Не откажите принять от нас привет, полный сочувствия и воспоминания, и передать его также г-же Рене Гиль

Всегда Ваш

Валерий Брюсов

P. S. Получив Ваше первое письмо, я пошел в "Весы" и стал требовать Ваш гонорар. Мне ответили, что оный послан Вам давно. В ближайшем будущем я не премину зайти в редакцию и выясню относительно недостающих 10 франков.

Валерий Брюсов - Рене Гилю

Москва, 3 апреля 1910 г.

Вот письмо относительно небольшого дела, дорогой друг. Альманах, о котором мы с Вами говорили, окончательно отложен на осень . Но новое московское издательство "Лад" предлагает издать Вашу статью о "Предтечах научной поэзии" отдельной брошюрой. Согласны ли Вы на это? Издательство сможет дать Вам тот же гонорар, какой Вы получили бы в редакции "Альманаха", и оно уверяет Вас, что издание (бумага, обложка и так дальше) будет достойно Вас.

"Лад" издается кое-кем их моих друзей, которым захотелось издать целую серию небольших брошюр, по низкой цене, касающихся истории и теорий в искусстве и литературе...

Вы, вероятно, получили 3-й номер "Русской мысли". Вы там найдете три стихотворения и две рецензии, подписанные мною, а также большую статью, разбирающую мой роман "Огненный ангел". Вам должно быть понятно, почему я остаюсь и работаю в этом журнале. Приложенная к этому письму новая карикатура на меня взята из сатирического листка. Меня, увы, сделали очень безобразным, но мною интересуются, а это уже кое-что. Наша первая забота - заставить себя слушать: нашим идеям предстоит действовать после!

Прошу передать от меня мой привет г-же Рене Гиль

Остаюсь, как всегда, Ваш

Валерий Брюсов

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 20 июня 1910 г.

<…> Здесь у нас, в поэзии, всё та же посредственность, разбитая на фракции! Ни одной личности, ни одной идущей вперед идеи - мысль об этом я кратко изложил в "аполлоновской" статье (и это при том, что несколько страниц из моей рукописи было опущено, что в одном месте вызвало неприятную для меня неточность. Ну да ладно, главное было сказано). Я не читал книги Цвейга, но мне о ней говорили, и я читал рецензию на нее Жана Руайера, опубликованную в "Фалянж". Несмотря на расхождения между нами, инициатором которых он когда-то выступил и за которые я по-прежнему на него сердит, Руайер, сохраняя лояльность, упомянул в этой связи мое имя и мое "Творение". Дело в том, что в книге немецкого критика, пользующегося недостаточными документальными источниками, есть место, где он вроде бы говорит, что Верхарн является создателем научно-поэтических тенденций, встречающихся у него в произведениях. Руайер, выражая всеобщий протест по этому поводу, напоминает, что Верхарн выводит эти тенденции из совокупности моей доктрины, создательницы подобной поэзии. Это чрезвычайно достойно с его стороны, и я ему за это признателен .

В целом публика настроена против книги Цвейга, представляющей собой преувеличенно апологетический опус, не подкрепленный документальными свидетельствами, и мне говорили, что это раздражает самого Верхарна при всей его преданности автору. Он раздражен еще и тем, что критик старается всеми силами наделить его немецким духом! А это глупость! Я когда-то указывал в "Весах", что по своему темному, пламенному, мощному мистицизму Верхарн наделен гением фламандской расы. Мне доставит огромное удовольствие чтение Вашей статьи, представление о которой я получу при ознакомлении с ее беглым переводом: ведь Вы великолепный знаток этого поэта.

Я рад Вашей работе, самоотверженной, как и прежде, рад Вашей постоянно растущей славе и влиянию. Ваше участие в новом академическом издании Пушкина - еще одно тому доказательство…

Ваши слова о французском номере "Аполлона" доставили мне огромную радость. Подбирая сотрудников, я исходил из их компетентности и способности охватить целое с помощью обостренного критического чувства. Я искал сотрудников, лишенных предвзятых мнений, и был счастлив, когда из выводов каждого возник синтетический дух, сопровождаемый научными тенденциями, лежащими в конечном счете в основе подлинной современной мысли в любом роде искусств, несмотря на попытки замаскировать её или поставить на её пути препятствия в виде реакционных кампаний и зловредного бессилия.

