Лариса Алексеева

Евгения Ланг. Трое.
( к истории одного портрета).

Преднамеренность и случайность по отношению к коллекции или музейному собранию - вещи почти необъяснимые. Как они возникают, кто, когда и зачем собирает или приносит в музей бумаги, письма, книги, картинки - не имеет особого значения, поскольку все это живет собственной жизнью, неведомой и странной. Музей - всего лишь некое заповедное место, среда обитания, где есть шанс столкнуться-свидеться на полке, в витрине, наконец, в голове коллекционера, исследователя или кого-то другого. Vita nuova: отражения и знаки реальных событий в другом времени и пространстве, существующих по особым законам.

Евгению Александровну Ланг (1890-1973) как художницу и мемуаристку читателям журнала представил Вадим Перельмутер.

В предисловии к публикации мемуарного очерка "Рассказ о моей заграничной жизни"* он упомянул и о хранящихся в Государственном Литературном музее других ее воспоминаниях о Маяковском, а также последнем московском портрете Д. Бурлюка 1918 года. Так впервые Ланг, Маяковский и Бурлюк оказались в одном информационном поле. И… резко "пошли на сближение". Возник сюжет, в котором как в пазле соединились текст и изображение.

Сначала о тексте **.

Воспоминания о Маяковском Евгения Александровна начала писать в 1950-е годы, еще в эмиграции - в Париже. Вернувшись в 1961-м в Москву, снова и снова добавляла, правила и переписывала страницы по нескольку раз, не удовлетворяясь сказанным. В предисловии к одному из вариантов читаем: "Единственная ценность мемуаров - это их интегральная искренность, отсутствие всякого честолюбия и себялюбия и нежелание, чтобы они появились в печати еще при жизни пишущего. Пускай они останутся как документ пережитой эпохи и документ личности пишущего - и принесут когда-нибудь кому-нибудь пользу и моральную поддержку".

В искренности воспоминаниям Ланг не откажешь. И все-таки, это скорее намерение автора предать гласности, пусть и в не скором будущем, глубоко личное переживание, нежели органическое свойство сложившейся мемуарной записи.

Ланг вспоминает, живописуя: пытается найти художественную форму тому, что было прожито и пережито в далекой юности и когда-то считалось Любовью с большой буквы. Поэтому это не "ретроспектива" событий и состояний, скорее - их поздняя интерпретация, беллетризированный рассказ с элементами классической и современной литературы. Иначе - женская "история о любви", поведанная по всем законам популярного и поныне жанра.

Фабула этой истории выглядит примерно так.

Героиня - "Белый ангел", ангел-хранитель Маяковского, в которой он видел двойника, близнеца, собственное продолжение. С ней было покойно, но "нельзя же жениться на самом себе". На ангеле подавно.

Но и она с самого начала - со встречи на похоронах Серова в 1911 году - определила его как архангела с лицом современным и древним, молодой фигурой, к которой не трудно было "присочинить огромные мощные крылья". Словом:

Архангел-тяжелоступ -
Здорово, в веках Владимир!

"Ангельский чин" из Брюсова и Цветаевой складывается сам собой, но "женский роман" не предполагает комментария….

Девушку с букетом роз заметил и провел сквозь толпу Давид Бурлюк, который тоже вспоминал об этом дне: "Ее юность, мелькавшая то здесь, то там в похоронной толпе, черным потоком наполнявшем вдруг улицы Замоскворечья, разделявшейся на отдельные ручейки по соседним перулкам отгоняла стаи мрачных мыслей: о тщете славы, о ненужности искусства, жизни человеческой, которые иначе могли бы тяжко владеть всем существом моим. В этих невеселых обстоятельствах, сквозь заиндевелую слюду воздуха, девичьи щеки просвечивали как лепестки роз, а глаза синели лазурью над простором морским. Молодая женщина и смерть. Зима и весна, которой грозят неудачи и беды".

Но в ту зиму ухаживать за Женечкой Ланг начал Маяковский.

Отношения были вполне романтическими. "Мечтательный юноша", как называли Маяковского в доме Лангов, простаивал под окнами, эскортировал барышню до остановки трамвая, звонил в ее отсутствие, повторяя всякому, кто брал трубку, слова, которые девушка услышала за своей спиной в день первой встречи: он ее любит и будет любить за пределами жизни.

Те прогулочные отношения оборвались в одночасье. Маяковский вдруг исчез, а Бурлюк столь же неожиданно сделал Женечке предложение, которое было отклонено.

Затем Ланг вышла замуж, потом еще раз и ко времени следующей встречи - в 17-м - едва ли вспоминала давнюю историю, к герою которой когда-то отнеслась с высоты трехлетней разницы в возрасте "по-взрослому" снисходительно. Или, не поверив в искренность чувства, сочла настойчивые ухаживания "молодого Ромео" за шалость, футуристическую выходку.

