Лариса Найдич
МЫ И НАШИ ДАЧНЫЕ СОСЕДИ
(к 90-летию И.З.Сермана) [1]
Не знаю, как для других, но для нас, росших в Ленинграде, только летом и начиналось всё, достойное внимания. Остальные месяцы казались одним серым днем, когда заставляют утром в темноте вставать, мыть лицо и руки ледяной водой, бежать по дворам сквозь арки нашего огромного дома в школу, а потом возвращаться, опять в темноту и сидеть за бесконечными арифметическими примерами. В мой первый школьный год утром впереди бежал спешивший на работу папа, громко певший реалистическую песню Шостаковича "Нас утро встречает прохладой", а потом припев "Не спи, вставай, курнявая" 2 Он провожал меня в школу, потому что нужно было переходить большую дорогу на углу Кировского и Скороходова. Там действительно было сильное движение - и однажды, много позже, возвращаясь с пионерского сбора, я таки попала под машину, но отделалась ссадинами и синяками. Самое неприятное было то, что смотреть на это происшествие сбежалась вся улица, и мне потом казалось, что меня покажут в какой-нибудь кинохронике, чего я боялась как ужасного позора. Поэтому я еще долго ежилась, когда в кино перед началом сеанса показывали кинохронику.
Лето было не просто каникулами, лето было дачей. Как только кончался учебный год, мы заказывали большой грузовик, погружали туда всё необходимое и уезжали на дачу. Собственных дач, конечно, не было ни у нас, ни у большинства наших знакомых. Даже Жирмунские (семья академика, признанного ученого с мировым именем) долго снимали дачу в Комарове, и только потом у них появилась существующая до сих пор дача на Кудринской улице. Родители и их друзья не имели обыкновения ездить в отпуск на юг, и, несмотря на постоянные дожди, выбирали Карельский перешеек. Объясняется это, по-видимому, не материальными причинами (за три месяца в Зеленогорске или в Комарове приходилось немало платить), а тем, что все они продолжали в отпуске свою работу, более того, использовали отпускное время, когда не нужно было "являться в присутствие", для интенсивных научных штудий и литературного творчества. В основном это были люди гуманитарных специальностей. На дачу привозили не только всякий скарб, но и необходимую литературу, пишущие машинки, словари; на верандах в Зеленогорске, Комарове, Ушкове шли постоянные дискуссии, обмен мнениями, обсуждения замыслов и заготовок. Традиции дачной жизни существовали и до революции. В финских поселках Куоккала (ныне Репино), Келломяги (ныне Комарово), Терийоки (ныне Зеленогорск) летом поселялись петербуржцы. Было принято общаться, ходить друг к другу в гости, обсуждать новинки культурной жизни. Хотя семьи, проводившие лето в этих излюбленных местах отдыха, давно рассеялись по всему свету и облик этих дачных мест совершенно изменился, традиция дачного интеллектуального общения сохранилась. Д.С.Лихачев пишет по этому поводу: "Культура дачного общества была повторением русской культуры в целом, но в меньшем масштабе. Она носила разговорный характер. Мнение каждого вырабатывалось в беседах с друзьями, иногда в спорах, которые не вели к вражде, но создавали интеллектуальную индивидуальность каждого" 3
Среди участников нашей дачной филологической жизни были Шоры: Владимир Ефимович Шор, переводчик, преподаватель иностранных языков в Горном Институте, и его жена переводчица Инна Яковлевна Шафаренко, - Левинтоны: Ахилл Григорьевич Левинтон, литературовед-германист и его жена Ольга Лазаревна Фишман - китаист, Левины: Юрий Давыдович Левин - англист, литературовед - и переводчик и Минна Исаевна Дикман - литературовед, редактор издательства. Наезжали и жившие в Ушкове Эткинды, и Нина Александровна Жирмунская из Комарова, и московские друзья Серманов Фрида Абрамовна Вигдорова и Александр Борисович Раскин. Иногда жили в Зеленогорске и другие Раскины - Борис Леонидович, литературовед, занимавшийся французской литературой, и Дора Львовна, преподававшая в школе русскую литературу. Появлялась и Наталья Григорьевна Долинина с сыном и дочкой. Одним летом соседствовали с нами Елизавета Викторовна Ланда и ее муж Павел Рувимович Биркан, оба германисты. Сознательно отказываясь от эпитетов "замечательный", "выдающийся" и т.п., я утверждаю, что все они были и "прекрасными", и "замечательными", и "необыкновенными". О некоторых из них еще пойдет речь дальше. А в центре всего этого дачного мира неизменно были Илья Захарович Серман и Руфь Александровна Зевина (Руфь Зернова) - дядя Илюша и тетя Руня. У всех были дети примерно одного возраста, и у нас, у детей, сложилась своя компания, куда входили сермановские дети - Марик и Ниночка, Юля Шор, Гарик Левинтон, Миша Левин, Вера и Аля Жирмунские, часто приезжавшие их двоюродные сестры Маша и Наташа Барские, Лена Донская, Коля Вахтин. Периодически жил у Серманов и родственник Ильи Захаровича Кирилл (Кира) Векслер - прекрасный мальчик, очень друживший с Мариком. Гостила и моя двоюродная сестра Наташа Образцова. Реже появлялись другие: Маша и Катенька Эткинды, несколько старшие Миша Косман, Костя Азадовский, Миша Мейлах. Потом, когда мы уже стали взрослее, появились Лиза Берг, Лариса Волохонская, а вскоре и красивая девочка Наташа Новохацкая, впоследствии ставшая женой Марика. Были у нас свои занятия и увлечения, менявшиеся по мере нашего взросления. Мы отнюдь не были маленькими взрослыми и часто предпочитали игру в мяч разговорам со старшими. Но, тем не менее, постоянное общение и совместные занятия взрослых и детей не только остались в памяти, но и во многом определили и интересы, и характеры, и всю последующую жизнь.
