Сергей Завялов
Кто они эти люди в черных плащах?
Русская поэзия в начале ХХI века
s
Эпохальные события эпохальны вовсе не своим романтическим флером, удачно оттеняющим крепко сколоченные слова, вроде пассажа Маяковского о трамваях, переезжающих через Троицкий мост из капитализма в социализм, а тем, что они, даже лишенные напрочь какой бы то ни было
риторики, действительно эпохальны для каждого трамвайного пассажира.
Поэтому проводить границы исторических периодов относительно просто: вот первое советское правительство конфискуют у людей всякую собственность вообще, вот мужчин мобилизуют для того, чтобы убить на фронте, вот выживших в лагерях выпускают оттуда со справкой о реабилитации, вот первое несоветское правительство конфискует накопившуюся за советское время собственность с помощью инфляции и приватизации.
С литературной историей в такие игры не сыграешь. Ее нервная природа как труднораспознаваемая болезнь: кто-то слышит симптомы - кто-то нет, ведь медицина не наука, а искусство.
Среди всегда наблюдаемого эстетического многоязычия литературы (в случае нашего разговора - поэзии) в редкие времена (думаю не чаще раза-двух в столетие) некоторый диагностик вдруг вынужден констатировать резко повысившуюся смертность этих языков. Можем ли мы ему довериться? Какие аргументы он приведет? И найдем ли мы в своем эстетическом опыте инструментарий для работы с тем, что будет объявлено юным и набирающим силу?
Всегда легче иметь дело с чем-то работающем по существующим правилам и на доступном для обозрения или просто удобно расположенном поле.
Совершенно очевидно, что, скажем, в 20-е годы был легко предсказуем успех продолжающих говорить на гумилевском языке Тихонова по эту сторону фронта или Несмелова по ту. (Другое дело, что влиятельность слова по разные стороны этого самого фронта была несопоставимой). И, конечно, в этом случае самым важным становится вопрос: где завершается творческое развитие и где начинается эпигонство?
Так же очевидно и то, что в те же 20-е годы читатель столкнулся с радикально новыми явлениями в поэзии, требующими расстаться с привычными понятиями о том, что такое автор, лирический герой, персонаж. Это с одной стороны - Вагинов и Заболоцкий (вообще-то еще и Егунов, Оболдуев, Введенский, но это за рамками тогдашних публикаций), а с другой - Прокофьев, Сельвинский.
Одни из этих явлений оказались либо малоперспективными, либо недостаточно глубоко вскрытыми, другие - продолжают переживаться и восемьдесят лет спустя как актуальное искусство.
Тогда это были первые звуки отходной Серебряному веку, но в 30-е годы, в силу политических обстоятельств, процесс эстетического обновления остановился, и одряхлевший Серебряный век породил свое последнее монструозное дитя, Большой советский стиль.
Так называемый Бронзовый век, охватывающий неподцензурную литературу 50-х - 80-х, который завершается на наших глазах, возникший как противодействие сначала Большому, а затем Суровому советскому стилю (60-е годы, поэты-фронтовики) - тоже во многом наследие Серебряного, так что, как говорили футуристы, сейчас происходит не "смена вех", а тотальная "мена всех".
Итак, сегодня, в начале нового века, поэтическое пространство, в отличие от начала предыдущего десятилетия, оказалось довольно жестко структурированным. Это, прежде всего, несколько книжных серий, непопадание в которые практически лишает поэта какой бы то ни было возможности быть услышанным дальше компании собственных друзей. Во-первых, петербургская мейнстримная серия "Пушкинский фонд" (36 авторов, 70 книг), во-вторых, московская, скажем так, "светская", серия "Проект ОГИ" (38 авторов 41 книг)? в третьих, набирающие силу издательские проекты "Нового литературного обозрения", за одним из которых, в частности, стоит жюри авторитетнейшей Премии Андрея Белого (26 авторов, 27 книг).
Поскольку многие авторы пересекаются, всего получается 138 книг 86 авторов.
