Наталья Семпер
ЛИЦОМ К ЛИЦУ С МЕЧТОЙ
Публикация М.Давыдова, вступительная статья B.Перельмутера
Так вышло, что автор этих строк оказался причастен к возникновению мемуаров Натальи Евгеньевны Семпер-Соколовой (1911-1995). И не косвенно. Мы познакомились в восемьдесят восьмом: она позвонила мне, узнав, что мною подготовлена к изданию первая книга Сигизмунда Доминиковича Кржижановского (Воспоминания о будущем. Избранное из неизданного. М., 1989), которого она близко знала в сороковых годах, в последнее десятилетие его жизни.
При первом же свидании я стал уговаривать ее написать о Кржижановском. Она отнекивалась, отказывалась, говорила, что все это - слишком личное, интимное, едва ли кому-либо интересно, да и ей "на старости лет" писать про то неловко. Я возражал, что ее воспоминания о писателе трагической судьбы, не увидевшем своих сочинений напечатанными и лишь через четыре десятка лет после смерти, наконец, встречающемся с читателем, бесценны. Тем более что сколько-нибудь достоверных непосредственных свидетельств о его жизни сохранилось ничтожно мало, все, кто были с ним хорошо знакомы, уже умерли, мне приходится буквально по крупицам выуживать хоть что-то из рассказов немногих людей, встречавшихся с ним случайно, эпизодически…
По счастью, меня поддержала моя добрая знакомая, сотрудница Гослитмузея Нина Мироновна Рубашева, пообещав Наталье Евгеньевне, что музей непременно купит эти мемуары - и они займут место в "фонде Кржижановского".
Так появился очерк "Человек из небытия. Воспоминания о С.Д.Кржижановском. 1942-1949" (Сигизмунд Кржижановсский. Возвращение Мюнхгаузена. Л., 1990, с. 547-567). Так началась семилетняя работа над мемуарами, результатом которой стала внушительных размеров машинопись, озаглавленная "Портреты и пейзажи. Частные воспоминания о ХХ веке".
Заглавие точное. Это книга о тех, кого уже нет, и о том, чего уже нет. О людях, замечательных для автора тем, что произвели впечатление именно на нее, Н.Е.Семпер, сыграли роль именно в ее жизни. Общепризнанных знаменитостей среди ее персонажей почти нет, если они изредка и появляются, то не на первом плане: она их видела, иногда разговаривала, не более того. Но жила среди других - тоже ярких, талантливых, самобытных, однако оставивших в истории культуры куда более скромный след. И все же - оставивших…
Попасть в этот круг ей помогло происхождение. Удержаться в нем - личные качества.
Ее отец - художник Евгений Гаврилович Соколов, из рода текстильных фабрикантов-меценатов Поляковых. Один его дядя давал деньги на Брюсовские издательство и журналы, в доме другого еженедельно собирались лучшие московские художники. Соколов учился в Мюнхене у фон Штукка, вернувшись, работал в театрах - у Корша, в Оперетте, в Большом… Оформил более трехсот спектаклей. Дом был открытым - там бывали режиссеры, драматурги, музыканты, артисты. Таков фон, на котором происходила своя жизнь единственной дочери…
Очерк о Кржижановском дал мне возможность определить, если угодно, степень достоверности воспоминаний Семпер. Кое-что из описанного ею, было известно мне из других источников, в том числе - документальных, в частности, из писем самого писателя. И совпало с ее изложением - до подробностей. Так что не возникло повода сомневаться и в остальном. Она тщательно датировала каждый эпизод. Поневоле подумалось, что вела дневник - и теперь пользуется им. Оказалось, что у памяти, острой и цепкой, есть иная опора - стихи. Их Семпер писала почти всю жизнь - и аккуратно датировала. Это и были ее дневники. Скажем, по лирическому циклу, посвященному Кржижановскому, прослеживаются точные даты того или иного события…
Кроме того, она, очень тщательная, дотошная в любом деле, за которое бралась (свойство, привитое отцом, - о чем рассказано в очерке о нем, упомянуто вскользь и здесь), не ленилась проверять все, в чем хоть сколько-нибудь сомневалась. Исключения редки - и характерны, пожалуй, для всех мемуаристов - когда упоминаются события, так сказать, "исторические", т.е. "общеизвестные", многократно уже описанные и задокументированные, вошедшие в таком качестве "в анналы" и чуть ли не в учебники. Именно тут и подстерегают промахи, впрочем, несущественные.
Потому "ошибок" у Семпер, верней сказать, "обмолвок", - совсем мало. Их легко обнаружить - и сделать, для себя, поправку. Вроде того, что Первый Съезд советских писателей открылся не весной 1934 г. (как упомянуто в предлагаемом очерке), а семнадцатого августа. На суть рассказанного это, повторю, не влияет - нигде.
Мемуары Семпер печатались - фрагментами - в журналах. Ныне как будто готовится книга, в чем - при нынешней издательской ситуации в России - уверенным быть не приходится…
Очерк о японском режиссере Хидзиката Ёси - седьмая глава этой книги.
Вадим Перельмутер.
ЛИЦОМ К ЛИЦУ С МЕЧТОЙ
Воспоминания о Хидзиката Ёси (1933-1937)
1
Пролог.
В начале 30-х годов ветер увлечений пригнал меня к японским берегам (не в буквальном смысле слова). Правда, увлечения сперва еще не было - просто я решила выучить какой-нибудь особенный язык в придачу к трем европейским, и тем повысить свою квалификацию.
Первым моим учителем был бывший царский офицер - драгоман его величества Первого восточносибирского полка Илья Ефимович Иванов. Очень высокий, очень худой старик с густыми седыми волосами и усами, одетый всегда в мягкий серый китель - человек по-военному строгий, но добрый. Он жил в широком трехэтажном доме по прозвищу "Циновка", напротив входа в Политехнический музей, построенном в XIX в. богатой дамой-филантропкой для бедных студентов и сломанном в XX в. при расширении Лубянской площади. Каждый этаж был опоясан бесконечным коридором с поворотами на четырех углах, так что можно было обойти его кругом; направо и налево - одинаковые двери в одинаковые, узкие комнаты: в одной из них на втором этаже обитали тесно и бедно Илья Ефимович и его простая скромная жена, Прасковья Ивановна.
Туда я приходила раз в неделю заниматься японским языком. Он обучал меня с азов практике чтения и перевода. Единственными тогда учебниками были Спальвин и "Токухон"; еще был у него толстенный растрепанный и пожелтевший словарь Позднеева в изгрызанной по углам обложке (потом он мне его подарил). Учитель-драгоман велел мне зубрить иероглифы и дословно переводить элементарные тексты учебников. Это скоро перестало меня удовлетворять, я училась в Институте иностранных языков, увлекалась общей лингвистикой, сравнением грамматических форм и недавно введенной в Москве фонетикой. Ничему этому Илья Ефимович внимания не уделял, и мне было скучно. К тому же, ему - семьдесят три, мне - девятнадцать.