Серманы появились, когда я уже была в школьном возрасте - кажется, во втором классе. Они не были в числе тех людей, которые приходили к родителям на Петроградскую, когда меня, еще дошкольницу, загоняли спать за ширму - а я смотрела в щелку и слушала бесконечные литературные разговоры. (Мама сердилась и говорила: "Тебе всё нужно слышать!"). Серманы всплыли неожиданно, появившись откуда-то. Мы сняли, как и обычно, дачу в Зеленогорске, но не там, где раньше, а в новом, очень красивом месте. На улице было всего несколько домов - два на нашей стороне и огромная скрытая за забором таинственная усадьба напротив. Говорили, что она принадлежала знаменитому портному Берковичу, ее так и называли "дача Берковича". Кто-то рассказывал, что один раз видел этого Берковича по дороге с вокзала, но, как ни странно, больше о нем или о его семье ничего не было известно, жителей дома напротив никто не знал. Дальше улица превращалась в дорогу, которая шла между лесом и лугами, где росло множество ромашек и колокольчиков - столько цветов было там только в нашем детстве, потом они стали исчезать из-за наступления города, даже, говорят, были занесены в Красную книгу. В нашем доме, последнем на этой красивой улице, одна маленькая комнатка оказалась не сданной, свободной. Как мне запомнилось, сначала предполагалось, что ее займет знаменитая филологическая пара Тамара Исааковна Сильман и Владимир Григорьевич Адмони, но что-то сорвалось. И вот в один довольно холодный летний день у нас появились дяденька, тетенька и мальчик. Помню клетчатое пальто тетеньки, холодный зеленогорский пляж, куда мы пошли гулять, башню из песка, тихие разговоры. Всё было овеяно тишиной, какой-то тайной. Я не знала, откуда они появились, где они были раньше, почему до этого никогда не были у нас дома, но по своей тогдашней привычке доходить до всего самой ничего не спрашивала. Первое впечатление, связанное с Серманами, - тишина, шепот, всеобщие тихие разговоры, скорее молчание, совершенно не соответствовавшие ни их характеру, ни нашим последующим общениям. Молчание, тишина, но ни в коем случае не перешептывание, не шептание за спиной.
Вскоре в маленькой комнате поселилась семья Серманов, приехала и бабушка Генриэтта Яковлевна, а через месяц Ниночка, которая в июне была в пионерлагере - большая высокая девочка, с удовольствием рассказывавшая о пионерской жизни и певшая песни ("Есть лагерь, который я вижу во сне" на утесовский мотив). Это "позже других" и "высокая девочка", сегодня потерявшие всякий смысл, почему-то остались у меня в памяти. Удивительным образом вся семья поместилась в маленькой комнатке. Я сразу подружилась с Мариком, тихим, послушным мальчиком, которого все полюбили. Особенно восхищалась им моя бабушка - Анна Исаевна. Ей нравилось, что он ничего не требует и не капризничает, что кидается помогать взрослым, не дожидаясь просьб или приказов с их стороны. Безмолвное "вырастешь - узнаешь" витало в воздухе, безмолвными были и вопросы, и ответы. Марик рассказывал, что он жил в Одессе у другой бабушки; он был в восторге от грибов, которые были для него в новость (в Одессе грибы не растут, меня это очень удивляло). Он собирал грибы радостно и вдохновенно, заботился о том, чтобы никто не вырывал грибницу ("А то на этом месте больше грибов не вырастет"). Однажды он нашел целый "выводок" маслят в канаве, на нашей чудесной улице, напротив дома, рядом с дачей известного портного. Эта радость запомнилась мне, потом я часто заглядывала в канавы - в том числе и в ту же самую - в поисках грибов, но - увы! - чудо не повторилось ни в тот год, ни позже. В первые дни мы с Мариком подолгу пасовались мячом на тропинке в нашем дворе, играли почти молча. Постепенно Марик стал превращаться в обычного мальчика, иногда озорного, иногда послушного. А я, услышав, как соседский мальчик Лёня говорил Марику: "Были репрессии, многие возвращаются", поняв, что Марик жил в Одессе у бабушки без родителей, а Ниночка в Ленинграде у другой бабушки тоже без родителей, стала реконструировать ситуацию.