Для проверки репрезентативности обратимся к интернету. Единственный профессиональный сайт, посвященный интересующей нас тематике, - www.vavilon.ru Дмитрия Кузьмина. Там представлены 109 авторов, цифры, в сущности, сопоставимые. 57 авторов (из 86) совпадают, и наоборот, если составить общий список, число игроков на актуальном для кого-то поле увеличится до 138 человек.
Не слишком отличную картину даст нам и прошлогодняя провокация Вячеслава Курицына под названием "Рейтинг поэтов": 73 поэта получили тогда по 4 голоса и более, 97 - по 3 и более, 133 - по 2 и более (один голос из-за возможного произвола опрашиваемых нерепрезентативен). 43
фамилии совпадают во всех трех выборках. Все это свидетельствует о том, что мы говорим об одном и том же пространстве. Как же оно структурировано? Это важно знать, если мы хотим нащупать некие новые тенденции.
Бронзовый век кончился прежде всего потому, что перестали действовать его эстетические, и что, пожалуй, самое важное, человеческие правила: изменились формы и нормы конформизма и нонконформизма, иначе локализованы поля, где подвергают пробе на инновационность.
Чрезвычайно сложно провести границы между поколениями. Так было всегда: в Золотой век не вписывался Тютчев, издавший первую книгу на шестом десятке, ровесником классиков Серебряного века был дебютировавший в 1946 году Самуил Маршак, явно не к одному литературному поколению принадлежат ровесники Бродский и Пригов, и, наоборот, мы знаем немало примеров рано дебютировавших и так и оставшихся исторически в годах своего дебюта или из-за ранней смерти (Дмитрий Веневитинов, Михаил Лермонтов, Иван Коневской, Божидар, Павел Васильев) или из-за
позднейшего поэтического бесплодия или смены самопрезентации (Александр Востоков, Сергей Городецкий, Рюрик Ивнев).
Обычно границей нового поколения в литературе служит какое-то важное событие, объединяющее или, напротив, не объединяющее социально вменяемое большинство.
Так Золотой век поделило участие в войне 1812 года, Серебряный - две революции, 1905 и 1917 (поэтому поколений оказалось три), а Бронзовый век, отчетливо делится на два поколения: условно говоря, поколение Бродского (родившиеся до войны) и поколение Кривулина (родившиеся в конце или после войны).
Но как трудно установить нижнюю границу Серебряного века (Ходынка?) и тем более год рождения, могущий стать terminus ante quem aut postquem, так проблемой является верхняя граница века Бронзового.
Не будем вдаваться в сугубую, и от этого несколько комичную, детализацию, тем более, что эта граница вынужденно будет отбрасывать в прошлое близких знакомых1 . Ясно одно: новое поколение, не имевшее опыта литературного бытования в советских условиях, к этому веку уже не принадлежит, хотя, может быть, само, в какой_то части и ощущает себя или хотело
бы себя ощущать его частью (о чем свидетельствует тот же сайт www.vavilon.ru ) 2
Из той сотни поэтов, которую мы описали в начале нашей статьи, примерно половина пришла в литературу после исчезновения оппозиции госиздат/самиздат. Они, собственно, и должны быть предметом нашего разговора.
Первое, что поражает в этом поколении (и чем моложе автор, тем отчетливее явление), это вопиющий социальный конформизм, борьба с которым была едва ли не главной лейттемой Бронзового века от "Я выбираю свободу" и "Я входил вместо дикого зверя в клетку" и до пофигистского "А
работать мы не хотим никак //на зарплату нам не купить коньяк". Конечно, риторика власти, особенно в начале 1990-х годов пыталась представить очередной политический режим сбывшейся вековой мечтой многострадального народа, но такой солидаризации с насаждаемым образом жизни, его ценностями и эстетическим антуражем не знали никакие комсомольские двадцатые, а кое-кому в ангажированности позавидовал бы сам Демьян Бедный.