Вторым учителем был совсем другой человек - дальневосточный профессор Николай Петрович Мацокин, автор нескольких книг и статей по этнографии Азии (1) Тоже высокий, но плотный мужчина лет сорока пяти. Бритый, небрежно одетый в какую-то фуфайку; общительный, энергичный. Он жил в захолустном, сплошь деревянном Самарском переулке, за парком ЦДКА: с одной стороны длиннейший забор парка на пригорке, с другой коричневые домики с садиками; их старые деревья смыкались над переулком, как над тихой речкой. На первом этаже одного домика, в просторной, почти не обставленной, но полной книг комнате жили вдвоем Мацокин и его жена - француженка Эрнестина Коффруа, красивая брюнетка, получившая образование в Сорбонне. Занимался он со мной вдохновенно, то тем, то другим, охотно отвечал на филологические вопросы и рассказывал о Японии, где ему удалось побывать до революции. Тогда и возникло во мне первое увлечение языком, занятия были интересные, эффективные... но длились недолго, с февраля до мая 1933 г.; их прервал сокрушительный роман: Мацокин влюбился в другую француженку, молодую и веселую Леонтину, блондинку, родом из нормандской деревни. Она была не то прислугой, не то официанткой в кафе. Тут уж было не до уроков. Он сразу бросил жену, и оскорбленная Эрнестина уехала в Париж. Через двадцать лет я узнала, что Мацокин был арестован, сослан в Магадан и скоро там погиб. Леонтину отправили в Вятлаг на 10 лет за то, что встречалась с ним полгода. Я пишу об этих людях, потому что "никто не должен быть забыт" - жалко всех, кто бесследно исчезает в безднах истории.
2
Третьим моим учителем стал граф Хидзиката Ёси из провинции Тоса на острове Сикоку, внук генро Сайондзи (2), основатель, директор и главный режиссер Shin Tsukiji Gekijo (3) самого революционного театра в Токио. Он приехал в СССР нелегально, под чужим именем Хонда, с целью изучить наши передовые театры. Меня направил к нему в ноябре 1933 г. старый друг отца режиссер Н.А.Попов. Вот я иду по Сретенскому бульвару, сжимая в кармане бумажку с адресом, предвкушая что-то необыкновенное, однако адрес не сулит ничего подобного: Ащеулов переулок, один из десятка дрянных переулков с дешевыми кирпичными домами, соединяющих Сретенку с Мясницкой. № 10 - именно такой дом: ворота - темный тоннель с плоским сводом, затопленный непроходимой лужей; за ним дворишко, тоже сплошная грязная лужа, тут и там расставлены кирпичи; пробираюсь по ним к открытой двери в подвал. Снизу, из дворницкой, валит пар, пахнет стиркой и котами. В тусклом коридоре, встречается баба в фартуке, кофта расстегнута, рукава засучены. Спрашиваю: "Где тут живет японец?" - "Эва, дверь направо" (обитая рваной клеёнкой). Неужели здесь?
Стучусь. Открывает он: "Я - Хонда. Входить, bitte". Небольшого роста, изящный человек в свитере и серых брюках; он чуть непропорционально сложен: довольно широкие плечи и узкие бедра, на вид слабые ноги. Лицо классической японской гравюры - черные брови вразлет, нос с небольшой горбинкой, полные округлые губы; блестящие черные волосы зачесаны назад от большого смуглого лба; почти женские руки, удивительно тонкие пальцы загибаются, как лепестки лилии. Да, похоже, настоящий граф...
Вхожу. Мне кланяется с улыбкой Умэко-сан, его жена - тоже классически-благородная на японский лад, но не очень красивая женщина с длинным лицом и большими глазами. В комнате почти нет мебели, в середине стол и табуретки, на полу чемоданы и коробки, кое-как навалены журналы и кипы газет. Сыро, с пятнистого низкого потолка свисает лампочка без абажура. Приглашают сесть не раздеваясь. Присаживаюсь на табуретку как есть - в шапке, в пальто и калошах - все равно пол грязный.
Сразу начинаю деловой разговор. Он согласен давать уроки в обмен на русский, так как ему очень нужно скорее научиться читать и говорить по-русски, - он собирается здесь работать. Сейчас мы объясняемся по-немецки (в 1922-1923 гг. он жил в Берлине, изучал режиссерское мастерство у Макса Рейнгардта). Умэко-сан хорошо говорит по-английски, помогает нам понять друг друга. Она - дочь банкира, чуть ли не миллионера Мисима, прекрасно образованна и музыкальна. Оба знают уже несколько слов и оборотов по-русски, я - по-японски, так что общий язык найден. Но заниматься начнём не раньше, чем они получат приличную комнату, им обещали скоро дать. У ног матери вертится маленький мальчик лет пяти, лезет ко мне на колени, вцепляется в воротник, хочет схватить за нос, но я не позволяю; мать схватила его на руки, извиняясь. Наверно, на моем лице выразилось удивление - мистер Хонда говорит, что держится теории свободного воспитания: ребенок может делать все, что хочет, расти как деревце в поле. Я осторожно предполагаю, что так может вырасти невоспитанный человек, а японцы ведь славятся своей вежливостью... Он возражает: это буржуазные предрассудки (такие фразы мы почти забыли). Предлагают чай, но я отказываюсь, вижу, хозяйство не налажено, ничего нет. Как можно любезнее прощаюсь и ухожу. Наверху опять прыгаю под дождем с кирпича на кирпич, переплываю кое-как через море в воротах, и выбираюсь в темный Ащеулов переулок. Необыкновенное впечатление, но совсем не то.
3
Хонда позвонил через две недели, и я отправилась вечером на Земляной вал. Он получил две комнаты в только что отстроенном 8-этажном доме современного типа, с большими окнами на площадь. Дом еще окружен заборами, вход пока кругом через двор, заваленный досками и строймусором. Лестница еще пахнет краской, квартиры не заселены - они первые, на четвертом этаже. Обстановки у графа все еще нет, но есть много ящиков, из которых он сконструировал мебель. С великой гордостью показал он мне свою спальню: вместо кровати - двухэтажное сооружение из щитов и досок, прикрытое синей занавеской: внизу спит жена, наверху - он (раскладушек тогда еще .не придумали, на тахту нет денег, на ящиках неудобно); театральный опыт подсказал режиссеру новое декоративное решение. Детей тут нет, оба мальчика отправлены в Иваново, в интернациональную школу-интернат. В третьей комнате этой квартиры поселился другой японский режиссер, Сэки Сано с русской женой Галей и трехмесячной дочкой. Хонда все еще жил в Москве инкогнито, но я скоро узнала его настоящую фамилию - Хидзиката. Когда мы подружились и перешли на "ты", я стала называть его просто Ёси, он мое имя Nalie произносил Нэри.
Ёси никогда не преподавал свой родной язык, и я тоже - пришлось нам сначала прибегнуть к импровизациям. Первый сдвоенный урок мы, знакомясь, кое-чем наполнили, но идя домой, я поняла, что надо брать инициативу в свои руки - сделать два учебных плана, продумать метод, достать материал. У него не было японских учебников, только брошюры и газеты, которые читать я не могла, а русский его разговорник тоже не годился для систематических занятий. Я решила заниматься самостоятельно, а приходить к нему, чтобы получать ответы на вопросы и усваивать произношение на слух, от меня же он мог получить и теорию и практику. Так постепенно наладилось наше взаимообучение.
4
Кроме политики и театра Ёси ничем не интересовался. Его увлечение коммунизмом было безгранично и некритично, и театр Цукидзи был создан с целью открыть глаза японским массам, приблизить революцию, создать левое искусство по образу и подобию советского. Ёси жил на грани влюбленности в нашу утопию, хотя, будучи беспартийным, он не участвовал в борьбе рабочего класса, - вероятно, не отпускал театр. Он безоговорочно верил всем догматам, не терпел никаких возражений, да и нельзя было в 30-е гг. возражать. Мне пришлось хвастаться достижениями, скрывая свои критические оценки хорошо знакомой действительности, а он отстаивал то, чего не знал. Он начисто отметал всю свою японскую культуру и возмущался, когда я говорила, что в Советском Союзе не отвергают русскую классику, например, Пушкина; русская поэзия, по его мнению, началась с Маяковского; он жил в плену идей пролеткульта, а у нас уже ввели соцреализм; он приехал в год "великого перелома" со взглядами Николая Островского и встретился лицом к лицу с Мечтой: предстояло познакомиться с ней поближе,..
