Лариса Алексеева

ГОЛОС, КОТОРЫЙ БУДУТ СЛУШАТЬ

«Вот уже сорок лет, как это несколько странное занятие является моей основной профессией», — напишет Л. А. Шилов в своей книге «Голоса зазвучавшие вновь», включив в ее подзаголовок: «записки звукоархивиста-шестидесятника».

Третье, значительно расширенное и дополненное издание книги вышло весной этого года. Лев Алексеевич успел представить книгу публике в малом зале ЦДЛ. На сцене висели давние афиши, приглашавшие услышать в Политехническом извлеченные из воскового праха голоса Блока и Маяковского, побывать на выставке «Звучащая литература», удивившей Москву в восьмидесятом своими необычными экспонатами. Зрители, улыбаясь обаятельному юмору шиловских воспоминаний, вглядывались в знакомые кадры фильма «Застава Ильича», пытаясь найти среди публики юношу, тайком записывающего любимых поэтов на магнитофон с динамика звукоусилителя. И конечно, включались фонозаписи, о которых автор — в который раз! — рассказывал все так же увлеченно, талантливо. В сентябре его не стало.

И книга о «странном занятии» оказалось просто книгой о жизни. В ней отчетливо слышен голос: «я счастливый человек», «мне повезло», «я записывал с удовольствием», «встреча доставила радость». Это о поэтах и писателях, с которыми общался, разговаривал, которых записывал на магнитофонную пленку сам или находил и переписывал редкие звучания — «для истории», как для себя, и наоборот. И других, чьи голоса воскрешал из небытия с помощью очень небольшого числа единомышленников (всех поименно назвал в своей книге), и тех «свидетелей» живых голосов, которыми увлекался столь же вдохновенно, как Блок Любовью Дельмас или Есенин Августой Миклашевской.

«Я всю жизнь этим занимаюсь исключительно ради удовольствия», говорил Лев Алексеевич, улыбаясь и будто слегка смущаясь оттого, что удивительное дело, которое ему самому так нравится, опомнившиеся соотечественники вдруг назовут как-нибудь громко, официально-значительно.

Пока не случилось, хотя результат полученного от жизни удовольствия потрясает: целый пласт отечественной литературы и культуры, выраженный в звучащем слове — записанном, сохраненном и откомментированным человеком, настроенным на слышание.

Этот уникальный фонд Государственного литературного музея составляет свыше 3000 единиц — несколько лет звучания! Но дело здесь не в количестве и даже не в качестве — составе и содержании собрания. На архивных полках, да и в домашнем пользовании ныне накопись «горы» звука. Кому, когда, для чего они пригодятся? Понятие уникальности звукодокумента весьма подвижно и напрямую связано с его востребованностью, использованием — здесь и сейчас. Имея это в виду, Шилов не раз повторял, что придерживается основного принципа: «Коллекция хороша не только тем, что в ней есть, но и тем, чего в ней нет». Его чутье и филологический вкус сделали собрание ГЛМ — по отбору литературных имен, точности отражения звуковых характеристик века — отменным. Молодые, маститые, великие, современники и участники событий, свидетели, потомки — весь ХХ-й, от Льва Толстого до Ахматовой и Бродского.

Что и сколько он сделал — сейчас даже трудно оценить: приходится признаться, что все еще плохо умеем работать со звуковым наследием. Мифический медведь, наступивший нам на уши, так там и топчется. Нет ни привычки, ни устойчивых навыков работы со звукозаписями как с историческими источниками, текстологическими документами.

То, чем занимался Лев Алексеевич, относилось, что называется, к «нетрадиционному» литературоведению, в некотором роде экзотике, вовлекая в столь отдаленные перспективы смысла, что… переставало быть ведением, превращаясь в со-творчество, со-мыслие, давало ощущение полетности мысли. Да и не все это умеют — слушать и слышать…

О своих предшественниках и старших коллегах — С. И. Бернштейне, начавшем записывать голоса писателей на фоновалики еще в 20-е годы, И. Л. Андроникове, осмыслившем феномен звукового документа и первым занявшимся возвращением в культурную жизнь голосов писателей в грамзаписях, — Шилов всегда говорил и писал с признательностью. Ему «повезло»: с обоими был знаком и дружен, приходил за советом, поддержкой, а главное, учился. У одного — тому редкому «чувству сегодняшнего дня, который завтра станет историей», деликатному соучастию в «составлении» звукового документа. У другого — искусству источниковедческого анализа и авторского комментария «звучащей литературы», тому самому слышанию слова, паузы, шероховатости, которые и делают фонозапись неповторимой. И теперь мы можем порадоваться за Сергея Игнатьевича и Ираклия Луарсабовича: их опыт не только был воспринят — закреплен, приумножен, ярко представлен в истории отечественной культуры их благодарным последователем.