Разделение с толпой, говоря словами персонажа школьной программы, "общих мнений и страстей", несет, порой, квазифилософскую маскировку: то под постмодернистскую деконструкцию репрессивного канона, требующую безоценочного отношения к, так сказать, "низкой", "массовой" литературе, то под реабилитацию долго изгонявшейся из русской литературы "телесности". Однако, шоу и карнавал, а также порнология и эксплуатация сексуального инстинкта - разные вещи.
Особенно отвратительна солидаризация со стилем жизни новых ее хозяев (прецедентов в предыдущей литературе - немного, один из вопиющих - "Жена" Сельвинского, разъезжающая на персональном авто "сквозь штрафы напролом" по Москве 1937 года, - стихи, достойные пера Тинякова 3 )
Сегодня авторы почестнее, как Кирилл Медведев, признаются в этом сами:
у меня такое ощущение
что я состою сейчас
на службе у буржуазии
(Всё плохо, 2002)
Сергею Тимофееву даже удается достаточно убедительно рассказать о мире такого человека
Тебе снится метро
ты перескакиваешь со станции на станцию,
чтобы выйти там, где лучшие магазины, лучшие
клубы, лучшая музыка.
("96/97", 2000)
Фотограф рассказывает, как он любит ездить
на машине, сам такой длинноволосый, переговариваться
по мобильнику и видеть удивленные взгляды сидящих
в соседних машинах коротко стриженых бизнесменов.
("96/97", 2000)
Конечно, простаков, воспевающих a la Северянин, да еще всерьез, прелести буржуазного комфорта и потребления, среди поэтов, круг которых мы в начале обрисовали, не встречается, но ведь и советские поэты, во всяком случае начиная с середины 50-х годов, не так уж часто напрямую клялись в верности партии и ее вождям, мало того, прямолинейное словословие в духе Софронова и Грибачева в последние 30 лет существования советской литературы воспринимались как маргинальность, как неумелость, чуть ли не как провокация 4 . Это все равно, что представить себе стихи какого-нибудь помещика, воспевающего выгодную продажу дворовых, но в том_то все и дело, что каждый, кто жил тогда, безошибочно угадывал "советскость" или, наоборот "несоветскость" интонации, даже если речь шла, как у Щипачева, о ступнях и лодыжках. Поэтому прежде всего нужно смотреть на интонацию и на оговорки:
Жена бюджетника так вяло
дала, что лучше б не давала
(Александр Беляков. Книга стихотворений, 2001)
Мне так хотелось, чтоб меня
вы прокатили на машине
……………………………
не потому что денег жалко
(хотя, конечно, очень жалко),
а потому что нету сил.
(Дмитрий Воденников. Holiday, 1999)
Ты спрячь меня, как доллары - в кармане
(Дмитрий Воденников. Мужчины тоже могут имитировать оргазм, 2002)
чудо_птичка с мобильником, походкой непостижимой
ты вошла в мою жизнь…
(Иван Волков. Продолжение, 2003)5
что там у Тани не представляю
патефон - это вряд ли
обычный набор
мебели из ИКЕИ
журнал "Афиша" на кресле
из музыки - Богушевская
ну в лучшем
несчастном случпе
Кортнев
(Станислав Львовский. Три месяца второго года, 2002)6
Второй по значению мировоззренческой чертой, характеризующей современную конформность, выступает эйджизм. Он тоже не кричит впрямую, по-платоновски, что всех граждан Государства старше определенных лет лучше было бы уничтожить 7 (Я слышал, как одна юная и по-человечески на редкость порядочная и сердечная поэтесса всерьез заявляла: "Бедные должны умереть"), но люди старше тридцати годятся лишь в литературные персонажи, причем в персонажи, наделенные отрицательными чертами, а поскольку авторов из всего спектра человеческих взаимоотношений и проблем интересуют лишь сексуальные, то это черты различных видов
грязного разврата. Как правило, эйджизм прорывается утверждением ценности все игнорирующего инфантилизма, будь то честные признания Кирилла Медведева
детям кажется что
в том виде
в котором они сейчас есть
они будут жить вечно
(Всё плохо, 2002)
или капризные заклинания Воденникова:
Я быть собою больше не могу:
отдай мне этот воробьиный рай,
трамвай в Сокольниках, мой детский сад отдай
(а если не отдашь - то украду).