5
1934 год я встречала дома с родителями и с гостями. Легли спать часов в пять утра, со стола не убрали. Проснулась в час дня, валялась в постели, когда послышался звонок. Приходящая домработница Паша, крепкая, добрая женщина, сказала, что меня спрашивает какой-то странный человек. Я, подумав, что кто-то из друзей некстати явился с визитом, надела халат и вышла в переднюю - Ёси! И не с визитом, а по делу. Он стоял в дверях, в своем черном кожаном пальто с кушаком и в кепке, очень растерянный, извинялся, что побеспокоил в праздник. Я тоже извинилась за беспорядок в столовой, присели. Он сбивчиво, даже робко, попросил меня стать его секретарем и переводчиком в Театре Революции, куда его направили на работу. Спросонок не могла решить сразу, обещала подумать. Вообще, это было бы неплохо: вместо двух часов в неделю общаться с ним каждый день, плюс карточки и зарплата. Я согласилась, и открылся еще один ряд не совсем обычных впечатлений.
В Москве тогда существовала Международная Организация Революционных Театров (МОРТ) - одно из эфемерных, но глобальных объединений, связанных с Коминтерном. Ее возглавлял маленький невзрачный еврей Генрих Диамент, штаб-квартира находилась на третьем ярусе ГУМа, в крошечной комнатушке, где теснились пара сотрудников и машинистка. Оформляться на работу, получать карточки и деньги надо было там, миновав сутолоку торговых залов.
В Театре Революции в 1934 г. главным режиссером был Алексей Дмитриевич Попов, человек стремительный, горячий, властный. Ставили пьесу Погодина "После бала" из колхозной жизни, пьесу насквозь тенденциозную, не имевшую ничего общего с настоящей деревней. Талантливая актриса Бабанова играла передовую доярку; был там и отстающий председатель, и герой-ударник, и злодей-вредитель, и весь прочий обязательный ассортимент персонажей. Декорации художника Шлепянова должны были изображать холмы: на фоне черного бархата высилось до самых колосников громоздкое сооружение из фанеры с выемкой посредине, выкрашенное серебряной краской. На первом плане - угол из досок, сиречь колхозная контора. Все было неестественно до смешного и возмущало меня, а Ёси не верил моим словам и безудержно восхищался. Сама работа наша приближалась к абсурду: между пятым и шестым рядом был втиснут столик с лампой, за ним сидел Ёси и, не переставая, чертил на мелких бумажках мизансцены, это была его обязанность, а я сидела рядом и переводила на какой попало язык то, что говорили актеры и что приказывал Попов, сидевший в первом ряду партера. Иногда приходил Погодин, садился около него, и они творили спектакль вместе. Ёси ко всему относился благоговейно, но на меня "чары кулис" не действовали никак - темнота, пыль и тоска по голубому небу, и так изо дня в день. Когда встречались непереводимые русские понятия, - например, валенки, подворотня, коромысло, ушат, я моментально рисовала их схемки на бумагах Ёси, объясняя шепотом, на ухо ему, для чего они предназначены. Пьесу "тянули за руки", она не нравилась актерам; сперва разбирали ее всерьез за столом, выматывая идеологию; потом разучивали куски в фойе - повторы неинтересного текста, стандартные диалоги не способствовали вдохновению, - и вот, наконец, на сцене, играют вымученно, делают вид, что увлеченно, выжимают из себя все, что могут (4). Ёси этого не замечал, он едва успевал чертить линии и точки, линии и точки. Он был совсем не нужен театру, его навязали "сверху", - он был фикцией, а я при нем фикцией при фикции. Директор и администрация относились к нам равнодушно, как к неизбежной нагрузке; актеры, не знавшие языков, почти не замечали японца, но довольно приветливо здоровались и прощались с ним. Его положение казалось бессмысленным и немножко унизительным; тогда, может быть, и зародилось в душе первое пятно сомнения, - кто знает, он был очень скрытен, упрям и умел владеть собой.
6
Однако я извлекла пользу из этого нелепого труда - узнала, чем живет театральное искусство в тот период его расцвета. Присутствуя на чтениях за столом, на "отрывках", "монтировках" и "прогонах", я прислушивалась к теории и практике, к их спорам, иногда очень оживленным, несмотря на скудость литературного материала. То были годы яркого разнообразия московских театров, надо было объяснять Ёси специфику их направлений. Театр Революции считал себя стоящим посередине между Художественным и Мейерхольдом, между "состоянием" и "формой". А.Д.Попов часто употреблял на репетициях, руководя актерами из зала, выражение "жест с прикидочкой на состояние". Чтобы понять, в чем дело, я прочитала "Работу актера над собой" Станиславского и пересказала ее содержание Ёси, но он этому методу не сочувствовал. Один раз Сэки Сано, его сосед по квартире, пригласил нас на репетицию "Дамы с камелиями" к Мейерхольду. Сэки работал там в интернациональной бригаде "помрежей". Он был совсем другим типом японца: насмешливый, почти развязный и очень самоуверенный человек этот был приверженцем конструктивизма и актерского формализма, он никого не стеснялся и вел себя у Мейерхольда, как дома. Мы с Ёси сели в третий ряд; переводить было не надо, я смотрела на сцену, и один момент вдруг открыл мне глаза на сущность этого вида искусства. Репетировали приход Арманда (Царев) к Мими (З.Райх). Сцена делилась выгородкой пополам - слева ее будуар, справа вход из передней. Еще молодой Царев входит справа с букетом цветов, стучится в дверь ее комнаты, - кажется, не трудно! Однако Мейерхольд спокойно заставил его повторить раз десять, если не больше, вдруг вышел из себя, сорвался с места в партере, легко и ловко вскочил на сцену и показал! Тут я поняла всё: его движения были безошибочны по форме, ничего лишнего. Японцы были в восторге, это шло от их собственного театра, который Мейерхольд хорошо знал, понял и принял. Мне стало ясно, чего не мог добиться Царев - этот чисто внешний аспект игры был ему не по нутру, впоследствии он перешел в Малый театр.
Так я работала с Ёси во мраке и в пыли до премьеры, до мая 1934 г., но весной неудержимо потянуло на солнце, на волю. Ёси научился немного понимать и говорить по-русски, мог обойтись без меня, и я уволилась по собственному желанию.
7
Первого мая Хидзиката ходил с театром на демонстрацию, видел на, трибуне Сталина и тысячи его портретов на машинах и в руках, видел колонны и знамена, слышал марши, песни, крики "Да здравствует!", "Ура!!!" Величественное зрелище, подъем масс возбудили его энтузиазм, он воспрял и был счастлив в те минуты, растворяясь в Мечте. Сожалел только, что там, на родине, пока это невозможно... но будет, непременно будет.
А дома родители мои решили, что пора снимать дачу в любимых местах на станции Влахернской, и назначили поездку на третье мая. Мне пришло в голову - не показать ли Ёси настоящую деревню? Он представлял её себе по этой постановке "После бала"... Предложила ему присоединиться к нам, и он согласился - проверить хотел мое недоверие к пьесе. Поезд в те времена шел полтора часа, подолгу стоял на разъездах, медленно полз на подъемах и поворотах; я не раз ездила, сидя на ступеньках открытой площадки старинного вагона. Москва сразу кончалась за мостом у Бутырской заставы, за ней - поля и леса по обе стороны одноколейной дороги. Канала еще не было, справа от Икши тянулось болото. Ёси смотрел в окно внимательно, не отрываясь, он еще ни разу не ездил за город. Ранняя весна: "травка зеленеет, солнышко блестит"; но деревья почти голые, в цыплячьем пуху. Во все горло поют жаворонки, зяблики, дрозды. На платформе в душу хлынул пьянящий воздух. Нас было семеро - папа, мама, я, двое знакомых, моя подруга, Ёси. За Шуколово, нашу деревню, краснеть не приходилось - красивая, еще не тронутая "цивилизацией" ХХ века. Про это я рассказала по дороге своему "яркокрасному" графу. Закусывали и пили молоко наверху у хозяев Власовых. Я показала Ёси большую светлую избу, русскую печь, сени, чулан, двор, хлев, инструменты (в том числе, a priori знакомое коромысло); пошли в сад, в огород, на задворки; показала погреб и сеновал.
