Ирина Борисова
АПТЕКАРЬ ЧЕХОВ
Пишут по-латыни, говорят по-немецки…
Средневековое из себя что-то корчат…
А.П. Чехов. "В аптеке"
Аптекой воняет Аптекой пахнет
Правка Чехова в рассказе "Аптекарша"
1
Историческое описание аптекарства пунктирно намечено в известных трудах А.Я. Чистовича по истории медицины, медицинских школ и учреждений. Чистович пишет, что учреждение Аптеки при Московском Дворе относится к 80-м годам XVI века, когда в 1581 г. в Москву по просьбе царя Иоанна Грозного королева Елизавета прислала аптекаря Джемса Френчема (James Frencham). Со времени учреждения Аптеки до учреждения Аптекарского приказа, по мнению тотго же автора, должно было пройти по меньшей мере от 15 до 35 лет: Чистович здесь полагается на Рихтера, указавшего 1620 год. С другой стороны, существует свидетельство Маржере, которое Чистович хоть и приводит, но почему-то ставит под сомнение:
Эта разница в указаниях года его (Аптекарского Приказа. - И.Б.) учреждения происходят от недостатка точных об нем сведений. Одни, следуя Рихтеру, относят учреждение Аптекарского Приказа к 1620-му году; а другие, веря Маржере будто в его время "(1602) был при Дворе Aptecarsqui Boyar (Abtesqui Baiari), qui avait la survoyance des medicins et apoticaires" и которого он ставит вслед за конюшим (grand maistre de l'escurie ou conusney bajari), полагают, будто этот Приказ существовал уже в первые годы XVII столетия, а может быть даже и раньше. (Чистович 1883, 1, подстрочник)
По мнению же Е.В. Барсова, написавшего отзыв на книгу Чистовича, свидетельство Маржере, им же приводимое,
не оставляет ни малейшего сомнения в том, что Аптекарский Приказ существовал уже в XVI веке: Маржере ни коим образом не мог бы сам выдумать Аптекарского Боярина, который уже в его время заведывал в России Медициной и Аптекарями и еще менее мог он определенно указать, что этот Аптекарский Боярин в чине иерархическом стоял вслед за конюшим. (Барсов, с.2)
В этих спорах о древности аптечного вопроса уже обращает на себя внимание то, что, во-первых, "Аптекарский боярин" был англичанин (и это XVI век, а не XVIII). Второе - его положение при царе: пришлый иностранец, он оказывается одним из самых приближенных лиц к царскому телу. Фактически уже в этой первой аптечной истории, как бы мало известна она нам ни была, заложен тот фрейм "суеверного обаяния аптекаря", который даст такие обильные пролиферации в литературе.
В аптечной публицистике ХIХ века, откуда и позаимствован сей поэтический образ, этот фрейм очень четко описывается. Вот что пишет автор книжки "Аптечный вопрос в России":
Давно, может быть лет триста назад, призваны были в Россию первые аптекари из чужих краев, для составления разных снадобий царям и царским семействам. Свои мастеров приготовлять подобные снадобья у нас не было, потому что лечением болезней почти исключительно занимались монахи греческого происхождения; но их лечение, как и снадобья их, были очень незатейливы, общеизвестны и ограничивались настоями разных трав и кореньев, как теперь видим этот у народных знахарей. Иноземные аптекари - другое дело: они были мастера и приготовлять разные лекарственные снадобья, и гнать спирт, сидеть масла, делать краски, торговать заморскими винами, приготовлять потешные огни, вести банкирские дела и, при всем том, обладали разными алхимическими тайнами, перстнями от сглазу и заразы, талисманами от моровой язвы, заговорными камешками от злоумышления недругов и разными чудесными вещами, которых нигде и было нельзя, как только за морем-океаном. Аптекари считались тогда не только химиками и алхимиками, обладавшими исключительным знанием ядов и противоядий, но и ведунами, состоящими в очень близких и приятельских отношениях с нечистою силой. Их все боялись и никто не любил, даже и сами цари, тратившие, чтобы закупить их в свою пользу, огромные деньги. (АВ, с.5)
Таким положение дел оставалось, как думает автор, до середины XVII века, начав развеиваться уже при Алексее Михайловиче, и окончательно развеявшись при Петре I, развеявшем множество таинственных мраков и в том числе мрак аптечный. Именно Петру принадлежит концептуально важное разграничение аптекарства и медицины. Аптекари были для Петра фабрикантами, промышленниками, которым он даровал, помимо всевозможных привилегий, главное - монополию на торговлю аптекарским товаром. То, что было тогда необходимым для внедрения аптечного дела в России, к середине ХIХ века стало камнем преткновения для его же развития и, главное, для адекватного социального существования. К тому же, несмотря на снижение мистических обертонов, аптекарь не избавился от "суеверного обаяния", щедро эксплуатируемого литературой.
