Владимир Губайловский

О постсоветской поэзии

Попробую начать с определения. Постсоветская поэзия - это та поэзия, которая стала возможна после формирования культурной парадигмы советской поэзии. При этом - постсоветская поэзия и сосуществовала cинхронно с поэзией советской, и ей наследовала. Но очень скоро, после конца советской поэзии , и она прекратила свое самостоятельное существование. Постсоветская поэзия завершилась не как отдельные поэтические практики (некоторые поэты из тех с кем навсегда связана постсоветская поэзия продолжают писать и сегодня), но как единое пространство, чье существование было подчинено всем известным, хотя и неформальными правилам. Как самостоятельная парадигма постсоветская поэзия сегодня не существует.

Постсоветская поэзия представляет собой ограниченный во времени феномен. Постсоветская поэзия интересна как предмет исследования и своей непосредственной близостью к сегодняшнему дню, и своей завершенностью, и своими безусловными поэтическими достижениями. В этой работе, я ни в коем случае не претендую на полноту исследования, но только на постановку вопроса.

Для того, чтобы дать определение постсоветской поэзии, необходимо попытаться определить поэзию советскую. Хотя бы в общих чертах. И та, и другая - это поэтические практики, развивавшиеся в условиях отчетливо сознаваемых внешних ограничений. И эти ограничения во многих случаях одни и те же. Только то, что предписывалось поэзии советской, постсоветской было категорически запрещено, и соответственно наоборот.

Конечно, нет бинарной оппозиции в отношении частных поэтических практик. Этот - советский поэт, а тот постсоветский. Нельзя даже сказать: все, что не советская поэзия - постсоветская. Это два полюса притяжения, на которые ориентировался, работавший во второй половине 20 века русский поэт. При этом, поэт мог следовать в одних своих произведениях советской, а в других постсоветской парадигме. Так было далеко не со всеми, но было и так. Причем, ни в коем случае нельзя говорить, что советская поэзия вся сплошь бездарна, а постсоветская всегда талантлива. Все бывало. Внешнее ограничение даже очень жесткое не всегда оказывает на поэзию отрицательное воздействие. Поэзия как целое, и каждый поэт в отдельности, вырабатывает комплекс ограничений накладываемых на текст. И в некоторых случаях самоограничение поэта может совпасть с теми внешними требованиями к тексту, которое предъявляет ему социальное окружение. В этом случае поэт оказывается свободен в своем частном, для себя самого построенном пространстве. Но такая свобода в СССР не закономерность, а счастливая случайность. Катастрофа происходит, когда поэт почему-то не вписывается в предопределенный социумом контекст. Один раз столкнувшись со своей несвободой, и осознав, что бороться с ней невозможно, поэт может смириться с ней и его частное пространство окажется искаженным и изломанным. И ни о какой талантливой поэзии речь идти уже не может.

Термин "советский" включает в себя целый комплекс черт и качеств, которые позволяют рассматривать "советскость" вполне формально. Так поступила Ольга Седакова в статье "Другая поэзия" ¹. Я попробую сформулировать основные черты советской поэзии, следуя, в основном, этой работе.

Советская поэзия - это поэзия "новая". Новая не в чем-то отдельном, не в каких-то формальных приемах и поисках новых смыслов, а новая тотально.

Седакова приводит цитату из "Рабочих тетрадей" (1934) Александра Твардовского: "Есть во мне сознание, слабоватое лишь в силу малого исторического образования, что мы обо всем будем писать, о чем уже писали и древние, и вообще до нас. Все перепишем сначала. Могут быть даже, пожалуй, при высоком уровне поэтического сознания, взяты известные образы и сюжеты (Прометей и т. п.)" ².

Вся русская и мировая поэзия, вся тысячелетняя традиция для советского поэта существует только как источник формальных методов и сюжетов. "Все перепишем сначала". ("Мы наш, мы новый мир…")

Все содержание мировой поэтической традиции отвергается на одном, но важнейшем основании: она не дает ответов. У нее недостаточно "высокий уровень поэтического сознания". Напрашивается: "политической сознательности". Она ущербна, поскольку не опирается на учение об историческом материализме, на идеологию победившего пролетариата.