С каким любопытством он всё рассматривал, какое напряженное было лицо! Какие задавал вопросы! "А тут что посеяно?" (между яблонями в саду) - "Ничего". - "Как так? Столько земли, почему?" - "Да, никак, просто так".
Понять этого японский рассудок не может. Его поразили трехметровые обочины, серьезно говорит мне: "У нас дороги отделены в обрез бамбуковыми жердями, точно по ширине двух повозок. За ними сразу рис или еще что". "А нам ни к чему, и так хватит!" - беспечно сказала я, и лицо его потемнело. В Москву ехал молча, задумавшись, пока мы болтали и смеялись. Расставаясь, ехидно спросила: "Ну как, похоже на погодинско-шлепяновско-поповскую деревню?" Он нахмурился и ответил: "Нет. Но Театру все дозволено".
8
Весной 1934 г. в Москве состоялся Первый Съезд писателей. Об этом важном событии написано очень много, ограничусь своей темой. Хидзиката был приглашен не только присутствовать на Съезде, но даже выступить от имени японских левых деятелей культуры. Он выступил с революционной речью, похожей на воззвание, перед всем миром, под своим собственным именем, и немедленно поплатился за это изгнанием: японское правительство лишило его гражданства и титула, закрыло театр и конфисковало имущество. Он стал бесправным и нищим политэмигрантом. На родине ему грозил арест, но и у нас положение иностранных коммунистов и левых беспартийных уже становилось ненадежным; в 1934 г. их еще терпели, Хидзиката получил временные документы, которые был обязан регистрировать два раза в год. Речь его на Съезде писателей была напечатана отдельно на японском языке, в этой книжечке поместили его портрет (5)
Как Ёси ни гордился и ни храбрился, утрата родины, которую он так дерзко и публично изругал, подействовала на него удручающе, а мелкие уколы и бытовые трудности советской жизни, от которой он стал зависеть, ввели в Мечту ферменты разочарования: светлая вера в наш рай на Земле немного померкла.
Он ушел из Театра Революции, почувствовав свою ненужность как режиссер и как человек. Вероятно, его стал материально поддерживать МОРТ, но об этом он мне не говорил. Он пробовал зарабатывать случайными переводами, но этого было мало. Умэко поступила корректором в Издательство иностранных рабочих, начала давать уроки в Институте востоковедения и шить платья артисткам - она получала намного больше Ёси, и это его, по-японски феодально относившегося к жене, раздражало и угнетало еще больше. Mais tu l'a voulu, George Dandin. Мы продолжали заниматься языками, спорить и дразнить друг-друга, размахивая красными плащами.
9
Июнь. Безоблачно. Жарко. Хозяюшка Нюша сгребает сено на усадьбе, а я сижу почти голая на суку у самой вершины старой плакучей березы, читаю. Вдруг она зовет: "Слезай скорее, к вам гости!" Спускаюсь по толстым веткам своего серого друга, стряхиваю мох, бегу домой, надеваю сарафан, иду, навстречу - Ёси... Приехал один - и нашел. Мама сажает за стол, обедаем на веранде, увитой хмелем. Затем он томно отдыхает в шезлонге - худой, аристократичный, в шелковой рубашке и светлосерых "гольфах", - рассказывает о своих делах. После обеда пошли гулять в овраг. Такой пластичный в городе, он кажется нескладным в деревне, никак не вписывается в природу; боится перейти ручей по бревну - подаю ему руку. Здесь заметно, как слаб и нездоров; у него туберкулез, постоянно болят глаза; спортом не занимается, курит много и пьет - водка ему нравится больше сакэ.
Идем по сочной траве, насыщенной колокольчиками, лютиками, ромашкой, но Ёси прелести их не понимает, он вдруг останавливается, восхищенный могучим чертополохом с темно-малиновым цветком на длинном колючем стебле - напоминает японскую графику? Он тянется к нему и пробует сорвать своими гибкими пальцами, на тонкой коричневой коже выступают кровинки. Не удаётся. Присев, я перегрызла стебель у корня и поднесла ему - на! "O, danke"… Чужое, жалкое существо в моем роскошном царстве; что привлекает его здесь, если он думает, что деревня - архаизм, если убежден, начитавшись модных теоретиков, что ее надо уничтожить, превратить в город, в мегалополис его Мечты? Идем, не торопясь, домой, в жаркую синюю даль. На Солнце ярко белеет колокольня среди лип. Да, Шуколово нравятся ему... но ведь не сознaется ни за что.
10
Хидзиката не был совсем одинок "на чужбине", левые корейцы и японцы составили в Москве небольшую общину; большинство из них жили в коминтерновской гостинице "Люкс" на улице Горького, рядом с бывшей булочной Филиппова. Они были радушными товарищами, но ходить к ним в гости было не так просто: надо взять с собой паспорт и получить пропуск, на котором отмечался час и минуты прихода и ухода - а что там скрывать? Быт? Покушаться на них никто не собирался. Это стесняло гостей, предпочитали встречаться у тех, кто жил в городе на квартирах.
Ёси и Сэки иногда устраивали чаепития или скромные ужины с японскими травками и закусками. Перестав работать в театре, я часто ездила на Земляной вал, помогала переводить разные тексты с русского на японский и обратно - это было очень полезно нам обоим, Ёси - мой дотошный филологический анализ, мне - современная политическая лексика. Попутно мы обсуждали и содержнание статей. Он мог уже говорить по-русски, с ошибками и с акцентом - ему не удавалось наше "л", он заменял его "р": ложка - роська, хлеб - фурэбу, люблю - рюбиру. Меня научили есть рис палочками; как ни старался Ёси отречься от своей нации, от этой привычки отказаться не смог.
Сэки Сано был "западнее" его без всякого принуждения, изнутри: сильно хромой, он ходил враскачку, фигура коренастая, лицо европейского типа, по-английски и по-русски говорил хорошо. Я побаивалась его усмешек и саркастических ответов. Познакомилась у них и с другими людьми. Самой интересной была Ясуко, дочь Сен Катаямы, лидера японских коммунистов. Лицом она была похожа на отца. Училась в Америке и вела себя по-американски раскованно, деловито; занималась спортом и танцами. У нее был самостоятельный характер и неженский ум. Общаться с Ясуко было приятно и легко, я бывала у нее в "Люксе", пили заграничный чай с пирожными, слушали японские пластинки - модные тогда шлягеры вроде "Гинза дoри" и народные песни. Летом играли в теннис на кортах "Динамо", зимой катались на коньках. Полной противоположностью Ясуко была ее сестра Тьёко (т.е. Чио-чио-сан) - очень замкнутая, застенчивая, почти неграмотная девушка из глухой деревни. Не знаю, отчего между ними получилась такая разница. Была там еще Тэруко, веселая круглолицая жена коммуниста Бирича; приветливый рабочий-комсомолец Тадзути, простой парень, друживший со всеми. Самой авторитетной личностью в этом обществе был кореец Роман Николаевич Ким, военный с "ромбом", сотрудник НКВД, притом оригинальный писатель. Мы все только что прочитали вышедшую тогда его книжку "Три дома, напротив соседних два", о характере японской литературы (6); мне очень понравился его острый, лаконический стиль и слог. Р.Н.Ким был всегда подтянут, холоден, вечно занят, так что виделись редко. У него было бледно-желтое интеллигентное лицо, тонкие черты... он жил в большой, неуютной квартире против библиотеки имени Тургенева, женат был на внешне-типичной еврейке, поэтому трехлетний сын его имел самую неопределенную внешность. О политике в этой компании не говорили, за исключением грядущей мировой революции, - в воздухе уже витала незримая опасность, за всеми уже следили, но не все об этом знали, чувствовали себя непринужденно.
