А. М. Турков "Чехов и его время". М.: Гелеос, 2003

Книга А. М. Туркова выходит уже третьим изданием. Вряд ли сегодня среди русских классиков есть хоть один столь же лакомый для исследователей, как Чехов: и в России, и за рубежом о нём написаны тома. Рынок чеховедения богат, разнообразен и насыщен, и третье издание - это уже своего рода аттестация.

Чего вправе ожидать читатель от названия "Чехов и его время"? В аннотации сказано, что "время Чехова" Турков прослеживает главным образом через произведения Чехова, и "чеховские герои входят в ту атмосферу, в то время, из которого они вышли". Читательские ожидания запрограммированы. Речь пойдёт только о литературе…

А чего мы обычно ждём от исследований творчества писателя? Каково реальное содержание всегдашнего романа о любви четырёх - художника, его биографа, его исследователя и его читателя?

Всё-таки мы ждём "подробностей": кого любил, кого ненавидел человек, о котором мы читаем, каким был наедине с самим собой, каким - с близкими. Да и, наконец - каков был в быту, походка там, костюм, любимое блюдо, режим дня…

Дело не в пристрастии к "сплетне", столь любимой нами и столь многажды обруганной. Дело, вероятнее всего, в жажде интимного контакта с человеком и только после этого - с автором. "После прочтения этой книги писатель (поэт, художник…) стал мне как-то ближе…"

В исследовании Туркова никаких "подробностей" нет. Исследователь попросту заимствует чеховский творческий метод, не делая совсем ничего специального для возбуждения читательского внимания. Турков говорит о своём предмете в манере самого предмета. Автор исследования как личность со своими пристрастиями, симпатиями и антипатиями в исследовании не присутствует. Отрывки из чеховских произведений монтируются с отрывками из писем и дневниковых записей самого писателя и его родственников и друзей, монтаж скреплён комментарием, написанным в нарочито сухой и "безличной" - если хотите, "объективной" - манере. Есть лицо автора ряда произведений - то есть человека, подписывавшегося "Антоша Чехонте", "А. Чехов" и т. д. А "человеческого, слишком человеческого" - обыденного, бытового, интимного - лица нет. Исследователь целомудренно избегает поползновений открыть "тайну личности" или "тайну творчества". Из автора Чехов не становится героем.

Если книга и написана о реальном человеке, то только о человеке, определённым образом рефлектировавшем своё время и среду обитания ("всё просахалинено") и людей, о которых он писал ("Я лелеял дерзкую мечту суммировать всё то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях" - слова Чехова, сказанные в пору написания "Иванова", с. 9). Турков пишет так, словно психоаналитического метода не существует в природе. Причина, вероятно, очень проста и этична: "Сам Чехов редко и скупо касался истории и обстоятельств своего формирования как человека и литератора. "У меня болезнь: автобиографофобия… Читать про себя какие-либо подробности, а тем паче писать для печати - для меня это истинное мучение"" (с. 8).

Всеми силами души Турков удерживает себя от того, чтобы при отсутствии реального, подтверждающего то или иное предположение, документа "гадать и… соблазняться догадками" (с. 161). Идя за Чеховым, который говорил в одном из писем, "что на этом свете ничего не разберёшь" (с. 258), исследователь и не берёт на себя смелость создать собственную концепцию чеховской личности, как делали это его предшественники, авторы по-своему замечательных работ - А. П. Чудаков ("Поэтика Чехова"), И. Гурвич ("Проза Чехова: человек и действительность", и другие).

"Безличность", объективность как принцип исследования позволяет Туркову сделать многое из того, что ранее не удавалось исследователям Чехова. Во-первых, он может пренебрегать репутациями чеховских корреспондентов, тем самым (хотя подобная задача как будто и не ставится) восстанавливая реальный объём той или иной личности (например, А. С. Суворина или М. Ф. Меньшикова). Дело даже не в пресловутой "исторической справедливости", а скорее в том, что эпоха 1880-1890-х перестаёт быть элементарной, одномерной, а за счёт этого и её репрезентант - Чехов - перестаёт трактоваться как "писатель-пессимист". Литературные истоки чеховского творчества, близость его поэтики к поэтике Салтыкова-Щедрина или Лескова, выглядят значительно более встроенными в литературный процесс, чем это обычно бывает. Чехов перестаёт быть "островом в пустоте", каким нередко оказывается под пером заинтересованных филологов, вкладывающих всю душу в свою работу.

Даже если Турков включает в повествование чеховские сетования на величину семьи и вообще на эту "большую семью" и на общий склад мелиховской жизни, то это делается, во-первых, мимоходом, а во-вторых, по особому "играет" в контексте чеховских эстетических размышлений о дворянско-поместном укладе жизни.

Словом, автор книги "Чехов и его время" Турков в своих писаниях о Чехове ведёт себя так же, как сам Чехов, в интерпретациии Туркова, ведёт себя и по отношению к своему творчеству: "Свобода художника, страстно защищаемая писателем, оказывается в то же время свободой читателя от авторского диктата, предвзятости, навязчивого морализирования указующего перста" (с. 128).

Таким образом решается двойная задача: читатель остаётся, получив некоторое количество научно выверенной информации, свободным интерпретатором личности и творчества Чехова. С другой стороны, нет покушения на специфику писательского труда: ведь писатель, существуя в своём времени, всегда одновременно живёт и в виду вечности, которая для него воплощена в нескольких следующих читательских поколениях. Прямые (документальные) и непрямые (творческие, образные, художественные) свидетельства эпохи не конфликтуют между собой и не "взаимно дополняют" друг друга: ведь по сути такое дополнение - всего лишь верификация, не имеющая отношения ни к творчеству, ни к чтению.

© V. Kalmykova

back

top