В. В. Петелин Жизнь Алексея Толстого. "Красный граф". М.: Центрполиграф, 940 с. 7000 экз.

Виктор Петелин слывет мастером биографического жанра: его перу принадлежат книги о М. А. Булгакове, П. Н. Румянцеве-Задунайском, Ф. И. Шаляпине, М. А. Шолохове. Вышедшее в "Центрполиграфе" жизнеописание А. Н. Толстого - пятое (!) переиздание его монографии о писателе, начатое в 1978 г. книгой в серии "Жизнь замечательных людей". В аннотации на задней стороне обложки указано, что в ней "много новых, ранее неопубликованных материалов", - на что я и рассчитывал, приобретая этот пухлый том. И, в общем, не просчитался: Петелин, конечно, знает материал досконально, обильно цитирует письма и другие документы, ранее мне не попадавшиеся. (Что не значит, будто они не публиковались до этого: я не специалист по А. Н. Толстому и не слежу за публикациями о нем так, как за литературой о М. А. Волошине).

Однако в целом книга разочаровала: она написана по канонам доперестроечного времени - так, как будто бы на дворе 1978 год и в издательстве автора ждал бдительный цензор! По мнению Петелина, Государственное совещание 1917 г. "явилось сговором контрреволюции против народа" (с. 468), "Корнилов занес меч над головой родины-матери" (с. 473), Толстой "допустил политическую слепоту: интересы привилегированного сословия брали в нем верх над интересами трудового народа" (с. 497), М. Горький, приехав в СССР в мае 1928 г., искренне пришел в восторг от социалистических перспектив (с. 692) и т.п. И все-таки неожиданными - в "литературно-художественном издании" - показались мне вполне академические, неоднократные ссылки на Полное собрание сочинений В. И. Ленина!

Что ж, вольному воля. Бывший заместитель секретаря парткома Московской писательской организации имеет право "не поступаться принципами", верить в идеалы революции, коммунизма, etc. Но не влияет ли это на объективность создаваемого им образа "красного графа"?

Увы, влияет - и очень сильно. (Речь, прежде всего, о Толстом-человеке). Любя своего героя, даже восхищаясь им, Петелин всячески стремится его обелить, приукрасить, обойти негативные стороны. Отмечая неоднократную растерянность Толстого перед сложными событиями эпохи, неумение сразу оценить их правильно, автор трогательно спешит, забегая вперед, уверить читателя, что в будущем он исправится: осудит империалистическую мировую войну, эмиграцию (где поначалу ему было совсем не плохо), оценит "Великий Октябрь" (с. 387, 455, 559). Игнорируя факты, Петелин уверяет, что Толстой вернулся в СССР, потому что увидел в большевиках "созидателей нового мира добра и правды", что, переделывая роман "Сестры", он отнюдь "не стремился подладиться к новой власти" (с. 668), "безо всякой корысти полюбил революцию" (с. 691). "Тень на плетень" наведена насчет разводов Толстого со второй и третьей женами. Дело изображено так, что они сами уходили от него, - но многочисленные проговорки в самой книге указывают на обратное. А уже в конце определенно сказано, что он сам ушел от С. И. Дымшиц и Н. В. Крандиевской (с. 934).

Как незначительный эпизод упоминает Петелин посещение Толстым Беломорканала в августе 1933 г., вместе со 119-тью собратьями по перу (автор называет лишь четыре, отнюдь не самых громких имени - Б. Липатов, Н. Никитин, И. Соколов-Микитов, В. Шишков). Итогом этой "прогулки" стала позорная книга "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина" (М., 1934), в которой - словами А. И. Солженицына - концлагерь изображен как "светоч прогресса" - и Толстому принадлежит в ней глава "Имени Сталина". (В 1937 г. эта книга была запрещена и повсеместно уничтожалась - но Л. И. Толстая в марте 1974 г. показала мне личный экземпляр мужа: роскошно изданный том с накладным барельефом вождя на переплете (а был еще вариант меньшего формата и попроще). И вот, ничего не сообщая о впечатлении о зэках (среди которых было множество инженеров - коллег по первой профессии писателя, - которые повсеместно осуждались тогда как вредители), Петелин сообщает, что Толстой на севере ловил форель, скупал по деревням старинные иконы - и, засыпая как ребенок, имел "прекрасный цвет лица"! (с. 771). А следующий период жизни писателя - весь 1934 год - практически выпущен: процитировав письмо к Горькому от 11 сентября <1933>, автор всего треть страницы уделяет событиям до января 1935 года (с. 772)…