11
Меня так часто угощали восточными деликатесами, что я решила устроить русский прием. В моей семье сохранилась традиция делать по праздникам пельмени (7). Сговорившись с родителями, я пригласила шесть японцев и двоих русских. Целый день мы втроем делали мелкие пельмени по сибирскому рецепту - 500 штук на 11 человек, и то казалось мало. Купили литр водки, сварили компот. Гости пришли вовремя, сразу сели за стол. Мама начала разливать по тарелкам - у нас полагалось есть до отвала, с бульоном и с перцем. Но... они едва-едва осилили по восемь-десять штук. Были, наверное, в ужасе от того, что папа съел сто, я - шестьдесят; папа был в ужасе от того, как Ёси пил водку: каждый глоток запивал полстаканом воды. Бирич и Коля Дмитрук пили и ели как следует. Умэко, Ясуко и Тэруко совсем не пили. Потом отодвинули стол и танцевали. Ёси нравилось танго с мамой, бывшей артисткой балета Большого театра - маленькой, легкой и ритмичной; я предпочла фокстрот с добродушным Такэути. Отлично танцевала Ясуко, она когда-то училась танцам в США. В общем, повеселились, но потом пришлось доедать пельмени втроем три дня.
12
В марте 1935 г. мои друзья неожиданно втянулись в одну постановку в московском Рабочем театре. Это была мало известная сцена в помещении Дворца пионеров около Мясницких ворот (бывший клуб Общества старых большевиков). Руководил труппой тогда еще совсем молодой режиссер Туманов, человек с большим апломбом. Он ставил советскую пьесу о современной японской жизни, о которой в театре никто ничего не знал. Один актер, знакомый отца, попросил меня нарисовать ему костюм. Я показала эскиз Умэко, она предложила сшить этот костюм, но Ёси не позволил ей идти в театр, он нашел нужным вмешаться и пошел сам (вместе со мной). Все недошитые костюмы оказались негодными балахонами, да и во всем остальном обнаружилось вопиющее невежество. Я предложила Туманову пригласить японцев как консультантов, он согласился очень неохотно, боясь потерять "приоритет". Однако надо было исправить развесистую клюкву, и в этом деле мы все приняли участие - Сэки, Ёси, Умэко и я (переводчик). Главную мужскую роль богатого японца играл талантливый актер Оленин. Он так увлекся ролью, что стал приходить к Ёси на дом репетировать её. Я поражалась точности, с которой он усваивал стиль, манеры, позы, жесты - их ему показывал Ёси, дорвавшийся, наконец, до режиссерского труда. Умэко сшила Оленину черное кимоно и хаори с гербами (8), он выглядел даже без грима настоящим японцем.
Несмотря на трения с Тумановым, недовольным нашим вторжением, спектакль получился удачный, и главное, без халтуры, без ошибок. Похвалили репертком и пресса. Мы получили даром билеты на премьеру, сидели в первом ряду - подозреваю, что нас приняли за каких-то важных птиц.
13
Вскоре им удалось немного заработать - Сэки и Ёси выступили по радио с диалогом двух средневековых самураев (пришлось обратиться к классике). У Сэки был бас, он играл старого мужественного воина Кумагая; у Ёси - баритон, он исполнил роль молодого Ацумори. Слушая их по радио, не узнавала их голоса - завывали и шипели, как коты, готовые к драке. Крайне условный язык был непонятен, после мне рассказали, что герои действительно объяснялись перед грозным поединком, это был отрывок из Хэйке-Моногатари. Передача дала мне то, что по книгам, да еще в переводе, представить себе невозможно.
14
Ветер увлечений... Я уже давно и по уши увлеклась японским искусством и литературой, самостоятельно занимаясь дома. К сожалению, это не касалось моего общения с Ёси, так как он не признавал этих ценностей. Он был в моей жизни первым живым представителем своей культуры, но толку от него было мало.
Еще в 1933 г. я купила книгу Н.И.Конрада "Японская литература" (Л, 1926) и с тех пор люблю ее доныне, даже ее особенный шрифт. Уже рассыпанная, немного желтая, она незаменима, через нее я вхожу в Ямато тамаси - японский дух. Прежние переводы кажутся мне лучше новых, в них скрыто много специфических настроений - читая, будто живешь в средневековой Японии. Я окунулась в озеро хэйанской поэзии, пропиталась ее ароматом; нашла желанную обитель для своего я в "Ходзёки" (9) буддийского отшельника-философа Камо-но Тьёмэя, даже попыталась читать его в подлиннике - открылось нечто несравнимое с переводом. Еще не зная ничего о даосизме и эстетике времен Танской династии в Китае, вступила я в пленительный мир восточного образа мысли с другого входа, через японскую литературу, и этот мир стал моим собственным на всю жизнь. Уроки языка перестали быть только уроками, посредством языка улавливался дух стихов и прозы, а также наоборот. И рисовала я тоже. У отца были две хорошо иллюстрированные немецкие монографии о Хиросиге и Хокусаи: вживаясь в них, я переносила их видение на красивую шуколовскую природу - иначе ее видеть не хотела и не могла... холмы, висящие во мгле, извилины оврагов, сосны... Наслаждаясь летом, я бродила в кимоно по склонам гор, в самые туманные дни, любовалась расслоёнными планами , тонким рисунком злаков и сочиняла танка. Потом мне попались прелестные очерки, легенды и сказки Лафкадио Хёрна, и хотя я читала их по-английски, это не мешало воспринимать их по-японски, у него удивительно чуткая душа и чистый язык. Потом был новый писатель - Акутагава, психолог, его "Расёмон" и другие рассказы. Во все эти мои странствования и впечатления Ёси не включался, он даже подсмеивался надо мной. Поговорить с ним можно было только об "Улице без солнца", пьесе Токунага о жизни безработных в трущобах Токио, но этой тематикой я была сыта по горло. В молодости мне хотелось витать в облаках.
15
Опять наступило лето, опять я в Шуколове на свободе. Раз в июне, приехав в Москву по делам, я позвонила Ёси. Обрадовался, сказал: "Хорошо ты здесь. Приходи сейчас, etwas надо тебе сказать". Отправилась на Земляной вал, и что же? Попросил меня снять дачу! Любое помещение в деревне, подешевле. Зная его как убежденного урбаниста, я удивилась и стала отговаривать его: и ездить далеко, и грязь под горой; то холодно, то жарко; нет керосинки, нет бидона и т. д... и вообще надо уметь жить так, как мы... Он уперся крепко, и я сдалась. Перечислила всё, что необходимо достать и взять с собой. Вернувшись, обошла всю деревню и сняла для графа Хидзиката пристроечку у Фёклы Талеевой за 50 (теперь 5) рублей.
Окошко выходило на задворки, склон горы под пшеницей и заказник вдали - в контурах его сосен было что-то японское, особенно при мгле. В хижине имелась печь со сломанной трубой, дубовый стол, скамья и нескладный топчан, покрытый грубыми досками. Через неделю, будучи в Москве, сообщила Ёси, что дача есть. Он был доволен, назначил день переезда с вещами. Керосинку, бидон и 7-линейную лампу купил.