Какие могут быть вопросы, если идеологически все они уже разрешены, все противоречия сняты? Следовательно, нужно всего лишь отразить уже осуществленный совершенный мир. Советская поэзия консервативна в предельной степени - это поэзия реализованной утопии.

Герой этой поэзии должен быть счастлив и счастлив всегда. Какие-то проблемы, которые у него возникают, это - либо случайность, всегда легко преодолимая внутри текста, либо - внешняя угроза совершенному миру (например, в военной лирике). Угроза может быть серьезной, но совершенный человек и ее преодолеет - даже если он умрет, то умрет абсолютно счастливым.

Советская поэзия замкнута как модель. Именно потому, что нет никаких глобальных вопросов - все они сняты, нам остается только вывести все частные следствия из безусловных посылок. "Сквозь века, на века, навсегда, до конца: \ Коммунисты, вперед!". Здесь не может быть места изнуряющему сомнению. Все ответы уже есть, но не все они предъявлены. Осталось - предъявить. Мир советской поэзии - это маленький и уютный мир.

Герой советской поэзии не является носителем ценности. Он, всего лишь, один из частных случаев, реализующих глобальную идеологии. Его смерть, даже для него самого, - это небольшая потеря. Ему легко погибнуть, так как он точно знает: "Идут пионеры: привет Мальчишу!". Пионерка Багрицкого и после смерти видит: "…на юру \ Базовое знамя \ Вьется по шнуру". Идеология внешняя человеку, и потому вечна. "Ленин жив" - это не метафора, а констатация, потому что Ленин - это не смертный человек, а идеологическая константа.

Преодолением смерти достигается полная гармония мира советской поэзии.

Сняв все существовавшие вопросы и отказавшись от поиска новых, поэзия становится схоластикой, но, в отличие от средневековых штудий, советская поэзия - это схоластика конечного, посюстороннего, ограниченного мира.

Этой поэзии необходимы твердые гарантии собственной поэтичности. Она не знает того, что все ощущаемое поэтическим, в поэзию, на самом-то деле, недопустимо. Это отработанный материал - шлак. Советская поэзия берет гарантированные классикой (которая сохраняется именно как источник авторитетных форм, но не внутри поэзии, а где-то во вне - в запаснике) формы стиха. Верлибр - недопустим. Он не дает таких гарантий. Некрасов верлибром не писал. Гарантию дает четверостишие, написанное ямбом с перекрестной рифмой. ("Кубики" как сказала Ахматова). Отсюда такая формальная вторичность советской поэзии. Отсюда только самые ходульные, выхолощенные, пустые формы стиха. Отсюда жанровая однозначность: гражданская поэзия, "тихая" лирика, пейзажная, "Стихи о любви" и т.д.

Ольга Седакова находит и истоки советской поэзии: это - позднефольклорные формы: стихи на случай, творчество поэтических дилетантов, которое вырождено до штампа и плакатной шелухи.

Главное отличие профессионального поэта от дилетанта, которое указывает Седакова, - это количество, объем продукции. У профессионала просто времени больше на сочинительство. Ориентация на позднефольклорное содержание делает поэзию внешне очень демократичной. В ней нет ничего, что поднимало бы ее над среднестатистической средой. Как можно цитировать какого-то Баратынского, если его нет в школьной программе. Народ не поймет

Советская поэзия - поэзия иерархическая. И дело здесь не в том, что существовала властная вертикаль распределения материальных благ, такая как Союз писателей СССР или Литфонд. Дело в том, что являлось источником достоверной и реальной информации для советского поэта. А этим источником являлась не та действительность, которую он видел вокруг себя, а некоторое довольно строго структурированное представление об этой действительности, которое поэт воспринимал как некий дар свыше - как указание парткома в тривиальном случае, или как волю истории и государства, в более сложных. Смотрел поэт своими глазами, но как смотреть и что видеть он знал заранее. И, в первую очередь, он точно знал, чего видеть нельзя, то есть чего не существует в той реальности, в которую он вписан.