…………………………………..
Я всё наврал…
(Holiday, 1999)
или вкрапления детских считалок у Михаила Гронаса:
но вот стол -
мы писали
наши пальчики устали
вот пол -
мы плясали
наши пальчики устали
(Дорогие сироты, 2002)
Самодовлеющая ценность молодости как бы отменяет все до нее сложившиеся иерархии. Дурачащимся ребенком профанирует классический текст Андрей Поляков
Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи,
коде прываше вы? кугде бы на Аране,
не гурувех целай бужасшваннея пане,
кек жолевриный крин в чожиа лобажи.
(Орфографический минимум, 2000)
детским, пытающимся по возможности исковеркать каждое слово, (другие формы остроумия из-за возрастных особенностей еще не освоены) языком пишет и Мария Степанова:
Говорят, кто родился в маю,
Как ни прячься за тюлевой шторой,
Всё тоска догрызется, который,
Похватает игрушку свою…
(Песни северных южан, 2001)
или:
Тот птиц, и сидеятельный, и поющий,
Был явственно мой комиссар,
…………………………………
Тот птиц, самодвижущийся на свободу
Был мой боевой женерал.
(Тут - свет, 2001) 8
не вызовет удивления и характерное для определенного возрасто любопытство к устройству собственного тела:
И десять - на кафеле - синих, как пламень -
Блестящих ногтей ноговых!
(О близнецах, 2001)9
- восхищается поэтесса, рассматривая себя в ванне.
Ну и, наконец, эротика. Она тоже эйджистская. Откровенно на эту тему
выразится разве что Ярослав Могутин:
некрасивое старье покупает молодежь
ненасытное нутро гуттаперчевая кожа
молодежь вопит от боли
(Термоядерный мускул, 2001)
или:
…я теряю
рассудок последние связи с реальностью мои
беспробудные связи беспорядочной жизни я
теряюсь в деталях подробностях и мелочах
половые щели хлюпая чавкая и расширяясь
засасывают меня с головой
вселенная со страшной силой крутится вокруг оси
моего неугомонного хуя
(Термоядерный мускул, 2001)
но это же мирочувствие по косвенным приметам проступает и у множества других. И оно не имеет ничего общего с открытиями в области телесности, которым мы обязаны Жиду, Джойсу, Батаю, Набокову…
У современного автора просто
хуй стоит как факел двухметровый
(Дмитрий Волчек, Полуденный демон, 1995)
и он спешит этим поделиться с заинтересованным читателем.
Иногда это стриптиз с оправдавшей себя надеждой на вознаграждение, как у Веры Павловой
Самозабвенна и лукава
победа, горькая на вкус.
Минет - змеиная забава.
Отсасываю свой укус.
(Небесное животное, 1997)
Молитва в минуту оргазма
внятней господу богу
(Небесное животное, 1997)
Что же представляет собой оппозиция буржуазному мейнстриму? Как правило это, говоря современным языком, - trash. У таких авторов как Кирилл Медведев, Данила Давыдов, Дарья Суховей, Ирина Шостаковская - разыгрывание бренда "маргинал" и противопоставление мертвому мейнстриму графомании в качестве проекта очень напоминает "оппозиционность" шестидесятников Евтушенко и Вознесенского, артикулируемую в промежутках между "Братской ГЭС" и "Лонжюмо" 10 . Его соблазнительно и даже выгодно маркировать как оппозицию, утаивая существование оппозиции истинной. Это как мутное советское ларьковое пиво, разбавленное
стиральным порошком, выдается за водку "Smirnoff". Впрочем, есть одно исключение - "хуйвейбин", как он сам себя назвал однажды, Могутин.
Жизнь приходит и уходит бесцеремонно хватая
меня за яйца своей шершавой заскорузлой рукой и
озадачивая одним и тем же проклятым вопросом:
как бы еще изъебнуться?
ну как бы как бы как бы?