В тот день я наняла телегу и поехала их встречать. Оглядевшись в хижине, сказали "0К." Умэко завесила окно полотенцем с острова Хоккайдо, на нем был редкий айнский орнамент. Стол накрыли клеенкой, на топчан положили сенник, постелили постель - стало более или менее уютно, несмотря на черные от старости брёвна стен и корявый пол. Я принесла им 10 литров керосина, научила с ним обращаться; хозяйка продала мешок картошки - жить можно... Первобытная тощая Фёкла сгорала от любопытства, следила за японцами и трепалась на деревне о своих странных дачниках, но и они с интересом присматривались к русской "туземке". Увидев у нас перед домом цветы, Ёси решил украсить свой неказистый вход (дверь хижины выходила на голый двор). Сеять и сажать было уже поздно, он изобрел другое: взял у хозяйки лопату и хотя взяться за нее не умел, сам выкопал у двери три-четыре ямки; потом выбрал в поле три-четыре куста цветущей ромашки и посадил в эти ямки - декорация готова! Мы с отцом сперва смеялись над ним, потом переняли этот опыт, но сделали все покрепче, отец был мастер на все руки и от меня требовал того же.
16
В разгаре сенокос. Я потехи ради иду с бабами сгребать сено в легком кимоно, они щупают его и расспрашивают про диковинную одежду, а я пользуюсь случаем и повышаю их культурный уровень. Обратно идем под руки по всей деревне, горланим частушки. Вечером Ёси и Умэко прошлись по Шуколову в русских рубашках, распевая протяжно-унылые свадебные песни. Население, конечно, высыпало за ворота поглазеть и послушать. Ёси полюбил сено. Часто приходил к нам в сарай отдыхать; я демонстрировала цирковые прыжки с поперечной балки в душистые, пушистые волны, днем он охотно валялся на сене, ночью спал в хижине - боялся змей и ядовитых насекомых, которых у нас не было и в помине. Как-то раз я поймала ежа, закатила его в панаму и принесла к ним показать: никогда не видел! До смешного сосредоточенное лицо: "Такое русский зверь..", - дотронулся пальцем, укололся, выступили кровинки. Ёж фыркнул, Ёси отшатнулся. Он сказал мне: "Я был на Гавайях, но ничего подобного не видел". Да, в Шуколове тогда было больше экзотики, чем в Гонолулу.
17
Иногда в воскресенье мы с мамой ездили в Дмитров за продуктами, Чего-чего только не было на базаре! Овощи, зелень, ягоды, мясо всех видов и живность; сметана, в которой ложка стоит, творог, и масло и т.п. А сколько прежней утвари - лукошки, решета, .грабли, корзинки, крынки, горшки... суровое полотно с Волги, чашки из Вербилок - много всего, - 1935 год не был таким нищим, как теперь думают. Крытый рынок еще не был построен, все лежало под небом на деревянных прилавках и на земле. Мама купила глиняный умывальник с ушками и забавным рыльцем (папа назвал его "циклопом"), набила мой рюкзак снедью, а живую курицу в закрытой корзинке несла сама (10). Идем со станции домой - с горы спускается навстречу знакомая неустойчивая фигура... Как подобает джентльмену, Ёси берет у мамы корзинку, тут курица вдруг громко раскудахталась, и он чуть не выронил ее, понес на вытянутой вбок руке, - я не могла удержаться от смеха. Из таких мелочей складывался во мне его образ.
18
Умэко ласково пригласила нас пообедать с ними, попробовать национальные кушанья, она получила посылку из Токио. Мама нарвала флоксов, к трем часам пошли втроем в "хижину на Хоккайдо". Потеснившись на лавке, сели за стол. Ёси и Умэко приветливо угощали; на первое - наваристый гонконгский суп, мясной с овощами и с сахаром, по пол-мисочки; на второе - чуть-чуть риса и по кусочку соленой рыбы, посыпанной илистым порошком; выпили но рюмочке сакэ; на третье - чай в черных лаковых чашечках с красным нутром, к нему какие-то комочки из муки. Поели, похвалили, поблагодарили, ушли. Дома достали из печки чугун щей и сковороду баранины с кашей, пообедали вторично, вылили по кружке чая со сладким пирогом.
19
Все лето - сплошные развлечения. Оно было жаркое, "тропики", и ночи сухие и теплые, как на юге. Походы в лес с отцом , купание где придется, теннис у Сперанских, часто гости - наши родственники, мои подруги. Неожиданно приехали Сэки с Галей, пришли в восторг от местности, сняли дачу в Целееве, соседней деревне за лесом. Здоровое, беспечное настроение изо дня в день.
Полнолуние. Полночь. Большой компанией идем гулять по склону горы в овраг и вдоль ручья. Фантастический вид - освещены вершины темных деревьев на круче, серебристые заросли в долине и легкий туман - почти что эстамп Хиросиге. Стрекот кузнечиков и резкие крики сов. Папа и мама ведут гостей, оживленно болтая о чем-то, а я иду поодаль рядом с Ёси и начинаю его дразнить, завожу нудный разговор об индустриализации и урбанизации колхозов - это его конёк, но он не слушает и не отвечает. Вдруг останавливается и смотрит на меня в упор: "Zum Teufel... Об этом после". - "А почему?" - "Это ...andere Sache, деловой разговор". Маска разъяренного самурая. "Ну, тогда о хэйанских стихах?" Маска искажается болью. Неужели прорвется, захочет излить душу? Нет. Закусив губы, идет вперед присоединиться к обществу. Догоняя их, думаю: не до политики ему сейчас. Наверно, схватила тоска по родине против воли. Может быть, эта прекрасная ночь, этот не совсем обычный вид напомнили что-то?
Но все-таки не раскрылся до дна.
20
23 августа - мое рождение, двадцать четыре года. Позвали японцев к обеду. Зная их мини-аппетиты, мама приготовила легкий суп из цветной капусты, жареную утку, разные салаты и сливы в сметане. Пришли они в своих вышитых крестиком русских рубашках и преподнесли мне гладкий сизый шар из туго связанных бутонов лопуха, "собачки". С их точки зрения таким должен быть европейский букет, хотя я не раз говорила, что понимаю искусство ikebana, и дарила им композиции из двух-трех полевых цветов и диких злаков. С благодарностью приняв этот шар-дар, я не сказала, что лопух не считается у нас парадным цветком, несмотря на то, что бывает силен и красив на корню.
21
Стойкость Ёси иногда удивляла меня. Люди, за границей привыкшие к комфорту, принципиально далекие не только от нашей, чуждой им природы, но и от своей, более близкой, они, преодолевая элементарные неудобства, провели в Шуколове весь отпуск и не пропустили ни одного выходного дня. Глубинные стимулы поведения, помимо внешне усвоенной коммунистической идеологии, были для нас непостижимы.
Однажды целую неделю не прекращался проливной дождь, даже речка вышла из берегов. По крутой деревенской улице стремились ручьи, стадо размесило непролазную грязь. В 10 ч. вечера семья наша мирно сидит дома при свете яркой лампы "молнии", читаем. Светло, тепло, а за окнами ливень плещет в бочках и ведрах, шумит на крыше и в листве. Только что приехал Федосей, наш хозяин, высокий мужик в высоких сапогах, говорит, залит весь луг, едва пролез. Через час кто-то постучал в окно - боже мой! Ёси! Открываю скорее; входит из кромешной тьмы. Кожаное пальто блестит, мокрые волосы тоже, лицо изжелта серое, губы синие. "Вот я... ми приехари"... - "Зачем?" - "Сегодня суббота, завтра Sonntag. Дай кирюти" (ключ от хижины хранился у нас). Надеваю плащ, беру фонарь. По улице не пройти - пробираемся усадьбами по траве, ощущаю всю остроту незабвенного момента. Не понимаю этого человека. Входим - при свечке сидит Умэко на постели, прикрывая полой пальто младшего сына (мальчика на несколько дней отпустили из школы). Капает вода, оба в какой-то прострации, ничего не делают, молчат. Керосинка не заправлена, лампа тоже. Я быстро наладила хозяйство, жалея, что сломана труба - печку бы затопить... Но в чем же дело? Оказывается, увидев, что луг стал озером, они пошли кругом через лес и овраг, заблудились, перепугались. Целый час искали мост, путаясь в зарослях, завязли в глине под горой. Но Ёси добился своего: если завтра Sonntag, надо быть на даче.