По этой причине я с удвоенной радостью смотрю на наш коллективный труд, благосклонно принятый в высоких кругах русской литературы и прессы. Здесь, во французских журналах, этот номер также привлек пристальное внимание к "Аполлону", как в свое время - к "Весам" и их французским симпатиям.

В "Аполлоне" мне, к сожалению, не удается писать в полном объеме и с должной глубиной о литературе, так как объём более ограничен. Тем не менее, я прилагаю к своей работе наивысшее старание. <…>

Мне, право, было неловко читать Ваше предыдущее письмо, в котором Вы пишете, что собираетесь однажды упомянуть мое имя в посвящении к одной из Ваших книг. Вы, безусловно, знаете, что я не увижу в этом жесте ничего, кроме чести, кроме радости, но, если говорить откровенно, чести слишком большой… Я и так уже дерзнул зайти слишком далеко, поставив Ваше имя с самыми дружескими чувствами на первую страницу своей книжицы, но меня, естественно, подвигла на такой шаг огромная благодарность, которую я испытываю по отношению к Вам и которую всегда тороплюсь Вам засвидетельствовать. <…>

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 21 мая 1911 г.

<…> Г-жа Гиль уже писала г-же Брюсовой о том, какую радость нам доставили переводы четырех Ваших стихотворений, присланных ею. Приятно, что она подумала о нас, и мы ее попросили присылать нам и впредь такие переводы.

Перевод показался мне превосходным: он в точности передает сосредоточенную силу Вашей мысли и речи и, вместе с тем, атмосферу, намекающую на продолжение тайны и рационализированной эмоции .

Стихотворение "Орфей и Эвридика", вдохновленное благородным классическим прототипом, сочетает в себе в то же время нежность вечной Гармонии: нечто ласковое, подгоняющее, пламенное, тянущееся одновременно к радости и жалобе. Я был сразу восхищен неожиданной искусностью первых строк:

"Слышу, слышу шаг твой нежный…
Шаг твой слышу за собой".

С первых же слов ощущается, что действие происходит в мрачном, пустынном лабиринте. Затем в речениях Орфея суггестивно, призывно, поспешно воскрешается жизнь, воскрешается свет… Это строки очень нежной, очень щедрой красоты…

И какие-то неведомые интонации народной песни, простой и полной глубоких отзвуков, я обнаружил в Вашем синтетическом стихотворении "Каменщик". В нем одновременно присутствует и суровость, и покорность, как в любом человеческом горе. ("Бедность любит прибедняться") - это принадлежит великому, тонкому искусству, подлинной конденсации эмоции. Искусству, способному посредством тайны транспонировать абстрактное через конкретное, искусству, вызвавшему мое восхищение также в стихотворении "Лестница" с излучаемой им эмоцией: глубокой меланхолией, соединенной со спокойной решимостью. В высшей степени превосходно!

И вот еще пример стоицизма, по-новому волевого, смягченного и вибрирующего то нежностью, то сожалением, в стихотворении о Красоте, в котором воля утверждается преданностью, чистой, как неподвижная ледяная глыба. И, тем не менее, как восхитительна эта пламенная чистота умственного усилия. Незыблемая своей красотой…

Еще раз от всего сердца благодарю Вас за присланные стихи. Мы с г-жой Гиль были бы счастливы, если бы Вы прислали еще: таким образом мы смогли бы составить драгоценную антологию из нескольких страниц Вашего обширного творчества. Из этой антологии я когда-нибудь смогу черпать идеи и (несмотря на то, что я, увы, ни слова не могу прочесть по-русски) сумею написать о Вас, о Вашем имени, о его полноценном значении. Я давно мечтаю об этом… <…>

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 15 февраля 1912 г.

Дорогой друг!

Совсем короткое, спешное письмо, дабы сообщить следующее: 24 числа текущего месяца выходит первый номер еженедельного журнала "Ля Ви" под редакцией Леблонов (секретарь редакции - Дж. Л. Шарпантье).