К концу девятнадцатого века положение аптеки и аптекарей приняло столь очевидно странные и противоестественные формы, что перешло в фазу публичного обсуждения. Со всей определенностью встал аптечный вопрос. Примерно в одно и то же время вышло несколько изданий, посвященных аптечному делу в России, причинам "ненормального положения дел в России", аптечным системам других стран. Вот характерный пассаж:
Эта язва, изнуряющая и разъедающая нашу обновляющуюся со всех сторон общественную организацию, не только не залечивается, но даже и не зондируется надлежащим способом. (АВ, с.1)
Последние работы были призваны способствовать поиску и выбору наиболее оптимальных вариантов развития аптечного бизнеса и аптечной культуры в России. Дискуссионные материалы печатались далеко не только в специальных фармацевтических журналах. В чеховских аптечных рассказах явно слышатся отголоски этих дискуссий.
В конце XIX века резонанс получила смерть от голода русского провизора Яковлева под дверью аптеки немецкого аптекаря Деппа, давшая повод к обсуждению закрытости профессиональных монополий и корпораций и, еще более того, к обсуждению национального вопроса. Так, например, в "Голосе" была опубликована серия статей об излишней роскоши аптечного быта, о германизации аптечного бизнеса, бесперспективности поступления русских учеников на службу в немецкие аптеки. На пик этих дискуссий пришлась революция 1917 года, советская власть и, положившая конец полемике, национализация аптечных учреждений.
2
Литературные репрезентации аптеки и аптекарей на русской почве создавались на фоне и в контексте давней европейской традиции, сформировавшей уже более или менее устойчивый тип и функциональность аптекаря (см., напр.: Urdang). В литературной России за короткое время - XVIII-XIX век - возникла своя система, так сказать, "аптечных лейтмотивов". Темы иностранщины, любви и смерти увязываются в стойкий тематический комплекс, ясно отсылающий к архаическим истокам и мифологическим коннотациям истории аптечного учреждения. Иностранность литературных аптекарей обращает на себя внимание, тем более что фактически уже в середине XIX века появилась русская школа и, соответственно, русские аптекари. Здесь срабатывают именно литературные механизмы, выдающие мистические коннотации образа аптекаря. Образ обладателя таинственного знания требует, как известно, персонажа косноязычного, плохо и непонятно говорящего, странного или иностранного (ср. например, немецких аптекарей из лесковского "Несмертельного Голована", или "Восковой персоны" Тынянова). В современном рассказе Н. Григорьевой "Рот", подкрепленном комментарием И.П. Смирнова, косноязычие выражается в заикании героя.
Одним из ранних русских произведений с полноценным "аптечным сюжетом" представляется "Аптекарша" В.А. Соллогуба (1841).1 Немецкий аптекарь с женой приезжает в Россию, устраивает аптеку в маленьком провинциальном городке в бывшем здании Дворянского собрания, где раньше, за отсутствием иной, танцевали под "жидовскую музыку". Сюжет завязывается вокруг любовной темы, уводящей сюжет в прошлое: брак с аптекарем послужил своего рода лекарством от несчастливой любви. Однако повесть заканчивается смертью героини, подтверждая амбивалентность лекарства.
