М.Я. Вайскопф. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. 2-е изд., испр. и расшир. М.: РГГУ, 2004. 686 с.; М.Я. Вайскопф. Птица-тройка и колесница души. Работы 1978-2003 годов. М.: НЛО, 2003. 576 с.

Надо отдать должное экстравагантной честности М. Вайскопфа в оценке нынешнего состояния филологии. Подобно тому, что многознание уму не научает, так и многокнижие не избавляет науку от белых пятен: сюжет действительно не изучен. Описать жизнь званскую совсем не то, что вывести общий знаменатель творчества, понять главную фигуру мышления автора, полагаемого нами в классики. Именно семантика - сильная сторона творчества М. Вайскопфа.

Совершенно не случайно два крупнейших московских издательства - РГГУ и НЛО - предприняли переиздание его монографий и статей. Переизданные спустя десять лет, книги хранят свою актуальность (и даже по-прежнему служат предметом смутных плагиаторских желаний). Трудно, впрочем, назвать нынешний "Сюжет Гоголя" переизданием: книга, 10 лет назад ставшая раритетом, увеличилась раза в полтора. Сюжет Гоголя значительно обогатился, главным образом, за счет "ближайших контекстов Гоголя", как называется одна из новых главок книги. Ближайших, но при внимательном и умном чтении, развертывающихся в многослойные подтексты - от Яна Потоцкого к "Поймандру", от Кирилла Иерусалимского к гностикам и маркионитам и т.д. Гоголевские тексты образуют верхушку айсберга, чью скрытую часть богато и репрезентативно представляет в своей монографии Михаил Вайскопф.

После чтения "Сюжета Гоголя" остается необычное послевкусие. Автор, которого и так уж, казалось бы, изучили вдоль и поперек, вдруг предстает совершенно неизвестным лицом, - подобно тем своим персонажам, чьи проткнутые и запечатанные, закрытые ширмой или скрытые облаком лица М. Вайскопф справедливо возводит к теософскому образу скрытого Бога, покрывала Изиды. Аналогия эстетической деятельности автора и героя последовательно проводится в книге о Гоголе: Вайскопф реконструирует "сюжет Гоголя" и убедительно показывает, как этот сюжет реализуется в параллельных фикциональных и экзистенциальных стратегиях.

И по-прежнему автор остается внеконъюнктурным: в отличие от многих гоголеведов, тенденциозно демонизирующих гоголевских персонажей, у Вайскопфа гоголевский текст трактуется как исключительно многосложная, многоплановая структура, сочетающая в себе фольклорно-демонологические, агиографические, натуралистически бытовые нарративы с христианско-филантропической тенденцией, все более нараставшей в творчестве Гоголя.

Для монографии о Маяковском это еще и введение ее в оборот популярного чтения. Теперь "Во весь логос", выходивший некогда гомеопатическим тиражом в Израиле, как и многие из статей М. Вайскопфа, печатавшихся в "Солнечном сплетении", могут читать уже не только те, для кого это вопрос научной жизни или смерти. Маяковский Вайскопфа прекрасен, как решенная шахматная задачка в своем неожиданно распахнувшемся архаизме и гностицизме.

К сожалению, этого нельзя сказать о пропповской или якобсоновской статьях. Есть вообще что-то настораживающее и даже раздражающее, на мой взгляд, в самой идее статьи о поэтике Проппа, Якобсона etc. Уже есть бахтинология, лосевоведение, лотмановедение… Хотя уж в идеологической инерции Вайскопфа, видит Бог, никак не обвинишь.

Справедливости ради, заметим, что концептуальная уязвимость предмета статьи искупается ее остроумием: расшифровка поэтики Проппа через юридическую терминологию оборачивается одновременным поэтологическим анализом Уголовного кодекса, обнаруживающим фольклорно-магические корни партийно-криминального мышления. (Но вот статья о Якобсоне представляется мне все же отягчающим обстоятельством.)

Впрочем, стилистики Уголовного кодекса наш автор тоже не чурается, например, указывая в какой-то статье на "карательные функции" некоторых героев.

Вообще, подобно книгам Проппа, стиль самого Вайскопфа, раскованно-ироничный и едкий, тоже кое о чем свидетельствует, и тоже не только о времени, но и о пространстве, в котором живет и пишет автор: тема колесницы, божественной Меркавы неслучайно появляется в его статьях. Но здесь кроются и ловушки. "Флер национальной элоквенции", как элегантно выражается М. Вайскопф в одной статье, думается мне, иногда несколько одурманивает самого же автора, например, когда он хвалит некоторые работы своих коллег вроде книги В. Левитиной "Русский театр и евреи". С другой стороны, комплименты книге М. Турьян "Странная моя судьба…" вообще непонятно каким флером объяснять.

Сюжетом Михаила Вайскопфа стал поиск сюжета. В высшей степени интересен опыт реконструкции "сюжета Пушкина", возводимого в статье "Вещий Олег и Медный Всадник" к "универсально-мифологическому стереотипу - образу всадника-громовержца, взятому сразу в трех функциональных аспектах: провозвестник судьбы, карающий судия и победитель хтонического противника". В этой очень изящной и убедительной интерпретации, подкрепленной ближайшим и изысканно-нетривиальным контекстом, как мне кажется, провисает одно релевантное звено - это традиционный немецкий образ смерти как смертоносного всадника. Не знать этого образа Пушкин не мог, взять хотя бы гетевские тексты и гравюры к ним.

Особое место занимает статья 1998 года "Семья без урода. Образ еврея в литературе русского романтизма", в которой автор выступал с новаторским исследованием "национальной поэтики" - национальных приоритетов романтической беллетристики. В статье были прописаны основные мотивы и семантические комплексы, связанные с еврейской темой. С тех пор мало что изменилось в этой научной области. Современная наука, равно как и современное искусство, особенно массовое, предпочитают традиционные темы (ср., напр., все более явно эксплуатируемую в нынешних сериалах топику преобладающей преступной ориентации евреев и их счастливой изоляции в хэппи-энде). Так что у М. Вайскопфа, специалиста не только по русской литературе, но и по иудаике, переводчика и комментатора библейских текстов, еще много работы.

Обертоны таящегося гнозиса окутывают самого автора, когда он приводит грустную хасидскую легенду в Предисловии к втором изданию "Сюжета Гоголя". В свете этого сюжета о тоске и блужданиях вся книга предстает чем-то большим, чем просто cultural studies.

Тем закономернее оказывается неожиданное на первый взгляд оборотничество Вайскопфа в "Птице-тройке". Научный дискурс истончается и оборачивается фикциональным. Дочитывая Девятую повесть "Вечеров", до боли незнакомую, уже и не знаешь, кого интереснее читать - Михаила Вайскопфа или Николая Гоголя.

Редкий профессор долетит до середины Днепра…

© I. Borisova

back

top