Советские поэты далеко не всегда безоговорочно следовали за идеалом. Но они всегда его ощущали, потому что иначе они теряли ориентацию в пространстве и выпадали из предписанной действительности, то есть переставали быть советскими поэтами.

Когда идеал сформулирован и отчетлив, ему легко следовать и ему легко противостоять. Но и следовать можно по-разному и противостоять можно с разной степенью отторжения.

Можно заняться писанием песен: "Слышишь, сердце стучит - БАМ", или сочинением панегириков партийному съезду, а можно работать и потоньше. Тогда тебя будут не только печатать, но и читать. Можно попробовать переступить через осознанную границу, определенную советским образцом-шаблоном, как бы прощупывая пределы разрешенного, и с удивлением убедиться, что именно вот это именно сегодня не запрещено. И оказывается, что при определенной подаче материала, можно рискнуть и поэкспериментировать с формой. С маяковской лесенкой, например. Гойя - он ведь борец против войны? А мы - за мир. Значит можно: "Я - Гойя". Это предварительное оглядывание есть во всем... Не слишком ли я смел? Но самое удивительное (во всяком случае, для меня), что, говоря и оглядываясь, и пугаясь собственной смелости можно быть совершенно искренним и писать талантливые стихи.

Здесь мы приходим к самому началу постсоветской поэзии, к ее зарождению. Она родилась из противопоставления себя поэзии советской. И как всякое противостояние тотальному давлению она была предельной и бескомпромиссной. Как Всеволод Некрасов. Если советская поэзия "новая" - то постсоветская "старая". Она через голову советской поэзии обращается к поэзии русской и мировой. Так, как Рейн, Найман, Бобышев, и Бродский - приходят к Ахматовой. Если советская поэзия замкнута - то постсоветская открыта всем возможным поэтикам и всем возможным языкам, открыта предельным вопросам и обобщениям. Любой ответ подвергается проверке на прочность и ее не выдерживает. Ответов просто нет.

Здесь все главное происходит вне печати. Поэтому единственной гарантией профессионализма является изощренный формальный поиск. Все, что используется советской поэзией под большим сомнением. И возникает обратный эффект: поэт, пишущий регулярным стихом, выглядит в постсоветской поэзии едва ли не авангардистом, во всяком случае, смелым новатором. "Я заражен нормальным классицизмом" - это вызов.

Открытость для любых внешних влияний и традиций, формальная сложность, гипертрофированный профессионализм стихотворной работы - все это черты постсоветской поэзии, которыми она отчаянно противостояла поэзии советской.

Но это поэзия без читателя. Это поэзия, преодолевшая "похоть печататься", как сказал Сергей Гандлевский. И не потому что печататься не хотелось - печататься хотелось всем. Но на какие уступки и поправки готов был пойти поэт, чтобы увидеть свой текст напечатанным? Иногда ни на какие не мог. Он просто не умел писать так, как надо для советской печати. Ему это занятие казалось абсолютно бессмысленным и нестерпимо скучным.

Постсоветская поэзия - это поэзия замкнутого, узкого круга, а реакция замкнутого круга предсказуема. Здесь каждый знает как отзовется его слово. Это - поругают, это - вознесут до небес. Поэт, работающий без читателя, делает свой выбор: главное то, что происходит здесь и сейчас за моим письменным (чаще кухонным) столом, а остальное не слишком существенно. Но отсутствие непредсказуемой обратной связи лишает поэта возможности рисковать, потому что риск с предсказуемыми последствиями - не риск, а сознательный выбор, и, во многом, это выбор формальный, просчитанный. Здесь редки случайные удачи, а значит и настоящие открытия.

Постсоветской поэзии запрещены пафос и прямое, непосредственное высказывание - "в лоб". Главные слова любого поэтического языка: "любовь", "родина", "добро", настолько затасканы и стерты советскими поэтами, что прикосновение к ним мгновенно оборачивается едкой иронией и никак иначе нельзя. Постсоветской поэзии осталась только "смерть". Поэтому в ней так много трагического.