Тема смерти, связанная с аптечным топосом, обычно развивается так, что аптекарь интерпретируется как убийца, или же он каким-то образом провоцирует смерть.2 "Сын аптекаря" Ю. Кисиной - яркий тому пример из современной литературы. Так или иначе, смерть всегда рядом с ним.3 Если вспомнить классических европейских аптекарей, торгующих ядом, вроде аптекаря в "Ромео и Джульетте" или в "Мадам Бовари", они всегда оказываются готовы помочь страдающим персонажам, отправив их в мир иной, беспечальный. Амбивалентность аптекаря и лекарства спровоцировала многоликий образ странного и страшного человека, от которого зависит ваша жизнь.
3
Чеховский вклад в аптечную тему замечателен и покрывает значительную часть "энциклопедии аптеки". Частичное объяснение можно увидеть в медицинском образовании автора, большая же заслуга принадлежит внимательной и тонкой работе с мифологическими и мистическими подтекстами.4 Рассказ "В аптеке" (1885) выразительно запечатлевает не только образ самой аптеки, но и момент непосредственной коммуникации, так сказать, человека с аптекарем. Нетрудно предугадать, что коммуникации-то и не получается, несмотря на старания героя, домашнего учителя с неслучайной фамилией "Свойкин" - но именно освоиться в аптеке, несмотря на все его попытки, ему и не удается. Визит в аптеку начинается с ощущения страха, дополняющего его болезнь:
Словно к богатой содержанке идешь или к железнодорожнику, думал он, взбираясь по аптечной лестнице, лоснящейся и устланной дорогими коврами, - Ступить страшно! (Чехов 3, 154)
За жёлтой, лоснящейся конторкой, уставленной вазочками с сигнатурами, стоял высокий господин с солидно закинутой назад головой, строгим лицом и с выхоленными бакенами, - по всем видимостям, провизор. Нахмуренные глаза его глядели свысока вниз, на газету, лежавшую на конторке. <…> Он читал. Свойкин подошел к конторке и подал выутюженному господину рецепт. Тот, не глядя на него, взял рецепт, дочитал в газете до точки и, сделавши легкий полуоборот головы направо, пробормотал /текст рецепта/ <…> Провизор написал что-то на рецепте, нахмурился и, закинув назад голову, опустил глаза на газету.
- Через час будет готово, - процедил он сквозь зубы, ища глазами точку, на которой остановился.
- Нельзя ли поскорее? - пробормотал Свойкин - Мне решительно невозможно ждать.
Провизор не ответил. (Чехов 3, 154-5)
Свойкина встречает аптечная стерильность, чистота, "выутюженность". Провизор изображен машиноподобным и бесчувственным. На эту же машиноподобность намекает и "резкий металлический голос", доносящийся "из глубины аптеки" (Чехов, 3,155). В медицинском учреждении, где кажется логичным встретить гуманное и доброе отношение к человеку, на клиента, который не просто покупатель, а человек, находящийся из-за болезни на пороге жизни и смерти и нуждающийся в спасении, не обращают никакого внимания. Все попытки учителя Свойкина завязать диалог с провизором не получают никакого отклика, вызывая постепенное раздражение учителя:
Провизор стоял неподвижно и на обращение к нему Свойкина не ответил ни словом, ни движением, словно не слышал… Кассир громко зевнул и чиркнул о панталоны спичкой…Стук мраморной ступки становился все громче и звонче… (Чехов 3, 155)
Не получив ответа на свой вопрос, Свойкин принялся рассматривать строгую, надменно-ученую физиономию провизора (Чехов 3, 155).
Выясняется интересная деталь, связанная с деформацией зрения у обоих героев сюжета: провизор и другие служащие аптеки не видят и не слышат Свойкина, но ведь и учитель в свою очередь обращает внимание, что замечает аптекарскую реалию только в определенном состоянии, а именно находясь в состоянии болезни:
В здоровом состоянии не заметишь этих сухих черствых физиономий, а вот как заболеешь, как я теперь, так и ужаснешься, что святое дело попало в руки этой бесчувственной утюжной фигуры… (Чехов 3, 157).