Слово «звукоархивист», ставшее популярным в 70-е годы, после празднования столетия изобретения звукозаписи, вроде бы подходило для определения того, чем Лев Алексеевич занимался: собирал, записывал, восстанавливал, публиковал фонодокументы — был составителем пластинок, записей на СD, автором буклетов, дискографий. Но если честно, ограничить «удовольствие» Шилова исключительно интересами архивной или музейной службы не удается.

Не помещается он в эти рамки.

Да, читал лекции, водил экскурсии, выступал по радио и телевидению. Возглавлял отдел звукозаписи ГЛМ и был одновременно заведующим его филиалом — Домом-музеем Корнея Чуковского и основателем Клуба друзей Булата Окуджавы (того и другого записывал, выпускал пластинки). Но чтобы звук не оказался «пустым», удерживал голос говорящего, создавая вокруг него емкое информационное поле: делал фотографии, снимал процесс записи на кинокамеру. Сравнивал, думал, догадывался. И писал обо всем этом книги.

В музее к его занятиям относились уважительно, но отстраненно, полностью доверяя и не вовлекаясь в процесс. На выставках, в экспозициях привычно помещали писательские автографы, книги, фотографии, рукописи, не слишком понимая, как поступить с голосом. Выставка «Звучащая литература», хотя и удивила, но ситуацию сдвинула ненамного. А сам он никогда не педалировал значения своей работы, да и среди коллег за чайным столом не очень о ней рассказывал.

Ревнители "честных правил" видели в этом некоторое лукавство, этакое "себе на уме", поэтому в музейном мире шиловская особость, отдельность всегда чувствовались. При этом замечательно, что известного музейного снобизма Лев Алексеевич был лишен абсолютно.

На «чистопородного» архивиста он тоже не походил — ни внешностью (красив!) и темпераментом (не хочу никого обидеть, но возможные исключения типа не отменяют), ни природным изяществом и артистизмом, которые нуждались в аудитории, просились на публику. Занимаясь звукозаписью, более всего беспокоился о ее трансляции — популяризации фонодокументов, их полноценном функционировании наряду с рукописными, печатными, визуальными источниками.

И здесь произошел тот прорыв, который сделал Шилова — филолога, звукоархивиста и музейного работника — известным всей интеллигентской Москве тем самым Шиловым.

Вообще-то, ни в нем самом, ни в том, что он делал, не было ничего громкого и пафосного. «…Обо мне если и напишут в каком-то словаре, то напишут, что Шилов отыскал и реставрировал такую-то запись, или издал такую-то пластинку, или записал голоса таких-то поэтов… Что же — я не обижусь: мне повезло вот так реализоваться», — признавался в одном из интервью.

О, Лев Алексеевич, как иначе будут помнить Вас те, кому хоть однажды довелось Вас слышать! Назвать эти выступления интересными, умными, эффектными — действительно потревожить воздух зря. Здесь была какая-то тайна превращения публики в коллег, друзей, единомышленников. В слушателей. Люди уходили, удивленные и тем, что было сказано, и тем — как…

Это был сотворенный жанр, который я бы назвала игровой (театральной) звукоархивистикой. Многое Шилов почерпнул у Андроникова: умение создать интригу документального рассказа, срежиссировать и отыграть выступление голосом, интонацией, жестом. Но в искусстве вписать в этот спектакль звук, сделать его и партнером, и героем действа, заставить вслушиваться в «шипение» и несовершенство механической записи, сбивчивость чужой речи он, пожалуй, превзошел маэстро, подражая, сделался неподражаемым. Его «исполнительская манера» — тембр голоса, интонация, мужской шарм, акценты и невыразимое «что-то еще» приковывали внимание любой аудитории. Ушами любят не только женщины.

Последнее его выступление на телевидении — три (!) вечера кряду — в программе Александра Гордона перекрыло по звучанию всех гостей популярного ведущего. По отношению к экрану это было почти забытое удовольствие: несуетное обаяние интеллигентной речи…

В книге об этом сказано совсем скромно: «работая со старыми звукозаписями, я все больше убеждался в том, как важна — в структуре передач, где они используются, или на вечерах, где они демонстрируются, — как важна роль посредника. Самая плохая по качеству звучания фонограмма будет внимательно прослушана, если человек, находящийся в кадре, или у микрофона, или на сцене, или в классе, или, наконец, в Интернете, достаточно авторитетно и заинтересовано объяснит, в чем ценность этой фонограммы, и вместе с аудиторией будет ее слушать». Конечно, профессиональный комментарий имеет шансы привлечь внимание аудитории, но обеспечивает успех нечто другое. Что же?