Вместе с краткой статьей о Малларме (как о человеке) они попросили меня дать им для одного из ближайших номеров статью, резюмирующую жизнь и творчество Валерия Брюсова, о чем я их просил в последнее время. И Леблоны, и Шарпантье были счастливы, услышав такое предложение.

Итак, дорогой друг, пришлите мне сразу же с обратной почтой как можно более подробное и полное изложение фактов - о себе, о своих произведениях, об этапах творческой эволюции (отмеченной такими-то и такими-то произведениями), о планах на будущее. О Вашем месте в поэзии, о влиянии на современников и т. п. Дату рождения, события юности и т. п.

Прошу Вас оставить скромность. Необходимо охарактеризовать с должной полнотой Вашу личность и ее мощное влияние. Кстати, если я не переступаю границ приличия, я хотел бы попросить г-жу Брюсову также написать заметки о Вас и выразить свое восхищение.

Заметки развернутые, написанные наскоро. Не трудитесь редактировать. А также переводы, фрагменты и т. п.

Я очень рад всему этому. Рад возможности написать о Вас в журнале, который, по-видимому, мощно привлечет к себе внимание и уже знаменуется хорошим началом. Рад возможности рассказать о своем восхищении Вашим творчеством, Вашей мыслью, Вашим характером .

Спасибо, дружески Ваш

Рене Гиль

Валерий Брюсов - Рене Гилю

21 апреля 1913 г.

Дорогой друг и дорогой учитель!

Прошедший год был для меня одним из самых тяжелых в моей жизни. Как Вам известно уже, всю осень мне пришлось провести в бесконечных поездках в Петербург, куда переехала редакция "Русской мысли". После моего отказа сохранить за собой должность редактора этого журнала, мне пришлось приняться за ряд новых работ, которые всецело поглотили мое время. Так, я много работал и продолжаю работать и сейчас над новым обширным изданием нашего Пушкина, эта работа вынуждает меня проводить много времени в музеях, где мне приходится сличать рукописи поэта и т. д. Ко всем этим объяснениям я прибегаю как к средству, чтобы добиться Вашего снисхождения по поводу слишком больших промежутков между моими письмами к Вам.

Я очень Вам признателен, что Вы не оставляете меня без вестей о себе. Верьте мне, что мое восхищение Вами и Вашим трудом остается неизменно прежним, что я часто берусь за Ваши книги, особенно за восхитительные "Образы мира", которые тщательно изучаю, не забывая при этом намерение дать разбор этой поэмы в журнале. Я стараюсь все время следить за течением французской литературы, просматриваю новые журналы, последние выпуски книг. Недавно мне доставило огромное удовольствие перечесть в новых изданиях "Нувель Ревю Франсэз" и "Меркюр де Франс" бессмертные стихи Малларме и Рембо.

Возвращаясь к делам, спешу Вам сообщить, что "Русская мысль" продолжает надеяться на то, что получит Ваши статьи о современной литературе, хотя в настоящее время я не могу дать Вам гарантию в том, что они непременно появятся, в виду того, что я не принимаю никакого участия в редакции. Тем не менее, я уверен, что все Ваши рукописи будут приняты с благодарностью, и что их не задержат печатанием. Вы их можете адресовать, как прежде, мне, поскольку я сохранил отношения с "Русской мыслью", оставаясь ее постоянным сотрудником.

Через несколько дней к великому моему удовольствию я доставлю Вам первый том моего "Полного собрания сочинений", которое выходит в новом издательстве "Сирин". Хотя и с величайшим сожалением, но мне пришлось расстаться со "Скорпионом", не сумевшим предложить мне такие же благоприятные условия, как в "Сирине". Предполагается, что издание составит 25 томов, и, дабы доказать, что написанного мною действительно хватит на 25 томов, посылаю Вам небольшую брошюрку своей библиографии (недавно изданной "Скорпионом"). Она содержит перечень всего опубликованного мною в журналах и книгах, а также переводы моих произведений (на немецкий, французский, итальянский, чешский, латышский, шведский и проч., и проч.). Вы без труда поймете, что переиздание всего, написанного мною за 25 лет, требует работы, отнимающей много времени, до такой степени, что я не могу и мечтать о том, чтобы приступить к новому произведению.