22
Радости лета кончились; холодно стало, серо и сыро, особенно без печки. К первому сентября они решили переехать в Москву. Все колхозники были заняты на уборке, и я упросила одного парня, типичного деревенского дурака, отвезти японцев на станцию. Санька навалил вещи на телегу, захлестнул кое-как веревкой, влез на передок и взял вожжи в левую руку (правая у него не сгибалась). Мы с Ёси уместились сбоку, свесив ноги, Умэко шла за нами пешком. Дорога - одни ухабы, колеи глубокие, кривые, - надо бы ехать шагом, но Санька-дурак лихо подстегнул лошадь под брюхо на повороте и воз тихо завалился набок. Мы успели спрыгнуть, а чемоданы, коробки, узлы раскатились по траве, посыпались кружки да щетки... Санька бил лошадь, ругаясь матом, а мы ползали, подбирая скарб. Ёси был поистине зол, но сдержан. Его бесило варварство, клубившееся в недрах его Мечты, унижало комичное положение, казавшееся ему трагичным, т.к. у него не было чувства юмора, облегчающего невзгоды. Наконец, до станции добрались, перетаскали вещи на платформу, погрузили в вагон. Паровоз подождал, пыхтя и выпуская пар, потом тронулся и, лязгая буферами, поезд поплёлся в Москву. А я, возвращаясь в Шуколово, пыталась обобщить опыт этого необыкновенного лета: что привело сюда яркокрасного графа? Свежий воздух? Любопытство? Проверка моих слов? Пересмотр взглядов на деревню - или глубоко скрытая жажда естества и красоты?
23
Пока мы там гуляли, в Москве произошло крупное событие - состоялся VII Конгресс Коминтерна. Тактика "класс против класса" была заменена тактикой "единого фронта": произошел сдвиг в сторону сближения с другими левыми партиями. Хидзиката как политэмигрант был связан с этими кругами, вероятно, через МОРТ или МОПР, вследствие чего получил работу - перевод докладов Мануильского и Эрколи (Тольятти) на японский язык для Издательства иностранных рабочих, выпускавшего брошюры на многих языках. Без моей помощи Ёси не мог справиться с этой работой, плохо зная русский: он нес ответственность за каждое слово знаменитых лидеров Коминтерна, за форму и за каждый оттенок смысла этого материала. Пришлось мне сидеть у них целыми днями, подсказывая ему эти смыслы, разжевывать синтаксис и объяснять вовсе незнакомые слова. Интересная и полезная работа кипела, время летело, никаких споров, кроме языковых, - добивались абсолютной точности. Ёси наводил лоск на буквальный перевод, переписывая его на родной язык. Если не хватало немецкого, я звала Умэко, разъясняла суть значений с помощью английского, она передавала их Ёси. Иногда он вскакивал с места и бежал в соседнюю комнату к Сэки с политическими вопросами. Устав, делали перерыв. Умэко приносила из кухни скромный обед, пили чай с конфетами. Она играла на кото - этот дорогой инструмент ей прислали из Токио ее родители, Ёси аккомпанировал ей на сямисенею. Они пели студенческие песни, например:
Dekansho, Dekansho-de С Де(картом), Кан(том), Шо(пенгауэром)
Hantosha kurase, Полгода проходит,
Alo-no hantosha Другие полгода
Nete kurase. Спя проходят.
Потом опять садились за работу. Доклады были длинные, с ними провозились всю осень. Что касается идеологии, Ёси был не в восторге - как можно отказаться от тактики "класс против класса"? В душе он был не согласен с новой тактикой, в ней граф Хидзиката узрел элементы соглашательства с прихвостнями империализма, но раз Там решили, что так надо, значит надо. Он относился нетерпимо ко всему, что выступало за рамки тогдашней официальной догмы. Он приучил своего мальчишку плевать на портрет императора Хирохито и бить его кулаками - если заменить понятия на обратные, il etait plus royaliste que le roi (11) т. е. более красным, чем лидеры Коминтерна и рабочий класс.
24
Тем временем я продолжала заниматься языком и литературой; изучала японское искусство в Музее восточных культур и в гравюрном кабинете ГМИИ; всё это было очень интересно, и всё не меня не удовлетворял мой статус: в среде японоведов я "не имела лица". Несколько раз тщетно пыталась попасть в Институт Востоковедения, если не учиться, то хоть работать кем угодно - для беспартийных он был недоступен; помимо партбилета требовались еще три рекомендации чуть ли не из ЦК. Выписав разовый пропуск, я иногда околачивалась там в библиотеке, мне помогал проф. Бонч-Осмоловский, которого потом арестовали. Целый год мне голову морочил Р.Н.Ким - обещал место где-то, зачислил кандидатом куда-то, но из этого ничего не вышло; я не работала в ожидании этого таинственного места, промышляла уроками и халтурами, не понимая, что лезу в петлю. К счастью, меня не приняли "куда-то", и я осталась на свободе. Пробовала поступить в Ленинградский университет заочником или экстерном - тоже не удалось. Я ходила вокруг своих стремлений, как кошка вокруг плотно закрытой сметаны.
25
Ёси считал еврейский ум лучшим в мире - зрит в корень, видит всё без прикрас, осуществляет себя в жизни. С евреями приятно беседовать и легко вести дела, они понятны, близки японцам. Они дали нам Маркса, что может быть выше! И самых великих современных физиков, начиная с Эйнштейна. "А как насчет Иисуса?" - "Он тоже гений, но в другой области, он первый создал конкретную этику. Если б он жил теперь, он стал бы пророком коммунизма".
Как и когда зародились у Ёси эти убеждения? Надо напомнить, что в первый раз он был в СССР в 1923 году, проездом из Берлина в Токио. Он рассказал, как раскрыв газету, увидел экстренное сообщение об ужасном землетрясении в Токио, как бросился на вокзал в Берлине... Сверхзвуковые самолеты не летали тогда над континентами, над морями - ему пришлось тащиться три недели через весь Советский Союз, не зная, жива ли его семья; сибирская железная дорога еще "не пришла в себя" после гражданской войны и нелегко было тогда попасть на пароходе из Владивостока в Иокогаму. Длина пути и размеры России ошеломили и подавили молодого японца. Над страной витал неведомый революционный дух; проезжая мимо, он смотрел в окно, что-то слышал в вагоне о большевиках... не мог разобраться во всём транзитный пассажир, не знавший языка и всецело поглощенный тревогой о близких. Однако нечто новое проникло в его сознание - это был первый стимул увлечения коммунизмом, в нем зародилась мечта, он начал изучать марксизм-ленинизм, и через десять лет приехал сюда, чтобы познать ее изнутри.
26
В 1935 г. я не в первый раз поехала в Ленинград приобщаться к культуре. Ёси попросил меня передать пару книг самому Конраду. Я преклонялась перед этим ученым: как, познакомиться с ним лично?! Об этом и не мечтала.