Справедливо рисуя Толстого как весельчака, выдумщика-враля, говоруна, хлебосольного хозяина, - и одновременно великого труженика, талантливого во всех своих проявлениях, Петелин закрывает глаза на разные его озорства, как издержки этого неуемного жизнелюбия и гипертрофированной жадности к жизни. Между тем, некоторые из шалостей графа вполне заслуживали хотя бы небольшого порицания. Шутка с обрезанным на маскараде обезьяним хвостом (с. 350) обернулась большими неприятностями не только для целого ряда вполне невиновных лиц, но и для самого Толстого. Легкомысленный рассказ "В гавани" (с. 401-402), незаслуженно выставивший на смех вполне достойных людей - включая сестер Цветаевых (чьи псевдонимы - Додя и Нодя - Петелин не раскрывает) вызвал возмущение всей Феодосии, но не нарушил спокойствие графа. А продажа в Одессе за 18000 рублей своего несуществующего имения (с. 539)? А "набег" с И. Буниным на "буржуев" в Париже, результатом которого стал сбор 160 тысяч франков - якобы на книгоиздательство (с. 544)? Тут совершенно определенно напрашивается вопрос о моральном уровне писателя…

Соответствующие оценки личности и творчества Толстого в современной литературной критике уже сделаны. Первым в этом ряду был И. А. Бунин с его очерком "Третий Толстой" (1949 г.) - которому, во мнении многих, отчасти вредит обычный для Бунина жёлчный тон. Более взвешенные оценки находим в энциклопедиях. Тема эмиграции освещалась Толстым "с просоветских позиций, обретая развлекательно-бульварные или же агитационно-карикатурные очертания" (Руднев А. В кн.: Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. М.: Росспэн, 1997. С. 626). Пьеса "Иван Грозный" существенно искажала "исторические факты", а романом "Хлеб" Толстой "внес свой вклад в дело прославления Сталина". - также "заведомо искажая историю" (Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. Лондон, 1988. С. 778). К созданию "Хлеба" писателя "прямо подтолкнуло высшее политическое руководство"; пьеса об И. Грозном - "любимом историческом персонаже Сталина" - писалась по заказу Комитета по делам искусств; в рассказах периода Великой отечественной войны "особенно сказался национально-патриотический дух официальной идеологии" (Кормилов С. И. Русские писатели 20 века. М.: Большая российская энциклопедия, 2000. С. 690). Самое же главное, что сам Толстой в 1937 г. признался Ю. Анненкову: "Я - циник, мне на всё наплевать. Я простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и всё тут! Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я их напишу!" (Анненков Ю. Дневник моих встреч. Т.1 2. Международное литературное содружество, 1966. С. 149).

Петелин не приводит эту крайне важную самооценку - но порой проговаривается об этих неприятных для него сторонах Толстого-человека. Так, его герой признается, что до первой мировой войны "жил в свое удовольствие", с друзьями и знакомыми "легко сходился и так же легко расходился", привык "умело лавировать между крупными неприятностями и чересчур серьезными страстями" (с. 474). Зазывая Бунина в Париж, Толстой соблазняет: "Самое же главное, что Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и всё, всё в изобилии" (с. 537). В Париже Толстой резюмирует: "Политика не для него, ему лишь бы платили. А кто? Так ли уж это важно"… (с. 527). А затем признается Бунину: "Пустые карманы я совершенно ненавижу; покупать я люблю даже всякую совсем ненужную ерунду. Вот и надо постоянно ловчиться"… (с. 545). Подчеркивается, что Толстой считал свою журналистскую работу второсортной, "необходимой только для заработка" (с. 529) - вольно, стало быть, читателям относиться к его статьям всерьез! Симптоматично беглое упоминание, что М. Горький "поругивал" иные произведения графа "за торопливость" (с. 692), - затем сменяющееся прямым признанием, что, ради благополучия семьи, он выдал немало халтуры (с. 798). В письме Толстого к жене от 15 декабря 1929 г. находим ошеломляющее откровение: "Вот, может быть, что ты мало знаешь во мне: это холоде к людям. Я люблю только трех существ на свете - тебя, Никиту и Митю <…>; потому я всё забываю, даже лица, имена" (с. 781). Наконец, описывая пребывание Толстого в 1935 г. В Париже, Петелин признает двойственность своего героя: он, оказывается, давно понял, что за ним присматривают "люди из ГПУ", и "плотной завесой скрывал свои тайные мысли, чувства, переживания" (с. 782)...