Высказывание "в лоб" - банальность, трюизм - это далеко не всегда недостаток. Прямое высказывание может быть очень сильным, если удар проходит - с правой прямой в голову. Советская поэзия, будучи родом из тех мест где непосредственность рифмуется с посредственностью, настолько дискредитировала прямое высказывание, что оно стало практически недопустимым для постсоветской поэзии, как высказанное всерьез, и тоже оказалось в пространстве иронии.

А стихи могли быть и опубликованы, но это всегда была случайность и недосмотр. Жесткие системы быстро устают, а латать неизбежно возникающие бреши, как правило, не умеют.

Но постсоветская поэзия - точно также поэзия иерархическая, хотя и без СП и прочих властных и публичных атрибутов. И в этом она подобна советской поэзии. Для нее точно также существуют запрещенные непрозрачные зоны действительности, запрещенные слова и образы. Это - обратная по отношению к советской поэзии иерархия, но это все равно иерархия. Даже со своим монархом - Иосифом Бродским. В неирархической - сетевой структуре трона просто нет. Попытка строить свою локальную иерархию, со своим источником достоверной информации характерна для каждой даже небольшой поэтической группы, для любого поэтического направления. Иерархия постсоветской поэзии - это инверсия советской иерархии. То ,что для советской поэзии - несомненно, то для постсоветской сомнительно. Но именно общность запретов и табу объединяла постсоветских поэтов. Их положительные предпочтения могли быть любыми, но с КГБ сотрудничать было нельзя ни при каких обстоятельствах. И песню партийному съезду писать тоже было нельзя, если ты хотел сохранить лицо.

С точки зрения инвертированной иерархии становятся понятны претензии, предъявленные Всеволодом Некрасовым в его книге "Живу вижу" Дмитрию Александровичу Пригову и Льву Рубинштейну - претензии на первое место в русской поэзии, которое, как полагает Некрасов, должно было ему безусловно принадлежать, а эти двое попросту украли у него трон первого поэта. (Уж и не знаю, как они этот трон поделили или вдвоем теперь сидят). Некрасов полагает, что после того как иерархия перевернулась, именно он должен был оказаться наверху. Но этого не могло случиться. Вместе с иерархией советской поэзии рухнула и постсоветская. Наступило время сетевой парадигмы.

На рубеж восьмидесятых - девяностых годов 20 века приходится время революции и в поэзии тоже.

Иерархическая структура советской поэзии оказалась отработанной полностью - в ней не осталось буквально ничего. Никакое новое вино в старые мехи влить уже было невозможно. Но она продолжила свое существование и продолжает по сей день, уже не как единственная публичная поэзия, но как одна из многочисленных речек поэтического ландшафта. И есть здесь милые уголки. И еще многие читатели старшего поколения приходят сюда предаться ностальгии. Не Доризо, конечно, почитать (а вполне, может быть, кто-то и Доризо), но Евтушенко читают многие. Юность - это время, которое трудно забыть. А поэзия - это чтение юных.

Знаковыми фигурами постсовесткой поэзии конца 80-х стали Дмитрий Александрович Пригов и Сергей Гандлевский, бросивший вызов советской поэзии на ее территории - в традиционном регулярном стихе. Поэзия Пригова - это декларация постсоветской поэзии. Но только декларация, резкая как: "Нате!" Без Гандлевского победы бы не было. Мало отвергнуть, нужно еще и доказать ничтожность притязаний. Гандлевский, по-существу, использует тот же стих, что и советские поэты, но это не мешает ему говорить подлинные вещи живым человеческим голосом, голосом единственным, своим, предельно печальным. И главное: его поэзия совершенно несовместима с советской.

Открытое противостояние возможно только тогда, когда враг силен, и можно опереться на него как на отрицание. Особенно это важно для того же Пригова, который попросту умолк, когда некого стало посылать, важно это и для Тимура Кибирова.