(Термоядерный мускул, 2001)
Прочие же "оппозиционеры" - в сущности добродушные милые люди, с человеколюбивыми, по европейски левыми взглядами, традиционно травмированные несовершенством бытия
виниловые облака, такая тоска
такая тоска, хочется кока-колы
дядька бог любит такие приколы
вечер близится, смерть не скоро
(Данила Давыдов. Добро, 2002)
базара нет есть только нечто едва уловимое мерцающее
но это был способен понять только один/одна
не имеющий/не имеющая отношения
к данному конгломерату говна
(Данила Давыдов. Добро, 2002)
Они часто из тех детей, у которых с детского сада остались нерешены какие-нибудь проблемы
с одеждой и гигиеной:
Знаю всё сам,
никому ничего не скажу.
шнурок на ботинке не завяжу.
(Данила Давыдов. Добро, 2002)
моё подсознание едет на Казанский остров
в ночном транспорте, в грязных носках
(Данила Давыдов. Добро, 2002)
иногда это с тех же пор нерешенные поведенческие проблемы:
Вкус к экзотике
к подворотням
к электричкам
к опиатам
к подвальным сейшенам
к старым записям из чужих городов
к плохим стихам хороших людей
(Ирина Шостаковская в представлении изд-ва "Автохтон, б.г.)
они дают о себе знать и позже, при выполнении домашних заданий, отвлекают и переключают на себя внимание:
Здравствуй мой идиот полиморфемный!
Месса сражения двух идиом при одной корзине -
проще любить баскетболиста за длину гениталий…
(Дарья Суховей. Каталог случайных записей, 2001)
порой они и ведут себя соответствующим образом
Добрый день! Я Уёбище Сраное.
Что ж глядите с таким отвращением
На меня, господа драгоценные?
Или скажете - я некрОсивое?
(Шиш Брянский. В нежном мареве, 2001)
Но, кажется примеров более, чем достаточно. Пора вспомнить, в чем собственно, вопрос? Культура, вообще серьезная мысль, нерентабельна (раньше ей предьявлялись другие обвинения, при звуках ее шагов хватались за пистолет и проч.). Угроза расчеловечения нависала всегда и порой
казалась уже не угрозой, а тенденцией (одновременная победа тоталитарных систем в большинстве европейских стран в 1930_е годы). Когда нервы сдавали, политрук кричал: "С кем вы, мастера культуры?". Итак, "на выходе": массовый человек, потребитель и некто, пытающийся постичь мир и
себя и рассказать об этом. Но его рассказу мы вправе не поверить. И вправе не поверить самим себе. И не надо наивно думать, что наше время как-то особенно нехорошо, что оно "хуже". Похоже, всякое время было "хуже".
Однако, если продолжить несколько, может быть, надоевшую уже аналогию, в класс приходят не одни "трудные подростки". Если оставить в стороне старательных зубрилок мы встретимся и с чудаковатыми, себе на уме, пожирателями книг, не склонными к акцентуированному поведению.
Так Максим Амелин будет беседовать с такими нетривиальными собеседниками как Василий Майков, Ипполит Богданович, Василий Петров, Дмитрий Хвостов, Николай Языков. Выпив шампанского на Рождество, он играючи переведет историю о Пигмалионе из "Метаморфоз", обрамив его в собственную новеллу quasi Овидий или, встретив "брата во грецех и латынех" поделится с ним "Эротическим центоном, составленным из стихов и полустиший эпической поэмы Михаила Хераскова "Россияда" в подражание Дециму Магну Авсонию". (Максим Амелин. Dubia, 1999).
Транскрипции Катулла и Проперция на жестокий и откровенный язык времени предложит Григорий Дашевский:
Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает - нас не прокормит думами.
Солнце зароют на ночь - ан дышит утром,
а мы наберём с собою грунта в рот,
в дрёму впадем такую - не растолкают.
(Григорий Дашевский. Дума Иван<чая, 2001). 11
Вообще, если обратиться к тем достоинствам, которые критика 12 артикулирует при разборе стихов большинства упоминавшихся в первой части нашей статьи авторов, то для их иллюстрации просятся совсем другие имена.