Мистическое свято хранит свою неприкосновенность: никто не может увидеть, выражаясь языком мистиков, "лицо Изиды". А Свойкин не только увидел, - он откровенно и критически разглядывал аптечное пространство:
Свойкин поднял глаза на полки с банками и принялся читать надписи… Перед ним замелькали сначала всевозможные "радиксы": тенциана, пимпинелла, торментилла, зедоария и проч. За радиксами замелькали тинктуры, oleum'ы, semen'ы, с названиями одно другого мудренее и допотопнее.
"Сколько здесь должно быть ненужного балласта! - подумал Свойкин. - Сколько рутины в этих банках, стоящих тут только по традиции, и в то же время, как все это солидно и внушительно!" (Чехов 3, 156).
Этот ход мысли примечателен своей алогичностью: сколько балласта и как это солидно. Свойкин ужасается тому, что он видит, признает "допотопность", древность того, то ему открывается вдруг в его больном состоянии. И несмотря на свое раздраженно-критическое отношение он завершает мысленную тираду знаками уважения.
Вопросы, которые задает учитель, имеют профессиональный характер, и наивно было бы герою ожидать, что провизор раскроет "профессиональную тайну", ответив "для чего употребляется бычачья желчь". Поэтому вполне закономерно, что герой подвергается за свое несанкционированное любопытство мистическому наказанию: символическая смерть настигает героя рассказа почти сразу после возвращения из аптеки.
Свойкин вышел из аптеки и отправился к себе домой <…> Он присел на кровать отдохнуть… Какая-то сила потянула его голову к подушке… Он прилег, как бы на минутку… Туманные образы в виде облаков и закутанных фигур стали заволакивать сознание… Долго он помнил, что ему нужно идти в аптеку, долго заставлял себя встать, но болезнь взяла своё. Медяки высыпались из кулака, и больному стало сниться, что он уже пошел в аптеку и вновь беседует там с провизором (Чехов 3, 158).
Впрочем, символическая ли смерть или настоящая - ответить невозможно, рассказ на этом обрывается. То, что в своих морбуальных (или предсмертных - дальнейшая судьба героя оказывается за рамками текста) галлюцинациях Свойкин беседует именно с тем самым провизором, указывает на его (провизора) причастность к миру смерти. Чехову действительно был в очень большой мере присущ мифологическо-мистический взгляд на мир и литературный текст, что было убедительно показано Ежи Фарыно в его интерпретациях поэтики "Лошадиной фамилии" и "Чайки".
4
И здесь полезно всмотреться в разницу между аптекарем и доктором. С одной стороны, они очень близки, и выходит, что лечит совсем не доктор, а как раз аптекарь, высшая инстанция, в которую пишет доктор рецепт-просьбу помочь своему пациенту. Кстати сказать, большое количество книжек и статей в конце ХIХ - нач. ХХ века, посвященных аптечному вопросу, описывает тривиальную ситуацию неверных, глупых, неразборчивых рецептов, так что служащие аптеки собирали, так сказать, аптечный консилиум, решавший, чем он болен, что это могло быть в рецепте и как помогать пациенту. То, что, по крайней мере, Чехов был прекрасно знаком с этой литературой, не подлежит никому сомнению, судя по явным цитатам или пересказам этой публицистики в его рассказах.
Мифопоэтически разница, в том, что в отличие от доктора аптекарь не хочет быть посредником и подателем благ, он хранитель таинственного знания, которым он не расположен делиться, стремясь удержать свое знание и владение в тайне. Именно поэтому аптекарь-персонаж не хочет давать лекарство, разыгрывая педанта, как герой Чехова, или дает "ложное" лекарство, сомнительное зелье, как герои Дм. Савицкого ("Музыка в таблетках") или Ф. Сологуба ("Маленький человек").