Но со времени знакомства прошло уже несколько лет и теперь имя известного поэта гремело по Москве, будоража воображение и подогревая интерес нашей героини. Как, тот самый мальчик, кормивший ее пирожками на колокольне Ивана Великого? И, как и в первый раз, "антрепренером" будущих отношений оказался случайно встреченный на московской улице Бурлюк.

"- А вы помните Маяковского?… Помните, как он заявлял "всем, всем, всем о своей большой любви. Прямо в трубы трубил и мало что не бил стекла! - Ну в этом, сознайтесь-ка, Давид Давидович, вы были тоже виноваты с вашей манией рекламы и вашим "футуризмом". Ведь вы были на 10 лет старше М-го. Но теперь он вырос и ушел от "футуристической опеки". Это я ему все-таки преподнесла. - Но пока я это говорила, сердце билось: сейчас я узнаю что-нибудь о М-м…".

В том, что сообщил Бурлюк, было для Ланг и нечто "неприятное": о любви к замужней женщине, большеголовой и рыжеволосой, которой Маяковский посвящает всё написанное. И все же, интригующе добавил собеседник, "своей любви, своей молодости он все не забыл - не дальше как недели две тому назад он мне еще говорил о вас…".

Развитие событий легко угадывается: молодая женщина торопится за билетами на вечер Маяковского. В день выступления, подходя к Политехническому музею, она видит толпу, а возле кассы Бурлюка, вешающего картон, на котором написано, что все билеты проданы. Бурлюк, "сияющий как именинник", неприятен ей своим неизменившимся видом: "того же невероятного покроя сюртук, все тот же стеклянный глаз, все та же золотая лорнетка и те же лохматые волосы, которые он за пять лет не удосужился расчесать". Зато настоящий герой ослепителен: "он намного был выше всех, кто его окружал на эстраде. Плечи его стали шире и он не был больше похож на высокий тростник, который гнется от бури - теперь он скорее был похож на скалу, готовую противостоять любой буре… Огромная духовная сила чувствовалась в нем. Он не принимал никакой позы, он просто был там, где ему полагалось быть".

И опять дальнейший сюжет, поведанный на многих страницах, читатель может продолжить сам. Встреча, "звездное великолепие" над головой, трехмесячный "праздник любви" и положенное расставание. Причина - приезд Бриков в Москву, и перпендикулярное женское "или-или" в ответ параллельному мужскому "и-и".

"Я по профессии - художник и пишу эти страницы так же, как пишу свои картины: наблюдая жизнь и ее проявления и любуясь ее неисчерпаемой красотой и значительностью, - отмечала Евгения Александровна. - …Но искусство, конечно, не является аппаратом математической точности и в нем всегда есть эмоциональный уклон. Ведь картины всегда как-то похожи на своих авторов и их всегда легко узнать по "родственному сходству".

Эмоциональный уклон, и впрямь, превращает воспоминания Ланг в картины, которые можно было бы вешать на стену, если бы для них существовали подходящие рамы и гвозди.

Одна из них могла бы называться, почти по Пушкину, "Снежная метель".

"За церковкой был сад. Высокие деревья казались фарфоровыми. Я обогнула угол, долго шла по узкому переулку, извивавшемуся вдоль молчаливых замкнувшихся в недоверии домов. Нигде ни огонька, ни единой освещенной щели в окнах. Чувствовался за этими мертвыми окнами страх. Мне казалось, что я начинаю "кружить", как кружил снег вокруг фонарей. Метель все усиливалась. Ни единого встречного. Трудно было разобрать что-либо пред собой, до того снег крутился густо. Мне казалось, что я заблудилась…". Возникающий среди снега "вожатый" добавляет литературно-изобразительной выразительности фрагмента черты стопроцентного римейка: " - Женя! Это вы? Как вас сюда занесло в такую непогоду? - Это был Бурлюк! До чего же я ему была рада! С каким наслаждением я оперлась на его сильную руку. - Додичка, Циклоп - какое счастье, что я вас встретила! - Я закрыла болящие от снежных уколов глаза и дала себя вести".

Так "треугольник" смыкается еще раз. Мы оба, повествует далее Ланг, чувствовали себя "за бортом" жизни Маяковского. Здесь впервые ее интонация по отношению к Бурлюку меняется: "…Он занялся моим духовным выздоровлением, как врач занимается здоровьем своего пациента. Главным его лекарством было поддержать во мне веру в мою живопись. Мы вместе ходили по выставкам…Он меня "подхваливал", как дают подбадривающие пилюли…". Тогда Бурлюк стал для нее "единственным необходимым зрителем", сумевшим вернуть и радость жизни, и радость работы.