Большое удовольствие доставлял нам находившийся недалеко от дома водоем - нечто среднее между прудом и лужей. Думаю, что он был рукотворным: работал какой-нибудь бульдозер и оставил яму в мягком грунте. Здесь, в грязной илистой почве жило множество насекомых; особенно интересны были головастики, за которыми мы наблюдали каждый день - в научных целях мы даже брали их домой в банке с водой и илом из лужи. До сих пор их превращение в лягушек, вдруг начинавших прыгать, кажется мне чудом. Марик так хорошо изучил облик этих юных существ во всех деталях, что слепил из пластилина лягушку настолько похожую на настоящую, что моя прабабушка - баба Люба, которой к тому времени, правда, уже перевалило за 90, испугалась и вскрикнула, увидев ее на полу в кухне. Баба Люба была единственным человеком, придиравшимся к Марику. Ей почему-то казалось, что он имеет какое-то влияние на нашу домработницу. "Катьку сманивает", - говорила она, неизменно называя домработницу именем предыдущей. Но на бабу Любу никто не обижался (и была она в принципе добродушной). Бывали случаи, что на Марика нападала и я - из-за мух. Он ловил их и замуровывал в стену, в щели нашего дома, что я считала жестоким. Причем - думала я - эта жестокость может потом развиться во взрослом возрасте. Но ни Серманы, ни мои родители не подхватывали моего педагогического порыва; пытки мух продолжались, несмотря на мои протесты.
Чуть ли не в первый день нашего пребывания у лужи к нам с Мариком подошел маленький мальчик и сразу заговорил с Мариком так, как будто продолжал начатый разговор. Меня он сначала как бы не замечал. Потом мы все трое, а иногда и в большой компании проводили время то у лужи с головастиками, то в лесочке или на лугу у нашего дома, то на нашем участке. Мальчик этот был Гарик Левинтон, уже тогда известный в зеленогорском филологическом обществе. А знаменит он был сначала тем, что знал столицы всех стран мира, и достаточно было сказать Бразилия, Перу или Люксембург, как он тут же без запинки выдавал названия городов. Кроме того, он мог стоять на одной руке. Делалось это так: его папа Ахилл Григорьевич выставлял одну руку, а Гарик, опираясь на нее своей рукой, переворачивался вверх ногами. Этот цирковой трюк, который мы наблюдали в большой компании на зеленогорском пляже, кажется мне сегодня еще более удивительным, чем тогда. У нас не было принято целенаправленно заниматься спортом, физическая сила не культивировалась. Гарик впоследствии стал кабинетным ученым - теоретиком. Его спортивные успехи, по-видимому, именно тогда достигли своего апогея. Характерно, что славился Гарик скорее цирковыми трюками, а не необычной для своего возраста начитанностью и эрудицией. Он свободно цитировал Блока, любил читать наизусть "Незнакомку", вскоре стал рассказывать нам о том, как лучше читать Диккенса (возьмите роман Диккенса и легкую развлекательную книжку для чтения в перерывах), но в этом не видели ничего особенно удивительного. Интересовали нас всех тогда все же больше всего головастики, у которых в какой-то момент отваливались хвосты, после чего они вдруг начинали прыгать.