Творчество этих поэтов - это не открытие нового мира, а прощальное слово старому. Они закрыли страницу. Поэтому так много слез: "Сквозь прощальные слезы" (Кибиров), "Слезы геральдической души" (Пригов), поэтому самохарактеристика поэтики Гандлевского - "критический сентиментализм".

Постсоветская поэзия закончилась тогда, когда закончилась - растворилась, слилась с ландшафтом поэзия советская. Умерла и прямая и инвертированная иерархия.

Послесловие о сегодняшней поэзии

На вытоптанном дотла месте схватки не сразу вырастает трава. И это уже поэзия нового века.

Это поэзия, в первую очередь, свободная от прямого противостояния и тем более от прямого следования. От противостояния идеологии государства и выражению этой идеологии в поэтической практике, и тем более от воспевания этой идеологии.

Это поэзия опять "новая". Но не так как советская поэзия. И это поэзия опять "старая". Но не так как постсоветская поэзия. Это поэзия, которая развивается в иной парадигме - в сетевой. Источником информации для нее служит то, что видит поэт. Он полностью доверяет своему зрению, и совершенно не доверяет старым и новым мифам и любым суждениям общего типа. Можно сказать, это - торжество номинализма, после долгого царствования реалистов.

Для этой поэзии нет запрещенных тем, нет затверженных табу, она может растекаться мыслью по древу, или слюной по губам, а может рифмовать четырехтактные кубики или сочинять оды и триолеты.

Едва ли не первое, что сделали поэты нового поколения, они вернули поэзии право на пафос и трюизм - право говорить всерьез о высоком: прямо, без иронии. Торжественный одический строй поэтики Максима Амелина и открытое высказывание о себе Дмитрия Воденникова - только два из многих ярких примеров.

Но каждый поэт сегодня должен на свой страх и риск выработать собственный критерий истины. Это состояние постоянного поиска, сомнения и доказательства своей правоты самому себе. Что может стать опорой для выбора в такой ситуации? Может быть, читатель, его заинтересованное мнение? Но читателя нет.

Нормальный человек (литературно неозабоченный) встречает в своей жизни максимум одного поэта. Чаще - несколько разрозненных поэтических текстов. И происходит это, как правило, в юности. И, как правило, этот поэт - ровесник, не обязательно по возрасту, но обязательно по переживаемому пространственно-временному опыту личности. (Так Гумилев - ровесник всех мальчишек.) Все прочие поэтические тексты существуют в сознании факультативно, как комментарии и дополнения к главному. Чтобы прочитать и пережить больше чем одного поэта нужно посвятить этому делу жизнь. Два - это не просто на одного больше, это другая степень свободы.

Говоря сегодня о читателях поэзии, мы должны констатировать: то поколение, чья юность пришлась на девяностые годы, - это поколение, выросшее без поэзии и вне поэзии. Это мало говорит о поэзии, но много о времени.

Поэзия сегодняшнего дня осталась без читателя. Поэты, пришедшие в девяностые годы, формировались в вакууме. Но у сегодняшнего поэта, в отличие от поэта постсоветского, нет оправдания тому факту, что его мало кто знает и почти никто не читает. Кто что хочет, тот то и читает. Вас не читают, значит вы не нужны. Можно сделать хорошую мину и сказать: вот и славно, нам и так хорошо. Но отсутствие непредсказуемой обратной связи заменить все равно нечем.

И все-таки мы живем в хорошее для поэзии время. Это - время цветения (хотя хватает и пустоцвета) и богатства (хотя многое и оказывается самоварным золотом), но есть и подлинные ценности и достижения. Если поэзия по своей природе частное дело, то ей иногда следует заниматься только своими собственными делами. "Цель поэзии - поэзия" - написал Алексей Алехин. Вероятно, сегодня это так и есть, и это совсем неплохо. Что будет дальше, мы увидим.

1. Ольга Седакова "ДРУГАЯ ПОЭЗИЯ" "НЛО" 1997, №22
2. Тваpдовский А. На пути к "Стpане Муpавии". - Лит. наследство. Т. 93. М., 1983. С. 326, 330.

© V. Gubailovskii

back

top