Нередко, приводя неверные суждения Толстого, Петелин оставляет их без комментария (что было бы вполне уместно при взгляде из сегодняшнего дня). "Придет время, и народ во всем разберется сам, всё оценит и произведет свой суд", - надеется Толстой летом 1917 г. (с.464; совершенно большевистская апелляция к "народу", как к высшей инстанции). Не вполне исторично суждение 1915 года, что митинги солдат на фронте правомерны: "ведь сотни лет молчали, каждому хотелось выговориться" (с. 476). А крестьянские войны С. Разина, Е. Пугачева, И. Болотникова, а раскольники, духоборы и бесчисленные религиозные секты - разве не голос народа?.. "Да, идея борьбы за всеобщую справедливость прекрасна" (с. 534). Но разве не указали более острые умы (А. Франс, М. Волошин и другие), что идея эта утопична: всеобщей справедливости не может быть вообще - как не может быть всеобщего равенства. "Горсточка питерского пролетариата" во главе с Лениным не "бросилась в кровавую кашу" (с. 672), а заварила ее! И разве не стоило оценить неоднократные высказывания Толстого о революции как о перестройке мира "на принципах добра и справедливости" (с. 666), о свободе и счастье человека как "цели всего дела Советского Союза" (с. 791) - в свете множившихся по стране концлагерей и тюрем?

А вот некоторые вполне логичные умозаключения писателя в досоветский период не нравятся Петелину. Идея диктатуры пролетариата в 1917 г. вызвала у Толстого справедливые возражения: "А почему эта диктатура должна стать высшей целью, к которой должна стремиться революция? Разве революция не всенародна? Разве она должна отвечать корыстным интересам отдельных людей или классов?" (с. 476). Размышляя в Париже в 1920 г. о большевизме, Толстой столь же прозорливо отмечает: "Большевизм смотрит на Россию только как на бульон для приготовления коммунистической бациллы. Человек, личность, счастье вот именно этих Иванов и Петров их не интересует и не тревожит. Им важна проверка их теоретических построений и их собственное честолюбие, гипертрофированное за долгие годы эмиграции" (с. 532). Но эти мысли противоречат "единственно правильному учению" - и Петелин, естественно, относит их к разряду досадных, но временных заблуждений писателя.

Назову теперь некоторые фактические ошибки Петелина. М. А. Волошин не бывал ни в Индии, ни в Японии, и не "исходил Испанию по маршруту Дон-Кихота" (с. 273). К. Д. Бальмонт попал в парижский суд не в 1908 г. (с. 279), а в ноябре 1911 г. Летом 1909 г. еще не существовало понятия "обормоты" (с. 304) - оно возникло в Коктебеле летом 1911 г.; пребывание там А. В. Лентулова и возникновение кафе "Бубны" относится к лету 1912 г. Не стоит говорить о встречах Толстого с А. А. Ахматовой в одном ряду с И. Ф. Анненским: речь здесь явно о 1909 г. (с. 316) - а Ахматова вошла в круг журнала "Аполлон" лишь в июне 1910 г. В. Я. Брюсов не принадлежал к числу близких сотрудников этого журнала и отнюдь не был среди моделей А. Я. Головина 19 ноября 1909 г. (с. 322). Псевдонимом М. О. Цетлина было Амари, а не "А. Амари" (с. 499, 500), а фамилия Веры и Елизаветы "Ефрон" (с. 369) писалась через "Э". Странное сокращение "Фундам" (с. 515), наверное, следовало объяснить (И. Бунаков-Фундаминский). Весьма некорректно изображено столкновение Волошина и Гумилева в мастерской Головина: "чуть не подрались", окружающие помешали "безобразной сцене" (с. 328)… Дать пощечину - одно дело; устраивать же драку - было абсолютно не в стиле как Гумилева, так и Волошина.

Вообще небрежностей и разных нестыковок в книге Петелина немало. Словно забыв, что И. А. Бунин только что приехал в Париж, и он описывает их первую встречу (с. 537), автор вдруг заявляет: в Париже "они встречались с Деникиным, Керенским, князем Львовым, Маклаковым и т.д., еще 18 имен! Когда же они это успели? Зачем в 1915 г. шаблонное упоминание, что М. Кювилье - будущая жена Р. Роллана (с. 395)? Загадочна фраза, что в Европе "миллионы бьются", а на кавказском фронте "один человек может решить участь битвы" (с. 405) Как понимать, что А. Белый в 1921 г. "вернулся" в Берлин (с. 573)? - он ведь там до этого не жил. Как сумели два человека (П. Шабельский и С. Таборницкий) занять "первые ряды" в зале (с. 588): по-видимому, места в первом ряду? Непонятно, почему о своем методе реконструкции диалогов, применяемым им с самого начала книги, Петелин говорит лишь на с. 658. "Всероссийский Совет поэтов" (с. 604) - это, безусловно, Всероссийский Союз поэтов, а Гексли (с. 789) - неупотребляемое ныне имя Олдоса Хаксли. Центральная комиссия по улучшению быта ученых в собственных ее документах обозначалась как ЦЕКУБУ, а не ЦКБУ (с. 700, 749). Неожиданно звучит вскользь брошенное в 1929 г. упоминание о свадьбе Толстого с Н. В. Крандиевской в крымской деревне Козы (с. 722): в соответствующем месте (лето 1915 года) об этом ничего нет. Более того, определенно указывалось, что их свадьба состоялась 7 мая 1917 г. в Москве (с. 461).