Что думаете Вы, дорогой Учитель, о "футуристах"? У нас последнее время только и разговору что о "футуризме" и "футуристах". У нас бывают (точно также как в Италии) шумные лекции, которые кончаются битвой между докладчиком и возмущенной публикой. Книжонки футуристов наводняют нашу литературу. Почти каждый день появляются маленькие "школы" поэзии. Критика бьет тревогу. Все это напоминает в большой мере "первые бои" символистов. Что касается меня, то я нахожу много верного в этом движении, но, без сомнения, вижу в нем много детского и смешного. В этом духе я уже написал статью о "футуризме" (она вскоре появится в апрельском номере "Русской мысли").

У меня нет вестей ни о Мерсеро, ни о Аркосе, ни ком из ныне покойной группы. Но я получаю от них книги и я вижу, что они работают, это главное.

Еще раз, дорогой Учитель, простите мне мое долгое молчание и позвольте по-прежнему считать себя среди Ваших друзей. Я вместе с женой, мы оба просим передать привет г-же Рене Гиль

Всегда Ваш,

Валерий Брюсов

Валерий Брюсов - Рене Гилю

Петербург. Издательство "Сирин". Пушкинская ул., д. 10.

7 декабря 1913 г.

Дорогой Учитель и весьма дорогой друг!

Несколько месяцев прошло, а я не написал Вам ни одного слова… Я уже боюсь, что, несмотря на все Ваше дружеское снисхождение, Вы увидите в этом молчании какую-нибудь преднамеренность, а я вынужден Вам сказать, что дело касается очень серьезных событий (очень серьезных для меня лично), вынудивших меня пренебречь нашими отношениями, столь для меня дорогими, которыми я в высшей степени горжусь. Я не смогу всего Вам объяснить в письме, но скажу Вам вполне откровенно, что в моей жизни произошло нечто очень серьезное, выбившее меня совсем из колеи, - на некоторое время, надеюсь…

В данное время я один в Петербурге и не знаю, хватит ли у меня храбрости вернуться в Москву. Я виделся здесь с Верхарном и мы еще раз говорили с ним о Вас, но может статься, что его московские лекции, об устройстве которых я так хлопотал, пройдут без меня. Я испытываю ужас видеть людей и не чувствую себя способным присутствовать на заседании или председательствовать на собрании…

Я вполне понимаю, что все эти личные признания не могут Вас интересовать, все они делаются с одной целью - дать свое объяснение (я уже не смею просить извинения за мое долгое молчание), чтобы Вы не объяснили его по-иному. Если мне удастся вернуться к обычной жизни, к моим давно начатым работам - моим первым делом, дорогой друг и Учитель, будет восстановить отношения с Вами. Я буду счастлив, если Вы позволите, писать Вам снова длинные письма, чтобы возобновить наши беседы о поэзии и науке, из которых я могу черпать все новые глубокие мысли. А пока позвольте выразить Вам самое сердечное чувство моего постоянного восторга перед Вашим великим трудом, также как и мою глубокую признательность за проявления дружбы, какую Вы мне неоднократно с такой любезностью выражали.

Прошу Вас передать всевозможные приветы г-же Рене Гиль

Весь Ваш,

Валерий Брюсов

P. S. Я должен предупредить Вас о незадаче, постигшей Вашу книгу "Предтечи научной поэзии". Девушка, переводившая эту книгу, только что покончила жизнь самоубийством. К несчастию, из-за этого обстоятельства появление книги опять откладывается .

Через две или три недели выйдет второе издание моей книги "Французские лирики XIX века". Вы здесь найдете некоторые отрывки из Вашего "Творения" в моем переводе . Если я не ошибаюсь, я уже Вам писал, что выбор отрывков не из удачных. Но, во-первых, я счел необходимым дать по возможности больше образцов Ваших стихотворений; во-вторых, я не теряю надежды, что представлю русской публике отдельный том отрывков из Вашего "Творения", которые в данном случае будут выбраны под Вашим руководством.

"Сны человечества" - первый том длинной серии моих стихотворений, которые должны будут отобразить лирические песни, какие только существовали на земле со времен мифических народов Атлантиды до наших дней. Книга находится в печати и должен выйти приблизительно в марте. Быть может, Вы не забыли, что Вы дали мне разрешение (высоко мною чтимое) посвятить Вам этот труд, который будет моим главным трудом, если мне его удастся закончить .