Дружба Серманов и Левинтонов играла важную роль и в моей жизни. Лишь позже я узнала, что дружба эта скреплена общей трагедией - арестом Ильи Захаровича, Ахилла Григорьевича и Руфи Александровны по обвинению в антисоветской деятельности (эти обстоятельства описаны в одном их лучших рассказов тети Руни "Элизабет Арден"). К Ахиллу Григорьевичу я иногда решалась обратиться с германистическими вопросами, которые стали волновать меня уже в подростковом возрасте. Например, однажды я наивно заявила, что мне непонятно окончание "Фауста" - "Chorus mysticus" - "Alles Vergangliche ist nur ein Gleichnis" (по-видимому, остальное мне казалось вполне ясным, и некоторую темноту этих заключительных строк я считала досадным недоразумением). Ахилл Григорьевич прочел мне целую лекцию, указав на море литературы, толкующей эти строки. Теперь мне кажется, что довольно рано он стал считать меня будущим товарищем по германистическому цеху (как жаль, что тогда я стеснялась воспользоваться этим и побуждать его читать мне лекции, что, как мне кажется теперь, он делал бы с удовольствием). По-видимому, его трогала, в числе прочего, и моя юношеская любовь к Гете. 28 августа я обычно праздновала день рождения Гете; иногда мы покупали торт в честь "новорожденного", а чаще всего отмечали этот день походом в лес за грибами ("Гете был сторонником слияния с природой", - резонно поясняла мама). Я хорошо помню последнюю встречу с Ахиллом Григорьевичем в ветреный день на Пушкинской площади, когда я шла из университета. Его скептическая, всегда кривоватая улыбка превратилась в широкую и приветливую, мы говорили о германистических делах; точного содержания разговора я, к сожалению, не помню. Вскоре Ахилл Григорьевич внезапно умер от остановки сердца. Эта смерть, так же как и и длительная болезнь и смерть его жены Ольги Лазаревны, казались мне следствием того ужаса, который они пережили - не смерть, а гибель, убийство. Ахилл Григорьевич, написавший много работ о немецкой литературе, стал известен больше всего не как литературовед, а как автор ставшей действительно народной песни "Жемчуга стакан", бытующей во многих вариантах ("Стою себе на месте, держу рукой карман"). Сам он говорил об этом с большим сожалением, хотя эту песню ценил. Безумно жалко, что этот талантливейший человек рано ушел из жизни, что он не преподавал в университете (даже во времена "хрущёвской оттепели" еврея, конечно, не могли взять), не имел учеников. Далеко не всем удалось, как Серманам, как бы прожить несколько жизней, внося в каждую последующую опыт предыдущих, который дал им закалку, не оставив их при этом морально и физически ущербными.
Другой частый гость нашей дачи Владимир Ефимович Шор также знал о моих филологических склонностях. Однажды он долго разговаривал с моей мамой о занятиях и об интересах детей. Уже тогда было ясно, что многие из нашей детской компании станут филологами 4, а Гарик даже переделал популярную тогда песенку "Девушка в платье из ситца / Каждую ночь мне снится...": "Рукописи страница / Каждую ночь мне снится. / Не разрешает мне мама моя / Филологом становиться". Последнее, конечно, было поэтическим преувеличением. При первом знакомстве с Владимиром Ефимовичем дети с опаской и любопытством смотрели на его черную перчатку (еще в юности он потерял руку), но к этой его особенности быстро привыкали. А больше всего запоминался взгляд его очень добрых, темных проницательных глаз. Он работал на кафедре иностранных языков в Горном институте, откуда, как известно, вышло много писателей и поэтов. Они были его учениками, советовались с ним, приносили ему свои стихи, слушали его рассказы о литературе. У Городницкого, который тоже учился у Шора, есть стихотворение "Комаровское кладбище", где об этом рассказывается 5 Владимир Ефимович рано умер. Говорят, что у него была мечта, которую он так и не осуществил, - увидеть Париж.
Вскоре лето стало означать для нас не просто дачу, а дачу, совместную с Серманами. Обычно мы снимали полдома или дом, и у нас была общая большая кухня. Почти всегда это было в Зеленогорске, лишь один раз мы почему-то жили в Рощине. Тогда в том же доме жила и тетя Ильи Захаровича - Мария Яковлевна с сыном Сашей, Александром Хаймовичем Горфункелем, историком и литературоведом, специалистом по итальянскому Возрождению, невесткой Розой, искусствоведом, сотрудницей Эрмитажа, и маленькой внучкой. На нашей даче обычно были два места всеобщего сбора - для гостей сермановская веранда, для семейного общения - большая кухня. Было заметно, как меняется жизнь наших друзей-соседей (они больше походили на наших родственников, и непосвященные мучились в догадках, кто кому кем приходится; тем более, что мои родители к тому времени развелись, и получалось, что у нас странное сообщество, состоящее из одного мужчины, женщин разных возрастов и детей). У дамской половины семейства стали появляться красивые туалеты, обсуждавшиеся всей дачей. Нужно сказать, что жили мы все не только скромно, но даже весьма аскетично. Страсть к красивой одежде не была тогда популярной среди интеллигенции. Тем не менее, когда в зеленогорском магазине появились импортные бархатные женские брюки, тетя Руня приобрела их первой и поражала всех своим модным видом. Правда, мужчины не очень-то модничали. Илья Захарович отнюдь не выделялся своей одеждой, а у Марика были одни - единственные штаны, которые он носил в будни карманом вперед, а на парад - карманом назад. Самые красивые туалеты мне шила бабушка, часто с большой выдумкой переделывая старые платья и костюмы (на дачу привозилась старая швейная машинка фирмы Зингер), а модными тогда жатыми ситцевыми купальниками, которые и тетя Руня, и Ниночка, и я купили в ларьке на пляже, я очень гордилась. Несмотря на всю эту скромность, у Серманов было принято обсуждать внешность людей, чаще, правда, незнакомых. Илья Захарович и Руфь Александровна говорили, что надо учиться создавать словесный портрет человека и приводили соответствующие примеры. Мы восхищались красотой нескольких утонченных брюнеток, которых встречали на улице или на пляже. От Серманов я впервые узнала о конкурсах красоты, проводившихся за границей. Они живо обсуждали эти приятные и далекие от политики события, читая о них во французских и итальянских газетах, которые, как ни странно, можно было купить в киосках Союзпечати в Зеленогорске. Эти конкурсы и вообще обсуждение красоты вызвали у нас полемику, в результате которой мы, правда, в конце концов пришли к консенсусу. Основным оппонентом была моя бабушка, подвергавшая сомнению правильность восхищения красотой: ведь красота дается природой, не являясь заслугой человека, она не имеет отношения ни к интеллекту, ни к душевным качествам человека. Моя мама приняла сторону Серманов, сказав, что, в конце концов, и талант дается природой и приведя рассказ Чернышевского о том, как в маленьком городе все ходили смотреть на одну красавицу как на местную достопримечательность. Моя мудрая бабушка сдалась. Почему так запомнились эти, казалось бы, мало значительные разговоры? Думаю, что это были уроки свободы. Красота, да еще и почерпнутая из итальянских и французских газет, - по самой своей сути совершенно противоречила официальной советской идеологии, проповедовавшей аскетизм, слияние с массой, единообразие, приводившие к безрадостному существованию. И это был не единственный урок свободы, который я получила от Серманов.
