Николай Богомолов

ПУТЬ К ВОЛОШИНУ

Так случилось, что мы, долгие годы будучи с В.П. Купченко по именам и даже на ты, испытывая друг к другу несомненную приязнь, никогда не были особенно близкими людьми. Думаю, это объяснялось не только разницей в возрасте и воспитании, в жизненном опыте, пристрастиями, но и тем, что он в своей деятельности был мономаном.

Это замечательная порода людей охвачена всепожирающим огнем страсти к одному предмету внимания, и, перегорая в этом огне, или замыкается в довольно бесплодных с точки зрения историка литературы словах беспредельного восхищения, или же - это случай значительно более редкий - порождает универсальных специалистов, осмысляющих путь своего героя во всей полноте связей с ему современной культурой, с окружающими людьми, с традицией, наконец. Володя Купченко прошел второй путь с поразительной полнотой и ясностью.

Выпускник провинциального журфака начала шестидесятых, он долго выдавливал из себя наследие времени и места. Письма его к Илье Эренбургу, о которых рассказывает Б.Я. Фрезинский, очень точно рисуют облик молодого человека эпохи оттепели, открытого любому слову, кажущемуся нестандартным. "Люди, годы, жизнь" для них были универсальным чтением, потому что называли долго запретные имена и намекали на что-то совсем неизвестное. Вдруг оказывалось, что мир культуры не сводится к тому, что можно найти на полках библиотеки - пусть даже областной.

Очень многих подобное чтение манило в никуда. Действительно, не всякому хватает темперамента для тщательных книжно-архивно-библиографических разысканий, поездок в другие города по следам вдруг чем-то заинтересовавшего человека (в Баку к Вячеславу Иванову, в Киев к Булгакову или в Воронеж за Мандельштамом), встреч с чудом уцелевшими современниками и современницами, к прослеживанию ответвляющихся линий, в середине или конце которых могут таиться открытия, а может и ничего не таиться. Куда проще было ограничиться мерой официально дозволенного. И все же время от времени возникали частные или даже групповые (что было хуже, ибо могло быть в известных сферах квалифицировано как создание преступного сообщества) инициативы, когда оказывалось, что кто-то посвятил себя изучению Пастернака или Цветаевой, Кузмина или Вагинова, Крученых или Тихона Чурилина. На папиросной бумаге перепечатывались не только "Раковый корпус", "1984" или "Реквием", но стихи и проза, не несшие прямого политического воздействия.

Думаю, что по стране расходилось не меньше самиздатовских сборников Гумилева и Хармса, чем книг немедленного действия. И очень часто за этими сборниками стояли конкретные люди, вытаскивавшие стихи из государственных и частных архивов, следившие за точностью отдаваемого в перепечатку текста и вписывавшие непонятые машинисткой слова, наращивавшие добытые другими - безразлично, в СССР или за его пределами -- знания. Из небытия лепились облики тех, кто был навсегда, казалось бы, изъят из памяти, от кого не оставалось почти ничего. Вдруг выяснялось, что рукописи хотя и горят, но далеко не все, и найти их - ничуть не менее важно, чем сочинить крамольную песенку или анекдот, даже чем напечатать их.

Володя начинал как журналист и краевед. "Остров Коктебель" -- называлась его первая тоненькая книжечка о Волошине, и не только о нем. Изящно написанные, занимательные очерки вполне могли бы стать хлебным заработком на долгие годы. И директорство в волошинском доме сулило немалые блага. Не мне судить, что заставило его свернуть с этих многообещавших путей. Это могла быть невозможность ужиться с советской властью в ее особом, украинском варианте, -- а без этого никакая деятельность музейного работника была невозможна. Это могло быть полное бессребреничество, лишавшее неминуемую хозяйственную деятельность привычной смазки. Это мог быть отеческий пригляд родных органов, приведший к обыску и изъятию многих материалов (помню, как в семидесятые годы Е.Ф. Никитина отказалась дать мне "Демоны глухонемые", не испугавшись доверить прижизненного Гумилева). Повторюсь - не знаю. Да, может быть, Володя и сам не знал, как и когда началось в нем стремление понять своего героя не как сторонний наблюдатель, а как ученый-аналитик. Есть вещи, журналистским пером не объясняемые, да и понять-то их можно, только если погрузиться в мало уже кому ведомые вещи. Очень легко и приятно написать про милого толстого Макса, охотно привечавшего под своей довольно нищенской крышей многочисленных знакомых, полузнакомых и почти уже вовсе незнакомых людей. Очень притягательны анекдоты и словечки вроде "обормотника". А если еще прибавить некоторую порцию любви и мистификации из истории Черубины в ее легко доступной для массового потребителя интерпретации, то вообще получится благостная картинка, за которой никак не увидать подлинные трагедии Волошина.

На какой-то развилке Володя выбрал путь ученого, а не вполне почтенную дорогу музейщика, журналиста, популяризатора. И то, что вся его страсть мономана ушла на это, оказалось благом для многих и многих, а прежде всего - благом для его героя. Пока был Купченко, можно было почти полностью доверить ему заботу о наследии поэта. Наверняка было вызвано внешними причинами, но очень симптоматичным оказалось, что изгнанный из волошинского Коктебеля Купченко обосновался на жительство в конце концов (только поздно, ах как поздно!) в пятнадцати минутах ходьбы от волошинского архива.