Я пытаюсь, как видите, все же работать…

В. Б.

Я считаю необходимым просить у Вас извинения за язык письма. Я здесь лишен словарей, и со мной нет г-жи Брюсовой, чтобы исправить, увы, даже мои орфографические ошибки.

Рене Гиль - Валерию Брюсову

Париж, ул. Лористон, д. 16 бис, 23 декабря 1913 г.

Мой дорогой, мой большой друг!

Несмотря на печаль, охватившую меня после чтения Вашего письма, я несколько дней медлил с ответом, намереваясь написать Вам более обстоятельно.

Как можете Вы говорить, что Ваши откровенные признания могут быть мне безразличны! Вы ведь знаете мое к Вам теплое отношение, не в общепринятом понимании, а отношение, при котором сердце и схожая серьезность мысли создают прочный союз, проходящий через всю жизнь. Я очень огорчался, думая о Вас, потому что впервые чувствую боль в Вашей ровной силе и почти жалобу, не до конца воплотившуюся и бесконечно для меня мучительную. Единственное, чем я могу Вас утешить, это подтверждением моей серьёзной и вместе с тем нежной дружбы, а также уверенностью в Жизни, которая своей гармоничной, сокровенной волей в конце концов примиряет с самими собой сильные, волевые характеры, подобные Вашему. Я уверен, что какое бы испытание Вы ни перенесли, новый год восстановит равновесие, и Ваша жизнь, Ваш мощный, плодотворный талант вновь соединятся в пламенном единстве. Я буду счастлив узнать об этом, буду счастлив получить от Вас благоприятные известия и затем получать их часто.

Да, я видел Верхарна за несколько дней до его отъезда к Вам. Расставаясь со мной, он увозил мой привет и уверения в том, что будет с Вами говорить обо мне. Как грустно, что Вы не последовали за ним в Москву (но, может быть, все-таки последовали) и не участвовали в его чествовании, достойном его таланта и славного творчества, чествовании, великолепно, со всей сердечностью подготовленном Вами задолго до этой встречи. Я, в свою очередь, буду говорить с ним о Вас после его возвращения.

Спасибо за новости, сообщенные Вами в письме, несмотря на Ваше горе и изгнание. Я рад, что Вы добавили несколько стихотворений во второе издание "Французских лириков XIX века". Ваш выбор мне по душе: хорошо все, что Вы считаете подходящим.

Ах, нет же, Вы не писали мне о замысле, озаглавленном "Сны человечества", грандиозном по охвату и глубине. Это будет подлинное творение на вершине Вашей сегодняшней мысли, обладающее священной красотой храма всех храмов. И Вы мне сообщаете, что мое имя будет начертано на гигантской глыбе, положенной в основу этого величественного сооружения! Я очень тронут. Это для меня большая часть, хотя, если быть до конца откровенным, я несколько напуган, так как предчувствую грядущее создание Вашего всеобъемлющего вдохновения и уже вижу его слишком огромным, слишком тонким, слишком сложным для меня… И все же, скажу просто: спасибо и прибавлю всю свою благодарность за подобное проявление дружбы.

Я очень огорчен Вашим сообщением о "Предтечах научной поэзии", сообщением о самоубийстве переводчицы моей книжицы. Рядом с мыслью об этой молодой жизни, решившей, что ей пора оборваться, задержка с публикацией кажется, разумеется, пустяком. Вверяю ее вновь Вашим заботам, когда подойдет должный срок. И еще раз спасибо.

Здесь, как я Вам писал, у нас проходит цикл дневных поэтических выступлений (начатых спектаклями в театре "Антуан" под руководством Эдуарда Дюжардена) в том же театре "Антуан", в Осеннем салоне, в "Идеалистическом театре", в театре "Старой голубятни" и т. д… Наблюдается нечто вроде пробуждения любви к Поэзии, и что интересно и мило, перед любой декламацией стихотворений, принадлежащих молодым, декламируются произведения их старших товарищей. Впервые были прочитаны публично мои стихи. До сих пор я запрещал это делать, настолько меня отталкивала манера чтения всех артистов, актеров и актрис. И только сейчас я предоставил такое право молодой яванской сказительнице стихов, о которой я Вам писал в сентябре, предоставил его за красоту ее проникновения, ее искусства и ее души. Все это время я выдерживал натиск настойчивых просьб, и моя доблестная юная исполнительница оживляла перед пылкой публикой мой глагол и ритм своим волнующим голосом и иератическими жестами . Кто знает, может быть, мы с г-жой Гиль когда-нибудь поедем в Россию и привезем к вам эту юную артистку, уже прославившую свое чистое, благородное имя, дабы она своими декламациями иллюстрировала лекции, которые я буду читать.