Пребывание на пляже было почти что ритуальным занятием. Считалось, что загорать очень полезно, а к морю относились с благоговением. Серманы приучили меня купаться летом в любую погоду, невзирая на температуру воды. "Если холодно, хотя бы окунись". При том, что я всегда мерзну, это умение я сохранила и однажды в уже довольно солидном возрасте поразила большую компанию тем, что, проходя мимо озера, сняла плащ и кофту и полезла в воду. Серманы ходили на пляж с гурьбой детей разных возрастов. Они брали с собой хозяйского мальчика, заходили за какими-то детьми, которых я сейчас уже не помню; и говорить нечего о том, что и я, и Гарик, а потом и мой маленький брат Антон были в этой большой компании. Посторонние принимали нас за огромную многодетную семью - редкость в советских условиях - и умилялись. По дороге покупали иностранные газеты. Однажды их еще не успели завезти в киоск, и продавщица сказала тете Руне: "Пришлите позже кого-нибудь из детей, ведь у Вас их так много". Был запомнившийся период, когда Серманы завели еще один обычай: по дороге на пляж они покупали всем детям мороженое. Для меня это было внове - как это есть по дороге? Бабушка не давала мне есть "на ходу", - уж если мороженое, так в кафе. Но только я успела научиться, как обычай был отменен. Дядя Илья и тетя Руня подсчитали деньги, оказалось, что грядет дефицит. Детям было прямо сказано: "Всё, никакого мороженого, денег нет".
Если на пляже все собирались вокруг Серманов, то во время прогулок по лесу не обходилось без моей мамы. Она - коренная петербуржанка, в детстве проводила лето вместе с сестрами и братом в Сестрорецке, возле тогдашней границы с Финляндией. Тогда она и научилось разбираться в грибах и ягодах. В мамином детстве случалось так, что ее родители - мои бабушка и дедушка - уезжали на всю неделю, а детям не хватало оставленной им еды, что они, разумеется скрывали от взрослых. Вот они и выходили из положения с помощью "даров леса". (Рассказы об этом меня очень вдохновляли. "Нам бы так!"). Да и потом, в послевоенные годы, мама любила ездить вместе с моим папой или с дядей Юрой за грибами на Карельский перешеек, где тогда еще сохранялись следы войны (воронки, канавы, оружие, мины, а иногда и трупы) и было довольно страшно - но грибов и ягод было очень много. Мама показала нам Линдуловскую - корабельную рощу, за Рощином, основанную еще Петром Первым. Мы стали туда часто ходить за грибами и ягодами и для того, чтобы посмотреть на чудесные, уходящие в небо лиственницы с розоватыми стволами. Однажды мы шли большой компанией по лесу и все дети - я, Ниночка, Марик - хотели идти рядом с моей мамой, спорили и даже толкались, а проходившая мимо женщина сказала: "Надо же, как дети любят свою маму!". Нас опять приняли за одну большую многодетную семью!