Николай Иосифович Конрад жил на Петербургской стороне, сразу за мостом, на одной из улиц поблизости от Кронверкского проспекта, в сером солидном доме. Я вошла, робея, в его кабинет, обставленный старинным красным деревом. Сколько книг, ваз, редкостей, безделушек! В глубоком кресле сидел, небрежно закинув ногу на ногу, великолепный барин в черном шелковом хаори поверх белой рубашки с отложным воротничком. Большой лоб, под бровями темные задумчивые глаза; прямой нос, коротко подстриженные усы над тонким ртом. Он встретил меня, незнакомого человека, чрезвычайно любезно. Приняв книги, поблагодарил за них Ёси, просил передать привет и стал расспрашивать о нем. Заодно спросил обо мне. Пользуясь случаем, я пожаловалась на свое неопределенное положение; как быть дальше? Как получить официальную квалификацию переводчика? Он ничего посоветовать не мог, т.к. японоведение было тогда привилегией власть имущих, предложил получше изучить язык, может быть, я смогу добиться чего-нибудь на практике. Деликатность, утонченность его вкуса и манер окончательно покорили меня. В переднюю проводила его жена, Н.И.Фельдман, известная переводчица японских стихов. Эта маленькая женщина в теплом домашнем платье и фартучке, с какой-то диккенсовской прической и связкой ключей на поясе показалась мне чуть-чуть странной.
Через год или два Конрад был арестован и отправлен в Архангельскую область, люди говорили, что он там работал - подавал блатным шайки в тюремной бане.
27
В 1936/37 гг. мы с Ёси встречались редко - я стала референтом восточного отдела ВОКСа, там было много интересных иностранцев, книг, журналов и дел, поглощавших мое время и мой ум. Ёси тоже был где-то чем-то занят - я так и не узнала, кем он числился в наших казенных сферах - боясь нарваться на секрет, не расспрашивала его об этом. Несколько раз он опять звал меня поработать вместе над переводами разных статей, иногда заходил с вопросами, но языками друг с другом мы больше не занимались. Одно время он болел, обострился процесс в легких. Он стал другим, более замкнутым и мрачным, исчезла его детская любознательность, его запальчивость в спорах и товарищеская простота. Может быть, это было разочарование, может быть, осторожность - близко был 1937 год... Летом совсем не виделись, т.к. он уехал с Умэко в дом отдыха в Геленджик, а я провела свой отпуск в июле на Кавказе, в чудесном ботаническом саду ВИРа под Сухуми, где сняла комнатку у сторожа в тени пальм и цветущих магнолий. В июне, августе и сентябре ездила по выходным дням к своим в Шуколово, растворяться в природе.
28
Я вернулась в Москву к первому августа и поселилась одна в пустой квартире. На другой день пришла моя бывшая няня Маша, сразу бухнула новость: японцев выслали во Францию в двадцать четыре часа! Она едва успела выстирать им белье - не ведая, что творит, прокипятила нейлоновые комбинации Умэко, они исчезли в воде без следа... Маша плакала, просила прощения, Умэко смеялась, несмотря на спешку и разгром... из интерната приехали оба сына... Ёси ходил из угла в угол, мешал укладываться, молчал... У Сэки Сано - горе, его выслали одного, Галю с ребенком не выпустили, пришлось расстаться. Так, сбивчиво рассказала все Маша, передала сверточек "на память" и ушла. Я развернула его: картинка, висевшая у них над дверью (красная роза на золотой бумаге) и крошечная фигурка актера в роли... злодея. Больше ничего - ни книжонки, ни записки, ни слова, ни знака - хоть бы иероглифа "прощай". Признаться надо, я шибко рассердилась на Ёси - вот так, после четырех лет дружбы! Оставил, что попало под руку, сунул Маше без слов. Лежа на диване в неубранной комнате, я не могла простить ему такого конца. Это был конец моих занятий японской культурой, с этого дня я бросила все, и язык, и все свои надежды - наступали тяжелые времена... А может быть, не поняла я тогда символики этих даров? Может быть, в них был какой-то скрытый смысл, или надоело ему всё и все мы? Внутренний мир Ёси был и остался для меня тайной.
29
Эпилог.
В конце 50-х годов я случайно встретила в "Люксе" младшую сестру Ясуко и узнала о том, что было с ними дальше. До 1939 г. Хидзиката жил с семьей в Париже и работал в каком-то театре. Когда в Европе началась война и немцы, сокрушив линию Мажико, ворвались во Францию, парижан охватила паника, - сотни тысяч бросились бежать, куда глаза глядят. Хидзиката, изгнанный из Японии, ставшей союзником Германии в войне, человек, проживший четыре года в СССР, пощады от фашистов ждать не мог. Он тоже ринулся прочь из Парижа с женой и детьми, влившись в лавину машин на запруженных дорогах; они попали в Шербург, втиснулись в трюм переполненного парохода и два месяца (!) в духоте и давке, полуголодные плыли вокруг Африки, через Цейлон, Сингапур и Шанхай - домой. Как только Ёси вступил на родную землю, его схватили полицейские, ждавшие в порту. Он просидел в тюрьме два года, потом пришли американцы, освободили. Как этот больной человек мог выжить? Наверно, спасла незаурядная сила воли. Сэки Сано уехал в Америку, открыл свой театр и процветает. Ясуко перебралась туда же и открыла балетную школу. Сама 0тьё вышла замуж за грузина и осталась здесь. Симпатичный малый Такэути, коммунист Бирич и его жена Тэруко были арестованы в Москве. Так прекратила свое существование маленькая левая группа, называвшая себя в шутку "Shin seikatsu", что значит по-русски "Новая жизнь".
30
В 60-х годах я прочитала в "Новом мире" очерк К.Симонова о поездке в Японию, где, между прочим, он пишет, что его принял в своем театре Хидзиката-старший (первый сын его, Кэйта, тоже стал режиссером), - рассказал и показал, как он ставит "Нору" Ибсена. Это - последнее, что я о нем узнала.
Могла ли я понять этого сложного человека? Могла ли судить по нему о японском национальном характере? Нет, ни первое, ни второе сделать не могла. Очень была неопытна и полна задора - мне двадцать два, ему тридцать шесть, он уже много пережил до и еще больше после, у нас: бесправие, безденежье, безличность и утрату Мечты. Приехал с иллюзиями, уехал без них, не подавая вида, возмущаясь в душе. С одной стороны, я еще не знала тогда, что по мнению психологов, японское "я" не сконцентрировано, а диффузно, и что нельзя подходить к нему с "европейской" меркой. "Обыкновенных" японцев я не встречала, их традиционная психология была мне известна лишь по книгам, и то в аспекте истории и древней литературы - современные бужуазные романы тогда у нас не печатали. С другой стороны, все критерии были сдвинуты на сто восемьдесят градусов - меня окружали японцы-интернационалисты, вдохновленные классовой борьбой. Так что Ёси был совсем не типичен - им владело упорное, своенравное "я", он шел против ветра, угнетал свое национальное чувство, но глубоко внутри он был не тем, чем хотел казаться себе и нам. Ёси не вступил в партию, не бился на баррикадах вместе с рабочим классом - это был, в сущности, ein Theatermensch, как он любил называть себя, режиссер-новатор. В его поведении проявлялись иногда и национальные черты, и аристократические замашки, и результаты высшего образования - слишком отвлеченная вера в теорию, в голую идею помимо фактов. Настоящие революционеры были проще. Испытания в Москве, в Париже и в Токио после войны, должно быть, сломили упорство Ёси, он устал от жизни и в своем воскрешенном театре докатился до... Ибсена.
На крутой горе
Через сорок лет стою
Вечером во мгле...
Старый клён: тут с Ёси я
Укрывалась от дождя.
12.ХII.1989
Примечания автора
© N. Semper
© M. Davydov
© V. Perelmuter
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