Но пока это только мечта, мой друг, и тайна.

Я работаю над вторым томом "Образов мира", но смогу сдать его издателю только в феврале, как это было оговорено. Книга, таким образом, выйдет только будущей осенью. Возможно, взамен я дам книгу критических статей. Надо будет об этом подумать.

Итак, до скорого, не так ли? Пишите мне. Не оставляйте меня без новостей о себе - буквально два слова. Надеюсь, что когда Вы мне скоро напишете, Вы будете утешены и вновь счастливы. Г-жа Гиль просит Вас ее не забывать.

Крепко жму Вашу руку с выражением дружбы, восхищения, страдания и благодарности.

Ваш

Рене Гиль

1. Б. А. Садовской. "Весы" (Воспоминания сотрудника"). Публикация Р. Щербакова. - Минувшее. Исторический альманах. СПб., 1993, № 13. С. 20.
2. А. Е. Маргарян. Брюсов и Рене Гиль. - В кн.: Брюсовские чтения 1966 года. Ереван, 1968.
3. Там же. С. 522.
4. Там же. С. 522-523.
5. Wolfgang Theile. Die Beziehungen Rene Ghils zu Valerij Brjusov und der Zeitschrift "Vesy". - Arcadia, 1966, Band I, S. 174-184.
6. М. Кузмин. Проза и эссеистика. В 3-х т. Т. 3. Эссеистика. Критика. М., 2000. С. 254.
7. РГБ, Ф. 386, карт. 56, ед. хр. 7.
8. Весы, 1904, № 12. С.14n.
9. В письме к Полякову от 10 марта 1904 г. Брюсов признавался: "О Роденбахе, за недосугом, я ничего не написал своего, только перевел страничку из Кана. Мне кажется, это прием дозволительный, а во всяком случае в рецензиях новый. Кто знает слова Kahn'а о Роденбахе!" (Цит. по кн.: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Литературное наследство. М., 1994. Т. 98. Кн. 2. С. 88).
10. Весы, 1904, № 12. С. 12.
11. Там же. С. 13.
12. Там же. С. 14.
13. Там же.
14. Там же. С. 15.
15. Там же.
16. Там же. С. 16
17. Там же. С. 17.
18. Camille Mauclair. L'Art en Silence. Paris, 1901, p. 107.
19. Подробно об этом см.: Roman Doubrovkine. Rene Ghil, censeur de Mallarme. - Bulletin d'etudes parnassiennes et symbolistes. 1998, No. 21. Printemps.
20. Из письма от 16 марта 1905 г. (№ 26 настоящей публикации). См. также его письмо за 5 марта того же года (№ 24).
21. "Ночь (Из Гильля)" - Север, 1899, № 2, 10 января. С. 35.
22. Н. К Михайловский . Литература и жизнь. - Русская мысль, 1893, Кн. 1, отд. II.
23. Н. Н. Баженов . Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М., 1903.v
24. З. А. Венгерова. Поэты-символисты во Франции. Верлэн, Маллармэ, Римбо, Лафорг, Мореас. - Вестник Европы, 1892, № 9.
25. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб., 1893. Т. 8а (16). С. 673. Подпись: З. В.
26. В. Березовский. Современные течения в искусстве (живопись, поэзия, музыка). Харьков, 1899. С. 115-116.
27. Из письма М. Семенова к Брюсову, посланного из Парижа от 15 декабря 1904 г.: "Я знаю <...>, что русская публка падка на "имена" и думаю, что уж если "Весы" имеют иностранцев-сотрудников, то пусть это будут Метерлинки, Гамсуны, Гофманстали и др., а не какие-то иксы, как вы выразились о Ван Бевере. Рене Гиля я считаю также иксом, да к тому же скучным, так же на него смотрят и все те французы, с которыми я здесь встречаюсь" (РГБ. Ф. 386, карт. 102, ед. хр. 31. Цит. по: А. В. Лавров, Д. Е. Максимов. "Весы". - В кн.: Русская литература и журналистика начала ХХ века. 1905-1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 88).