Дачное домашнее хозяйство требовало, естественно, много времени. У нас основной удар брала на себя бабушка, которая героически стояла у плиты, несмотря на свое тяжело больное сердце; но обычно была и домработница. У Серманов домашнее хозяйство, которое они стремились по возможности упростить, распределялось между членами семьи. Хорошо помню, как Илья Захарович ходил в "домовую кухню" и приносил в кастрюльках и бидончиках готовые обеды для всей семьи. С поварихой, работавшей там, Серманы познакомились, и однажды, когда я была в старших классах, рекомендовали меня давать частные уроки по русскому языку дочке этой женщины - она готовилась поступать в авиационный техникум. Девочка оказалась смышленой, экзамены сдала хорошо, а я впервые получила заработанные собственным трудом деньги. Посуду обычно мыла Нина; при этом она пела, так что получался целый концерт, иногда мы мыли посуду одновременно и я становилась ее слушательницей. Посуду мыли в тазиках, воду приходилось выливать на улицу, обычно около крыльца. В этом месте вырос красивый желтый цветок (то ли ирис, то ли лилия), который мы называли "сливой", так как на него сливали воду. Поскольку кухня была общая, иногда мы по ошибке менялись посудой. Наши родители купили в Зеленогорске одинаковые пластмассовые розетки для варенья, казавшиеся мне очень симпатичными (вроде под хрусталь). И вот получалось так, что все розетки перекочевывали то к нам, то к Серманам, и постоянно приходилось их искать и подсчитывать. Это вызывало ужасный смех у наших бабушек, и они сочинили песню - пародию на ту, которую пела молодая Алиса Фрейндлих в ставшем тогда популярным и сделавшем ее знаменитой спектакле "Время любить": "Что-то очень непонятное носится в эфире". Дальше шло про летающие розетки. Только позже я поняла причину этого юмора. Несмотря на демократизм наших бабушек, пластмассовые розетки казались им мало подобающей для семейного пользования посудой. Для Генриэтты Яковлевны, которая раньше жила в Германии, нормой был бы мейсенский фарфор, а для Анны Исаевны, выросшей в Сибири, где знали толк в хороших вещах, - кузнецовский. Впрочем, понятие о ценности материала меняется. Баба Люба скребла кастрюли серебряными ложками, зато берегла от воров сковородник, повторяя: "Он чугунный".
Постоянно происходил и обмен кулинарными рецептами; когда бабушка заболевала, мне приходилась срочно осваивать кулинарию. Впервые я стала готовить самостоятельно в драматический момент, когда у мамы не было отпуска, а бабушка внезапно тяжело заболела и попала в больницу и я осталась одна с маленьким братом. Почувствовав себя взрослой, я сделала все необходимое. Но когда обед у меня был уже готов, наступило обеденное время и для Серманов, и, конечно, Антошка сел за стол с ними, а мой обед был ему уже не нужен. Уговоры были бесполезны. Зачем же я так старалась? Вечером меня ждал еще один удар. Приехали Юрий Давыдович Левин и тетя Минна - их-то я знала с раннего детства и очень любила. Антошка тоже их, конечно, знал, и когда лил дождь, говорил: "Идет дядя Левин" (ливень). Они жили тогда не в Зеленогорске, а в маленьком поселке Ильичеве, куда нужно было добираться на автобусе. Тетя Минна исходила из теории, что отдыхать нужно в глуши, подальше от цивилизации. Поселок был известен тем, что там скрывался Ленин; но кроме славы, там ничего не было, за всем приходилось ездить в Зеленогорск. Тетя Минна всё знала и всё умела организовать в любых условиях - даже запрещенные стихи Ахматовой ей удавалось провести через цензуру в издательстве "Советский писатель", где она работала. До нее сразу дошли слухи о затруднениях в нашей семье. Она срочно продиктовала мне несколько кулинарных рецептов - до сих пор помню, что там был помидоровый суп. А потом наши гости принялись уговаривать Антона поехать к ним на несколько дней. Антошка, конечно же, согласился, несмотря на мои увещевания и сетования по поводу приготовленного обеда. Он всегда считал - и с полным основанием, - что все знакомые хотят его видеть у себя и нельзя отказывать им, хотя бы из сострадания. Однажды, возвратившись домой от наших соседей по лестнице, он сказал: "Как мне их жалко!". Обед я доела сама, но кулинарные навыки пригодились.
Маленький Антон пользовался любовью у друзей наших родителей - у Левиных, у Бориса Леонидовича и Доры Львовны Раскиных, а особенно, конечно, в сермановской семье, и всегда был в центре всех событий. Надо сказать, что он с самого раннего детства умел привлекать к себе людей веселыми интересными рассказами, выдумками, хорошим отношением ко всем. До сих пор у меня перед глазами стоит картина: Илья Захарович на пороге дачи с сеткой, в которой две огромные дыни, и маленький Антошка, бегущий навстречу со словами: "Какой дядя Илюша добрый!". Хитрость, лесть? Нет. Однажды у нас, у детей, возник почему-то спор: кто добрее - мужчины или женщины? Я колебалась, склоняясь скорее ко второму, а сермановские дети решительно говорили: "Мужчины!". Сказывался опыт их семьи.
Антон стал вскоре героем детской книжки тети Руни, так и называвшейся "Про Антона" и основывающейся на реальных событиях. Для создания рисунков художница брала фотографии нашего Антона, только нос немного переделала - еврейского мальчика не пропустила бы цензура. Книжка получилась хорошая; знаю, что ее с удовольствием читают и дети, и взрослые. Жалко, что ее не переиздавали.