Очевидно "торопливостью" автора вызваны многочисленные повторения одних и тех же сюжетов. Дважды, почти теми же словами описаны обстрел дома Толстых в 1917 г. (с. 485 и 491), семь дней (в другом месте - "десять дней") на пароходе "Кавказ" (с. 516 и 519), знакомство с "серапионами" (с.641 и 669), столкновение с В. Полонским (с. 671 и 689-690), встреча с И. Буниным в Париже (с. 791 т 824). Сопоставление явлений революции с багровыми пятнами на лице гневающегося человека повторено на страницах 650 и 665, оценка Толстым первой редакции романа "Сестры" - на страницах 675 и 697, мысль о постановке "Проданной невесты" в СССР - на страницах 811 и 815. Дважды сообщается о публикации "Хмурого утра" в "Новом мире" (с. 866 и 878). Не надеясь на памятливость читателя, Петелин все снова и снова сообщает, что Н. Никитин - писатель и "давний друг" Толстого (с. 911 и несколько раз ранее). Неэкономное отношение к тексту сказывается и в частом нанизывании тавтологических эпитетов: трагическое переплеталось с "повседневным, будничным, обычным" (с. 590). Не перебор ли: "гнилость, гнусность, цинизм и разврат царского двора" (с. 444)? И не дурновкусие ли в такой характеристике эмиграции: "сплетня, клевета, взаимная ненависть, злоба, эгоцентризм, мелочная грызня, игра самолюбий, влияние больной печени и нервов" (с. 519). Малопонятно неуклюжее выражение: в романе ("Оборона Царицына") надо "сделать так, чтобы тематика ушла вглубь" (с. 805). Оборот "много сил тратил" повторен подряд три раза! (с. 919).

Досадны и некоторые опечатки ("заслуга", скорее всего, редакторов книги): "попоны" вместо "короны" (с. 306), "обдало палец" вместо "ободрало" (с. 322), "мушки муки" (с. 484), "солдатская партопоймни" (с. 536, понимай: портомойня), "Марченгоф" вместо Мариенгоф (с. 598), "желтеющий дом" вместо "дол" (с. 618), "могу себе поздравить" (с. 630), "Хадасевич" (с. 750), "Вильдран" вместо Вильдрак (с. 789) и т.д. Идея пьесы о Ленине, очевидно, пришла Толстому не в 1938 (с. 855), а в 1936 году. По сравнению с другими изданиями книги практически не изменен подбор фотоиллюстраций. Почему было, например, не дать весьма выразительную фотографию Толстого, несущего урну с прахом М.Горького в паре со Сталиным?.. его купание в веселой компании в дачном пруду - иллюстрирующую его "ненасытность к развлечениям" (с. 559)?.. фото посмертной маски Толстого?

Лично мне хотелось бы знать, кто именно из "высокого начальства" дал Толстому в мае 1923 г. carte blanche на возвращение в Россию? (с. 623). Есть ли сведения о приватных встречах Толстого с "вождем народов"? В описании его участия в кремлевских банкетах подспудно звучит нота того смертельного страха, который Толстой испытывал, несмотря на все свои звания и регалии. Но лишь скороговоркой - и только в 1938-1939 гг. - упомянуто, что бывший граф был угнетен арестами и исчезновением близких ему людей (с. 850, 862). А вот то, что он "хлопотал, писал в инстанции" - и некоторых даже освобождали (с. 860), взывает к поименованию спасенных (тут каждый эпизод на вес золота!). Да и вообще тема Большого террора требует, мне кажется, куда более подробного рассмотрения. И что значит бравурное утверждение Петелина, что в кличке "красный граф" нет ничего иронического: "он действительно КРАСНЫЙ ГРАФ" (с. 639, повтор на 831)? То, что он "красный" (варианты: "советский", "большевистский") - это понятно; но титулы в СССР были упразднены. Так что, увы, остается именно ироническое значение…

Подчеркну, что сам я высоко ценю творчество А. Н. Толстого в целом, люблю многие его произведения. Но, как читателю, мне бы хотелось узнать и понять его во всей сложности его противоречивых человеческих качеств, во всех перипетиях его напряженной борьбы за выживание при всех режимах. (Многолетний друг Толстого М. А. Волошин в свое время определил, что "противоречия мысли и дела - вечные двигатели в жизни человека, первоисточники его произведений"). А монография В. Петелина, несмотря на свой объем и заявленные в "Эпилоге" верные принципы многомерного подхода к исследованию (оставшиеся лишь декларациями), не стала, по моему мнению, ни полной, ни - главное - объективной биографией А. Н. Толстого. И, похоже, от этого автора нам такой и не дождаться…

© V. Kupchenko

back

top