Педантизм не только социальный факт, но и любопытная деталь мистического дискурса. Балансирование на границе миров и требует этой точности, как мы знаем из опыта мистических дисциплин (достаточно вспомнить неаккуратно нарисованную пентаграмму в комнате Фауста со всеми последствиями). Так что вопрос о пресловутой аптечной точности имеет не только реальные основания, но и историко-культурные. Герой чеховского рассказа "Убийство", 1895, буфетчик Сергей Никанорыч бросает приметную фразу "торговаться в буфете также неприлично, как в аптеке", что, конечно, верно, если на аптечных весах жизнь и смерть.
Лекарство и аптека густо окутаны метафорическими обертонами. Специфика "аптечного знака" не только в экспликации опасности, но и в возможности "исцеления", в появляющейся вдруг некой перспективе, возможности выхода, разрешения ситуации. Аптекарь-отравитель уравновешивается в культуре аптекарем-спасителем. В конечном счете, аптека всегда дает человеку лекарство, ибо само общение с аптекарем уже есть лекарство, учит нас Соллогуб, - как бы оно не проблематизировалось.
В "Симулянтах" Чехова (1885) вполне по-модернистски раскрывается метафора аптекарши-спасительницы. Удивительным открытием генеральши, занимающейся гомеопатией, становится тот факт, что она действительно помогает своим соседям, крестьянам и др., но не в смысле здоровья, в чем они ей клянутся, а деньгами, имуществом, протекцией и проч. Гомеопатическое лекарство, маленькие крупинки в розовых бумажках, раздаваемые генеральшей, становится метафорой всесильной помощи, метафорой излечения. Лечение тела заменяется лечением самой жизни пациентов генеральши, симулирующих здоровье.
5
Европейские литературные аптекари были в значительной мере комическими персонажами, что показано в: (Urdang).5 В рамках комического дискурса активно развивалась любовная тематика, связанная с аптекой и аптекарем. Одно из ранних произведений такого рода - комическая опера К. Гольдони 1758 года "Аптекарь", либретто которой было сразу же переведено на русский язык. У Гольдони аптека служит местом всевозможных любовных шашней, переплетенная история которых и составляет сюжет оперы.
На русской почве комизм фигуры аптекаря ярко проявился, пожалуй, лишь в лубочных жанрах. Литература русская этот образ все-таки, скорее, драматизирует, склоняясь, скорее, к сексуальной бесчувственности аптекаря. В упоминавшейся "Аптекарше" В.А. Соллогуба рыжеволосый немецкий аптекарь Франц Иванович приезжает в Россию с женой Шарлоттой Карловной, пережившей некогда несчастную любовь к барону Фиренгейму, и устраивает аптеку. Теперь на полуразрушенном фронтоне бывшего дворянского собрания прибита черная доска с надписью "Аптека. Apotheke". Барон Фиренгейм, по воле случая оказавшийся в этой дыре, заходит в аптеку, совершенно неожиданно встречаясь таким образом с Шарлоттой. Вновь вспыхивающую страсть героям удается погасить, так сказать, хирургическим способом: Франц Карлович беседует "по душам" с бароном Фиренгеймом, и последний уезжает. А Шарлотта заболевает и умирает. Сразу после этого "Аптека. Apotheke" закрывается, Франц возвращается в Германию.
Эта смерть, однако, предсказывалась еще в начале повествования. В мифологической действительности Шарлота умерла уже давно, после первого отъезда барона, что становится ясно из описания ее свадьбы с Францем Ивановичем:
Вскоре совершился и брак, грустный и холодный, как приношение жертвы над свежевырытой могилой. Во время обряда Франц Иванович казался тронут, но не надоел жене клятвами и уверениями. Он думал об устройстве вещественного благосостояния. (Соллогуб 165)
Аллюзии к мифу о Персефоне (которые будут развиты Мандельштамом в аптечном телефоне из "Египетской марки") здесь достаточно эксплицированы уже в самом тексте: как кажется, аптека, с черной вывеской на полуразрушенном фронтоне, открывается как филиация царства смерти.
У Чехова на любовную мотивику намекает уже рассказ "В аптеке", где проникновение в аптеку сравнивается с визитом к богатой содержанке. Эксплицитно эта ассоциация вызвана роскошью, представляющейся герою вызывающе броской и ненужной.