28. Весы, 1904, № 12. С. 15.
29. Из письма Рене Гиля к Альберу Мокелю от 21 октября 1887 г. Цит. по : Rene Ghil. Traite du Verbe. Etats successifs. Textes presentes, annotes, commentes par Tiziana Goruppi. Paris, 1978, p. 195.
30. Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, б/г. Т. 13. С. 493.
31. В. Брюсов. Ренэ Гиль. - Весы, 1904, № 12. С.12.
32. Очевидец вспоминал: "Поразителен порядок, в котором у Брюсова хранились рукописи, аккуратно разложенные в папки. На одной из папок ярлычок с надписью "Автографы знаменитых и не очень знаменитых людей". Брюсов бережно хранил рукописи, присланные для "Весов" и "Северных цветов". Я видел автографы Бальмонта, Сологуба, Гиппиус, Мережковского, Белого, Блока, Вяч. Иванова, Ив. Коневского, Ал. Добролюбова, Фофанова, Случевского..." (Н. Ашукин. Заметки о виденном и слышанном. - Новое литературное обозрение, 1998, № 5 (33). С. 225).
33. В кн.: Валерий Брюсов. Литературное наследство. М., 1976. Т. 85. С. 788. Далее - ЛН 1976 с указанием страницы.
34. Об этой слабости Брюсова знали и его французские знакомые: "утонченный поэт и эстет, неизлечимый наркоман", - заметит Жорж Дюамель, вспоминая о встречах с ним в Париже (Georges Duhamel. Le Temps de la recherche, P., 1947, p. 63).
35. Г. И. Чулков. Валтасарово царство. М., 1998. С. 479.
36. В скромном происхождении Рене Гиля - сына разбогатевшего официанта и белошвейки - можно установить сходство с семьей Брюсова, дед которого нажил состояние на пробочной торговле.
37. См., напр.: В. Брюсов. Лицейские стихи Пушкина по рукописям Московского Румянцевского музея и другим источникам. М., 1907.
38. Характеристика, данная Брюсову М. Горьким. - М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах. М., 1955. Т. 29. С. 383.
39. А. В. Лавров. "Характеристика современников" Андрея Белого. - Новое литературное обозрение. 1997. № 24. С. 258.
40. Mercure de France, 1912, 1 septembre, p. 120.
41. Из высказывания Д. Мережковского о творчестве Золя и Леконта де Лиля (Д. Мережковский. Новейшая лирика. - Вестник иностранной литературы, 1894, № 12. С. 143).
42. Выражение Льва Толстого, цитируемое Д. Мережковским (Там же).
43. Из воспоминаний Н. Петровской (ЛН 1976. С. 788).
44. Александр Мерсеро (1884-1945) - поэт, критик и романист, одного из участников группы "Аббатство". В начале творчества принадлежал к кругу Гиля, посещал мастерскую Е. С. Кругликовой. В 1906 г. работал в Москве в журнале "Золотое руно" в качестве переводчика на французский язык; им переведен ряд стихотворений Н. Минского, А. Блока, Вяч. Иванова, И. Бунина, Ф. Сологуба и др. поэтов. Был хорошо знаком с Брюсовым, переписывался с ним, переводил его стихи. По возвращении из России в марте 1907 г. некоторое время жил в "Аббатстве", затем работал в театре, сотрудничал в маленьких журнальчиках. Его знакомство с Брюсовым было продолжено во время пребывания русского поэта в Париже осенью 1908 г. и в сентябре-октябре 1909 г. По сведениям, почерпнутым из французских источников, Мерсеро в последующие годы неоднократно бывал в России.
45. Из письма от 23 декабря 1913 г.
46. Из письма от 28 января 1915 г.