Конечно, еще совпало и время володиной жизни со временем идеологических уступок. Но ведь надо было надеяться на то, что в какой-то неизвестный момент рухнет стена советского идиотизма, стена, казавшаяся не менее прочной чем берлинская. Да, конечно, под нее подкапывались, а некоторые идеологически проверенные (к которым Володя никогда не относился) могли официально преодолеть границу, однако не так много было тех, кто в нужный момент оказался готов профессионально представлять прежде запрещенные тексты.

И с этого момента Володя начал делать для своего героя все, что только может сделать ученый. Он приготовил тексты лучшего пока волошинского собрания стихов - в "Новой библиотеке поэта" -- и успел начать десятитомное собрание сочинений. Он напечатал "Историю моей души" -- дневник, где перед читателями приоткрывается интимный Волошин. Автобиографическую прозу. Часть записных книжек. Несколько важнейших эпистолярных комплексов (и теперь неизвестно, кто будет публиковать то, что Володя сделал лишь частично, -- переписку с М.В. Сабашниковой, с Черубиной де Габриак, с А.Р. Минцловой). Он написал биографию Волошина, и даже в двух вариантах. Наконец, "Труды и дни Волошина" -- летопись его жизни и творчества.

Само собою разумеется, что безо всех этих книг невозможно писать ни о самом Волошине, ни о его соседях во времени. Но, может быть, еще важнее то, что желающий видеть будет теперь видеть совсем иного Волошина, не такого, как прежде.

Это, прежде всего, Волошин-антропософ, Волошин-оккультист. Над его стремлением проникнуть в незримую человеческими глазами природу вселенной и самого человека многие посмеивались, но сам-то он искренне верил в то, что слышал и читал, и только учитывая теперь обнародованные материалы можно будет адекватно трактовать историософские стихи и поэмы эпохи гражданской войны и двадцатых годов, -- то лучшее, что он оставил как поэт.

Это человеческая трагедия, когда одна за другой уходят прочь любимые женщины. Клубок башенных страстей навсегда уводит Сабашникову, напряжение мужских самолюбий лишает Черубины де Габриак, но переживания связанных с ними лет уже навсегда определяют сознание Волошина, и поэзия приобретает иное измерение (особенно если учитывать, что и в том и в другом случае переживания слишком человеческие умножались на глубинную мистику).

Это отношение Волошина к мировой культуре в самых различных ее проявлениях. Литературу, пластические искусства, театр он видел столь своеобразно, что понять именно его, волошинское отношение к ним можно, лишь отчетливо понимая, как в его сознании преломляются французские стихи и газетная хроника, японское искусство и оккультные трактаты, беседы с друзьями и политические события. Его своеобразие очень часто видно лишь на фоне чужих текстов, обнаружить которые бывает не так-то просто, -- и Купченко делал все для себя возможное, чтобы ввести в сознание нынешних читателей такую основу.

Это обнажение противостояния Волошина с современными ему социальными установлениями в любом изводе. От наивного студенческого революционаризма до ожесточенных столкновений последних лет с дышащими ненавистью окрестными крестьянами Волошин пестовал свою особость, право быть непохожим на других, право жить так, как ему представляется нужным (при естественном условии невмешательства в устремления других людей), -- и по-настоящему понять это можно только учитывая те пласты биографии, которые приоткрыты разысканиями и публикациями Купченко.

Одним словом, современный читатель, не поленившийся прочесть труды Купченко, получает возможность увидеть несравненно более сложную и интересную личность его героя, к которой сам исследователь долго и не без труда пробивался. Теперь именно от этого понимания Волошина поэта, художника, человека будут еще долгие годы отталкиваться настоящие читатели.

Начав с упоминания о мономании, я должен был бы сказать и о том, что среди разысканий Купченко есть работы о Мандельштаме и литературной Феодосии времени гражданской войны, о собирателе документов современной истории Е.Я. Архиппове, о М.С. Волошиной, что очень часто он вроде бы попутно удивительно точно и разносторонне характеризует тех волошинских собеседников, о которых нужно сказать, -- но это уже особая тема. Так же как особая тема - умение Володи сотрудничать с другими людьми. Не всегда простой в общении, он смирялся в тех случаях, когда это было нужно для пользы дела, -- но и об этом говорить не мне, ни разу с ним вместе не работавшему.

Главные слова, которые нужно произнести после всех этих рассуждений и наблюдений, -- слова о том, что все сообщество людей, так или иначе занимающихся литературой начала ХХ века, пока понимает только внешнюю сторону потерь, связанных с володиным уходом из жизни. Мне кажется, что еще очень долго мы все будем ощущать лакуны в наших знаниях (а стало быть, и в понимании своего предмета), возникающие после его смерти. А те, кто его знал, знал хотя бы немного, будут чувствовать отсутствие рядом с собой истинного праведника.

© N. Bogomolov

back

top