Повторное "сватание" Бурлюка, совет Маяковского принять его предложение и очередной отказ Ланг выглядят по отношению к реальности исключительно "эмоциональным уклоном", превращающим сентиментальную картинку в шарж на тему "Бесприданницы": орлянка в исполнении Кнурова и Вожеватова. Невольно начинаешь думать о том, что если такая ситуация могла произойти, то вся эта романтическая история действительно не более, чем трюк, разыгранный двумя друзьями в лучших футуристических традициях. К тому же, придерживаясь стиля мемуаристки, напомним еще раз, что один из них - счастливый муж и отец семейства, у другого - в разгаре роман с лучшей женщиной в его жизни, да и героиня наша немножечко замужем…

Пожалуй, на этом пересказ воспоминаний Е.А.Ланг можно закончить. Добавим, что сама она не была ими довольна и расстраивалась, что на бумаге выходит не совсем так, как помнится.

Масштаб событий менялся, корректировались оценки, угасали эмоции. На восьмидесятом году жизни, она напишет, что "переросла" свои воспоминания и то, что когда-то считала своей главной любовью, всего лишь эпизод, хотя и значительный, принесший свои радости, свое горе и "в каком-то отношении" повлиявший на ее личность.

Весьма серьезными были и внешние помехи. За некоторыми пассажами текста видится присутствие двух весьма предвзятых "редакторов", стоявших на страже "лучшего и талантливейшего поэта" эпохи - В.О.Перцова и Л.В.Маяковской, с которыми Евгения Александровна в эти годы много общалась. Более того: Людмиле Владимировне она была просто "обязана" своим возвращением на родину, где за Маяковского в то время шла настоящая война.

Сестра поэта неоднократно писала в ЦК КПСС, высказывая идею упразднения мемориальной квартиры Маяковского в Гендриковом переулке и создания другого музея "партийного типа" в проезде Серова - что в конце концов и произошло. Она считала, что сохранение дома в Гендриковом создает "возможность для "леваков" космополитов организовывать здесь книжные и другие выставки, выступления, доклады, юбилеи и т.п. Крученых, Бурлюков, Катанянов, Бриков, Паперных и проч., а может быть, еще хуже - разных Синявских, Кузнецовых, духовных власовцев, Дубчиков (так в тексте: правильное написание фамилии: Дубчек - Л.А.), словом, предателей и изменников отечественного и зарубежного происхождения".

Понятно, что Евгения Александровна, оказавшись в партии "правых", не могла быть объективной, как говорится, по определению. "Неправые" враги, с которыми боролась Людмила Владимировна, заведомо должны были стать и ее недругами тоже и это, увы, в воспоминаниях есть. Равно как и другие пассажи, касающиеся оценок "родительского гнезда" Маяковского и его "личных" идейных убеждений, которые читать просто невозможно - настолько искусственно они выглядят в тексте.

Другое дело - изображение. Здесь Ланг не приходилось быть на чьей-то стороне, кроме своей собственной. Поэтому Евгения Александровна говорила, что "картинки писать" ей намного легче.

То, что в коллекции ГЛМ оказался ланговский портрет Давида Бурлюка можно считать очередной случайностью или… "знаком судьбы". А как еще расценить тот факт, что синхронным мемуарному "треугольнику" оказался портрет не главного его героя?

Так или иначе, рисунок стал серьезным оппонентом Ланг-мемуаристке и по-настоящему правдивым свидетельством ее мастерства художника.

Перед нами не проходимец, позер или фокусник, скорее наоборот, человек, располагающий к вниманию, всматриванию, вслушиванию. Он некрасив, но в нем нет ни одной отталкивающий черты. Бурлюк вне футуристического образа и грима - тот самый врач, озабоченный здоровьем своего пациента, желающий ему помочь. Портрет искренний и по тому, как выглядит на нем портретируемый, и по тому, как относится к нему автор. Дружественная доверительность, вот, кажется главное, что связывает художницу и ее модель.

Это то, что в Бурлюке всегда ценил и Маяковский: "Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом".

О Бурлюке многие современники говорили как об экстравагантной личности, энергичном и задорном человеке, вожде и проповеднике футуризма. Он замечательно чувствовал слово, был изобретателен в живописи, но к себе, как к поэту и художнику относился вполне сдержанно. Его главный талант состоял в другом. Он действительно был щедр на общение, никогда не забывал никого, кто был близок с ним или с его семьей, о главное - умел видеть, увлекаться, "раскручивать" чужой дар, сообщая ему импульс уверенности и ускоренного движения. Именно это произошло и с Е. Ланг, которую, выделив из толпы однажды, не оставлял своим вниманием, помогая удержаться на орбите художества, не раствориться в романах, быте, женских историях.

Эпилог.

…Вскоре Бурлюк отправился к семье на Урал, затем двигался все дальше на восток, в Японию и оттуда в Америку. Ланг через год уезжает на запад, в Европу. Про Маяковского, оставшегося на опасной должности государственного поэта страны Советов, все известно.

Что называется, "все трое вышли на улицу и, пожав руки, разошлись в разные стороны"...

* TSQ, No 3 - Winter 2003

** Е.А.Ланг. Воспоминания о Владимире Маяковском и моей молодости. ГЛМ, Ф.242. Оп.1. Д.7

© L. Alekseeva

back

top