Когда Антон только начинал говорить, он называл всех "своими" именами: Генриэтту Яковлевну он звал ДигинЕтина, няню Марию Адамовну - МадАнина. Генриэтте Яковлевне так понравилось "ее имя", что она даже подписывала им письма. О Марии Адамовне - особый рассказ; она заслуживает того, чтобы стать героиней, если не романа (для этого в ее жизни не хватало шаблонных для романа деталей), то во всяком случае повести. Была она финкой-ингерманладкой из Гатчины - и даже фамилия ее была Финне (один филолог сказал мне, что фамилия эта шведского происхождения). Говорила она по-русски не то чтобы с большим акцентом, но с некоторыми особенностями лексики и грамматики. Больше всего это проявлялось во фразеологизмах, которые она обильно использовала. "Что камЕнишься, как банный лист!" - говорила Мария Адамовна, когда Антон не хотел одеваться. "Что пристал, как нищий к городовому" - пресекала она капризы детей. Часто ее рассказы или замечания начинались: "Вот моя мама тоже, как Вы, была, такая же идиотка". "Не нужно на это обижаться, - поясняла моя мудрая бабушка. - Наоборот, она сравнивает нас со своей мамой, это же почетно". Из-за плохого состава воды в Гатчине Мария Адамовна, как и многие жители этого района, страдала базедовой болезнью. Несмотря на перенесенные ею операции, у нее торчал зоб; болезнь повлияла и на характер: была она взбудораженной, непредсказуемой и громкой. Во время войны Гатчина была "под немцем", фашисты отправили Марию Адамовну чинить шпалы на железной дороге, а немцы-мародеры чуть было не отобрали у нее все имущество. Коронный ее рассказ состоял в том, как немец тащит у них гуся, а мама кричит: "Ой, ёй, ёй, где мой Маруська?", и завершался словами "А Маруська тут, а Маруська здесь!", которые произносила юная Мария Адамовна, спасавшая семейное добро, и позорным побегом немца. Мария Адамовна, безусловно гордившаяся своей победой, сопровождала свой рассказ соответствующими телодвижениями: она подбоченивалась, при словах "тут" и "здесь" выставляла вперед то одно плечо, то другое, показывая свою полную готовность к боевым действиям. Гатчинских финнов немцы "репатриировали" в Финляндию, а потом, после войны их передали в Советский Союз и они сразу же оказались в ссылке. Наша смелая Мария Адамовна бежала и долго нелегально жила в Эстонии, на хуторе, где работала на скотном дворе у хозяйки, мужа которой забрали. Была Мария Адамовна худой, сильной, выносливой, жилистой. Работала замечательно - могла быстро намыть полы, постирать, напечь пирогов, выкрикивая при этом свое коронное нехорошее ругательство "Ну маткин берег!". Внешность ее была такой же необычной, как все остальное: одно ухо было от рождения загнуто, кончик носа был картошкой, так как однажды она упала со стога сена прямо носом на вилы. Глаза зеленые, живые, с огоньком. Во время одной из операций Марии Адамовне перерезали какую-то жилку, и когда она засыпала, раздавался громкий свист. Наша соседка по коммунальной квартире называла это: "Подъезжаем к Бологому". Дети Марию Адамовну очень любили, но терпеть ее было трудно из-за взрывного характера. Только моя мама и бабушка и могли долго иметь с ней дело - и потому, что ценили в ней работящего и порядочного человека, и потому, что выхода не было.
Очевидно, младшие мальчики пользовались у нас особым статусом. Если любимцем Серманов был Антон, то мои мама и бабушка особо любили Марика. Поскольку он, как и все подростки, всегда был голодный, они стремились его угостить. Он был неприхотлив и радовался не только какому-нибудь лакомству, но и полезной капустной кочерыжке. Если не было сладкого, мы с Мариком делали бутерброды с маслом и сахарным песком, которые были плохи тем, что, когда мы смеялись, они легко осыпались (а мы, как на зло, все время смешили друг друга). Однажды мама подарила Марику деньги, чтобы он купил себе всё, что хочет (летом у него был день рождения). Марик сиял от радости; он проявил благородство, решив купить что-то для общего пользования. Он принес огромный кулек леденцов и порошок для изготовления лимонада. Из порошка ничего хорошего почему-то не вышло, и Марик в конце концов высыпал его в рукомойник, а леденцы долго лежали на общем кухонном столе, не пользуясь особым спросом. Позже мама помогала Марику в драматический момент, когда он готовился поступать в университет на Востфак. Евреев туда, разумеется, не брали, но могли сделать исключение, тем более что Марик шел как производственник: последние годы он учился в вечерней школе и работал на кораблестроительном заводе. Требовалось знать наизусть всю русскую историю, начиная с древнейшего периода, когда "наши предки" жили в лесах, и до последних съездов КПСС. Я до сих пор считаю, что запомнить всё это невозможно. Мама была мастером придумывать "мнемонические правила". Я помню, как она учила Марика истории народовольцев: "Вот идешь по Невскому от Адмиралтейства. Какая улица будет слева? - Правильно, молодец. А потом какая?". Сегодня этим улицам возвратили их исконные названия, так что эта мнемоника не годится, но и история несчастных террористов, убийц-романтиков, надеюсь, не занимает больше такого места в школьной программе.