«Почему-то нам особенно приятно слушать голоса тех писателей — они могут быть и не очень знамениты, — в личностях которых есть что-то особое. Да, именно в их личностях. И когда мы не только читаем их прозу или стихи, но и слышим их голоса, это доставляет нам дополнительную радость».

Собой, своей личностью, Лев Алексеевич умел доставлять огромную радость. И главный инструмент, которым он это делал — собственный голос, безукоризненно ему подчинявшийся. Неторопливый, порой вкрадчивый и острожный, а то вдруг набирающий темп, начинающий взволнованно вибрировать в каком-то другом диапазоне и снова сдержанный, спокойный. Сценография голоса обязательно присутствовала в его выступлениях, лекциях, экскурсиях. Ведь он знал, был уверен: голос может выразить самое главное в человеке.

И в повседневном общении пластика шиловской речи действовала завораживающе: великолепный рассказчик легко перевоплощался в самого чуткого и заинтересованного слушателя, расположить к общению умел любого и постоянно тренировал этот навык. Один из наших разговоров в Переделкине был именно об этом. Как встретить людей, приехавших в музей, как спросить о дороге, электричке, как улыбнуться и бархатно: «Возьмите этот букетик маргариток».

Думаю, что «аттрактивные свойства» этих маргариток были куда сильнее впечатления от музейных экспонатов. Во всяком случае, свои три белых цветочка я помню до сих пор, да и кто-то из коллег вспоминал о них тоже.

Последний раз в Переделкине были с Мариной Соколовой (тогда — ученый секретарь Мандельштамовского общества) в Крещение, мороз стоял вполне «праздничный». Окончательно замерзнув, все-таки решились заглянуть в Дом Чуковского, к Шилову, хотя о приезде не предупреждали и знали, что нездоров… Пожалуй, только первые секунды он был «не в образе», а дальше та же улыбка и самый радушный прием с чаем и пирогами, которые привезла жена, Нина Григорьевна, приехавшая буквально следом. Мы были «снегом на голову» обоим, но Лев Алексеевич, поддерживая беседу, был безупречен, только скоро начал уставать, и мы, заметив это, торопливо распрощались…

Кажется, что этот голос не был создан для споров, дискуссий, любого резкого звучания. Представить себе Шилова в ситуации конфликта, разговора «на повышенных тонах» просто не могу. И не то, чтобы неприятности обходили его стороной — желающих объяснить, скомандовать, поставить на место, нагрубить всегда хватает. Просто этому человеку однообразие звука, будь то интонационная бедность скандала или холодность тона, не подходили.

В книге есть такие слова: «Со временем я стал уже не так болезненно воспринимать заведомое неприятие работы, которая мне казалась и кажется столь важной». Это о тех, кому он приносил реставрированные, добытые кропотливым трудом из нетей, записи на экспертизу — слышавшие живой голос друзья, возлюбленные, современники, чьи оценки далеко не всегда отличались объективностью или корректностью. Но оцените продолжение фразы: «зато как много и каких существенных, подчас совершенно уникальных сведений о писателе можно почерпнуть от этих мемуаристов! Причем важно именно их услышать, потому что в письменном тексте все выглядит несколько иначе». Из досадного, обидного несогласия вычленить голос, смысл — искусство невозможного…

Возможно, по той же причине — скудости, однообразию звука — Шилов не стремился к участию в научных конференциях, заседаниях, семинарах, хотя результаты его исследовательской и научно-практической работы вполне вписывались в проблематику источниковедения, архивистики, литературоведения, лингвистики или музейного дела. Но похоже, однотонная академичность противоречила выразительности, эмоциональной пристрастности его знаний. Литературная звукозапись в «популярных» рассказах Шилова обретала свою историю, но вот переводить ее звуки в сухую и строгую запись наукообразного текста ему не хотелось.

Другое дело книга. Здесь он чувствовал себя свободно, писал легко, слышно . Думается, именно писательское воображение и делало его звукоархивистику увлекательным, радостным занятием, а комментарий к нему очерками и новеллами, обладающими качествами настоящей литературы.

Как-то, в ответ на вопрос журналиста об автохарактеристике, Лев Алексеевич умно и изящно ответил, что человек часто сам себя чувствует совсем не тем, кем считают его окружающие и привел пример К. И. Чуковского. Дескать, серьезный критик, вернул литературе чуть не четверть текстов Некрасова, а сам в ней остался автором Мухи-цокотухи . Кто знает, может маргаритки у дома Чуковского и были тайным знаком таланта Шилова…

© L. Alekseeva

back

top