47. Rythmes et Synthese, 1925, No. 52, janvier-fevrier, p. 50.
48. Там же, p. 51. По воспоминаниям Н. Петровской, "Литературная Москва казалась [приезжим поэтам] царством Брюсова, очень неприятной "монархией", царством "ежовой рукавицы"" (ЛН 1976. С. 788).
49. Новый энциклопедический Брокгауза и Ефрона. СПб., б/г. Т. 13. С. 493-494.
50. Весы, 1907, № 1. С. 81.
51. Из вступительной заметки И. Поступальского к его публикации "Ренэ Гиль "К оружью! Граждане Европы…"" - Знамя, 1934, № 7. С. 163.
52. Вл. Боцяновский. "У окна из книг". Памяти Валерия Брюсова и Анатоля Франса. - Вестник знания, 1925, № 1. С. 46.
53. См. письмо Брюсова от 11/24 мая 1907 г.
54. Эллис (Л. Кобылинский). Русские символисты. М., 1910, с. 37.
55. Русская мысль, 1909, № 6, отд. II. С. 158.
56. И. Г. Эренбург. Люди, годы, жизнь. В 3?х тт. М., 1990. Т. 1. С. 236.
57. В. Брюсов. Сегодняшний день русской поэзии".- Русская мысль, 1912, № 7, отд. III. С. Х.
58. Весы, 1904, № 2. С. 36.
59. Rene Ghil. De la poesie scientifique. P., 1909, p. 61.
60. П. Коган. Очерки по истории новейшей русской литературы. М., 1910. Т. 3. Современники. Вып. 2. С. 111.
61. Из письма Брюсова к Г. Чулкову от 20 августа 1905 г. Цит. по кн.: Г. Чулков. Годы странствий. М., 1930. С. 327.
62. Русская мысль, 1909, № 6, отд. II. С. 156.
63. Там же. С. 166.
64. Там же. С. 157.
65. Там же. С. 156-157.
66. Там же. С. 158.
67. Там же. С. 157.
68. См. рецензию Эллиса (Весы, 1909, № 7. С. 87).
69. Речь, 1909, № 196, 20 июля. С. 3.
70. Л. Т. Белугина. - Краткая литературная энциклопедия. Т. 2. М., 1964. С. 177.
71. Цезарь Вольпе. Теория литературного быта. - В кн.: За марксистское литературоведение. Сборник статей под ред. Г. Е. Горбачева. Л., 1930. С. 148-149. Сообщено Р. Тименчиком.
72. С. А. Пинус. Ренэ Гиль. - Возрождение, 1925, 19 октября, № 139. С. 2. Подпись: С. Серапин. См. также: Сергей Ромов. Умер Рене Гиль. - Парижский вестник, 1925, 18 сентября, № 115.
С. 3 (указано Р. Тименчиком).
73. Русская мысль, 1909, № 6, отд. II. С. 159.
74. Там же. С. 164.
75. См. предисловие Брюсова к его сборнику "Последние мечты. Лирика 1917-1919 годов" (М., 1920).
76. В. Брюсов. Собрание сочинений. В 7 т. М., 1973. Т. 2.. С. 316.
77. Максимов Д. Поэтическое творчество Валерия Брюсова. - В кн. Брюсов В. Стихотворения и поэмы (Библиотека поэта. Большая серия). М., 1961. С. 20.
78. См. предисловие к кн.: p. 8-9. Курсив и прописные буквы везде Гиля.
79. Эготизм - слово, заимствованное из английского языка и не прижившееся во французском. Означает самовосхваление, преувеличенное отношение к себе. Было использовано М. Нордау в качестве заголовка одной из частей его книги "Вырождение".
80. А. В. Лавров. "Характеристика современников" Андрея Белого. Новое литературное обозрение. 1997. № 24. С. 258.
81. О роли цикла в позднем творчестве Брюсова см.: М. Л. Гаспаров Академический авангардизм: Валерий Брюсов "На рынке белых бредов". - В его кн.: Избранные статьи. М., 1995.
82. М. Л. Гаспаров. Антиномичность поэтики русского модернизма. - Там же. С. 293.
83. Л. Гроссман. Брюсов и французские символисты. - В его кн.: От Пушкина до Блока. Этюды и портреты. М., 1926. С. 22.

© R. Dubrovkin

back

top