Любовная тема в ироническом ключе развивается в "Аптекарше" (1886). Запах аптеки приманивает поклонников молодой жены аптекаря Черномордика: толстого доктора и тонкого военного Обтесова. Самому аптекарю герои вменяют полное отсутствие каких-либо сексуальных интересов:
Спит теперь мамочка за окошечком! Обтесов, а? Раскинулась от жары… ротик полуоткрыт… и ножка свесилась. Чай, болван аптекарь в этом добре ничего не смыслит… Ему небось чтo женщина, чтo бутыль с карболкой - все равно! (Чехов 4, 221)
Подобно сюжету Гольдони, чеховские герои флиртуют с аптекаршей в ночной аптеке, в которой находится и вино, и сельтерская. А Черномордик в это время видит сладкий сон о том, что в городе все болеют и покупают у него кали датского корабля. Действительно, с мифологической точки зрения, кустоды должны быть безразличны к соблазнам мира сего.
6
Не в качестве выводов, а в порядке заключения замечу, что аптека в литературе оказывается, в конечном счете, спасением, лекарством от мира, от культуры, понимаемой как хранилище фикциональных, ложных, проблематичных ценностей, - в целом.
У Набокова такой перспективой, метафорическим излечением оказывается, как показал Ю. Левинг, "победа" над змеем, хоть и стоившая жизни Нине: герой-писатель побеждает своего соперника-графомана. Аптечный мотив, всплывающий однажды в рассказе, помимо зловещих антиципаций, оставляет за собой и фарватер удачи, неслучайно в английском переводе главный герой Васенька переименовывается в Виктора (Набоков 774).
Переносное значение Аптеки как душеспасительного средства ясно говорит нам об этом. В 1849 году в Киеве П.П. Должиковым был издан каталог книг, которые можно было выписать почтовым переводом под примечательным названием "Аптека для души…". Это был каталог книг, составляющих библиотеку некоего кабинета чтения российской словесности, учрежденный "с целию доставления любителям чтения возможности за незначительную плату (10 р. в год), читать как книги прежде вышедшие, так и немедленно по выходе в свет, все лучшие сочинения к разным отраслям словесности относящимся" (Должников 1).
Наивысший взлет аптекарской метафорики пришелся уже на наше время: философски-оптимистичным кажется понятие фармакона, предложенное Жаком Деррида в "Dissemenation" и "Грамматологии" и инспирированное рассуждениями Ницше о возможной "дозе истины"6, в которых фармакон уже напрямую выступает в качестве всеобщей интерпретирующей инстанции как квантифицирующая мир структура. "Латинская кухня" становится метафорой рецептуры создания социального мира.
ЛИТЕРАТУРА
АВ - Аптечный вопрос в России. Спб., 1864
Барсов Е.В. К истории медицины в России. По поводу книги Чистовича Я.А. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883.
Должников П.П. Аптека для души, или Систематическая алфавитная роспись книг, составляющих кабинет чтения новостей русской словесности, с описанием содержания некоторых сочинений и мнения о них наших критиков. Киев, 1849.
Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. Т.2 М., 1997.
А.К. Секацкий Онтология лжи. СПб., 2000.
Соллогуб В.А. Повести. Воспоминания. Л., 1988.
Черных П.И. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т.1. М., 1994.
Чехов А.П. Собрание сочинений в 12 тт. Т.3. Т. 4. М., 1961.
Чистович Я.А. Очерки из истории русских медицинских учреждений 18 столетия. СПб., 1870.
Чистович Я.А. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883.
Фарыно Е. О пределах этимологизации и мифологизации в литературном тексте // Русский текст, №3, 1995.
Фарыно Е. Семиотика чеховской "Чайки" // Русский текст, №2, 1994.
Фарыно Е. К невостребованной мифологемике "Лошадиной фамилии" Чехова // Literatura rosyjska przelomu XIX i XX wieku. Gdansk, 1999.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Изд.3 В 4 тт. СПб, 1996.
Urdang G. Der Apotheker im Spiegel der Literatur. Berlin, 1921.
© I. Borisova
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