Детская оптика одновременно с ответственностью высказывания? Тогда может быть всё же написанный Игорем Вишневецким на смерть бабушки, переполняемый детскими впечатлениями и образами родителей цикл "В дельте южной реки":
Переполнила сердце мне немота моей родины. Из-за горизонта
не различить ни степей, ни дорог, ни солончаковых озёр,
где стоят тонконогие цапли
ни каменных баб со вздувшимися животами,
ни лона притихшей земли.
Изливается яркое солнце
на равнину, на камышовые ряби. А сверху
чертит петли над яркой стремниной
ястреб, будто сшивая
расползшееся на два
горизонта. Но глядеть: далеко и зеркально_легко
во все стороны света.
Чу! гармонь ветряная запела, и зазвучал
с детства памятный голос - хмельной фальцет - в прибережном
хуторе, и загудела медь
в каменных звонницах на островах в дельте Дона.
(Игорь Вишневецкий. Воздушная почта, 2001)
Реабилитация репрессированной "телесности"? Тогда может быть всё же поэма Сергея Морейно "Ковер"? ведь она, критика, всегда подчеркивала ценность травматического опыта и дискомфорта его передачи 13 :
Я ложусь рядом с ней, движимый
лучшими чувствами. Между нами
неловкость, так как я должен что-то
сделать…
память полна силуэтов, увиденных
за день. Прямо по глазным яблокам
тикают стрелки с точеным бедром,
тонкой щиколоткой и любовно вылепленным
подъемом. (Неразборчиво) стремится,
но не к ней. Трамвай, последний
шутник нашего города, больше
не слышен. У меня на ладони ее пятка,
розовая, как у младенца…
Нога слегка согнута, мышца напряжена.
Тоннель не простреливается… (убит).
Боги, наблюдая сверху за этой вялой
игрой, избегают смотреть
друг другу в глаза.
Однако чаще всего (и справедливее), описывая процессы, протекающие в поэзии последних нескольких лет, произносят слово "постконцептуализм", причисляя к нему, как правило, наиболее симпатичных критику авторов. Не будем оригинальничать и сделаем то же с Александром Скиданом.
Резкая смена манеры, произошедшая с поэтом в 1999 году, уже после выхода книги "В повторном чтении", сделала его едва ли не наиболее радикальным из тех, кто работает не с имиджем, а со словом как таковым, при этом смогшим не потерять ни лиричности при резкой смене интонаций, словесных пластов и культурных кодировок, ни пафоса при жесточайшей самоиронии. Так были написаны пока что опубликованные лишь в периодике поэмы(?) циклы(?) "Схолии", "Кондратьевский проспект", "Частичные объекты", "Большое стекло".
Это действительно постконцептуализм, без всяких кавычек. Рубинштейновская картотека не как каталогизация с последующей деконструкцией различных дискурсов, порой веселая, порой трагичная, а трансформированная в сложнейший контрапункт нескольких мелодических линий, характерных для собственно авторского голоса с врывающимися в поэтическую ткань как бы снаружи жестокими "шумами времени".
* * *
с гор приносила
поздний пешеход
эпиграфы
на золотых престолах
нагие души над рекой
дизъюнкции
плеоназм
реликты мира фантазий
окаменелости
застывшие формы
утонченность в изображении
частичных объектов
ироническая утопия
мертвенная идиллика
пепел на рукаве старика
<внезапное озаренье>
* * *
так как
все_таки
между тем
ввиду недостаточности
в то же время
иными словами
соответственно
в сущности
конечный словарь
из числа красных шаров
какова бы ни была
экономическая угроза
они говорят
они говорят
учреждение геометрии
семиозис
и так далее
подобно тому
декодированные потоки
децентрированный субъект
будешь залупаться - убьем
они говорят
они говорят
кризис метаповествований
последовательно
мимолетная мысль
я пропадаю я гибну
<кто они эти люди в черных плащах?>
маятниковая
структура фантазма
(Частичные объекты, "Комментарии" , 2002 № 22) 14
© S. Zaviyalov
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