Наши родители не были спортивными людьми, но некоторые игры все же были распространены. Взрослые - и Илья Захарович, и Левинтоны - иногда играли между собой и с нами в настольный теннис (вскоре у нас на участке появился теннисный стол, правда, сначала плохой, с огромными щелями, что требовало особого искусства игры). Чемпионом среди взрослых была Ольга Лазаревна Фишман (тетя Ляля). Может быть, китайский характер этой игры или китайские шарики, использовавшиеся в ней, вдохновляли ее. Тетя Ляля Фишман была специалистом по китайской литературе, ученым и переводчиком высочайшего класса и при этом добрейшим человеком, обожаемым всеми детьми. Играли мы со взрослыми и в волейбол, иногда в игре на нашем дачном участке принимал участие Илья Захарович, а на пляже для игры в мяч собирались люди разных поколений. Нужно сказать, что летом я наслаждалась движением: бегала, прыгала, играла в мяч. Теперь я понимаю, что зимой у меня был дефицит движения: школьную физкультуру я терпеть не могла, в спортивные секции не ходила - я стеснялась, боялась спортивных снарядов, ненавидела спортзал с пыльными матами и запахом пота. Бегать в коммунальной квартире было невозможно, а на прогулках мы чинно ходили либо по садику, либо по улицам. Любила я прыгать и всегда прыгала от радости - просто так, прыг-скок, с чем постоянно боролись дома (соседи услышат). На даче к моей беготне относились благосклонно. Илья Захарович говорил: "Лора не прыгает, а летает". Мы шли за пределы участка, на улицу, чтобы играть в мою любимую круговую лапту. Я часто выходила в финал, бегала и ловила мяч за всех. Гарик говорил, что угнаться за мной всё равно что ... и дальше шло красивое литературное сравнение (нечто вроде "поймать серну, обогнать страуса").
Но погода в Ленинградской области такая, что пол-лета приходилось сидеть дома. В сочиненном нами зеленогорском дачном гимне типичное холодное дождливое утро описывалось так: "Встаем мы с кряхтеньем и скрипом, /Напялив четырнадцать кофт./ Сидим за столом, уж накрытым, / А Гарик под окнами ждет". Серманы учили нас разным "тихим играм": "Бобчинский - Добчинский, руки на стол" (прятанье монеты между пальцами), увлекательные развивавшие фантазию словесные игры в загадывание знакомых: "А если бы она была цветком, то каким?", "А если бы она была вазой, то какой?". Во время такой игры всех насмешил маленький Антошка, спросив: "А если лошадьёю, то какою?". Играли и в карточные игры, и в чепуху: задавали вопросы, а потом перепутывали ответы, что вызывало всеобщий смех. Однажды я подошла к игре серьезно и задала тете Руне, которая играла со мной в паре, ученый вопрос. Я тогда начинала читать по-немецки классическую литературу и спросила: "Кто такой Гётце?" (мне попались в руки труды Лессинга, где он полемизировал с этим деятелем). Тетя Руня тоже не знала, но находчиво ответила: "Безусловно, немец". После перетасовки этот ответ соединился с вопросом: "Кто такой сволочь?". Мы очень смеялись. Никаких антинемецких настроений у нас не было.
В гости я тоже часто ходила с Серманами - на детские праздники с Ниночкой и Мариком. Летом праздновали день рождения Али Жирмунской, в Комарове собирали взрослых и детей. Тетя Руня дружила с Ниной Александровной с детства - обе они из Одессы. А я была знакома с Верой и Алей Жирмунскими еще и благодаря Елене Мануиловне - нашей общей любимой учительнице немецкого языка, которая давала нам частные уроки и два раза в год собирала нас у себя дома, устраивая грандиозные выступления на немецком, к которым она готовила нас несколько месяцев. У Жирмунских было весело, взрослые проявляли выдумку для детских развлечений; помню, как однажды Нина Александровна положила на стол у каждого прибора записки, где в стихах указывалось, для кого предназначалось соответствующее место; например: "Круглолицый, словно шарик, здесь усядется наш Марик". Иногда к детям приходил и сам Виктор Максимович Жирмунский, папа Веры и Али. Уже в детстве мы знали, что он - ученый мирового класса: у него учились и мои родители, и Серманы, и большинство их друзей, и Нина Александровна, ставшая впоследствии его женой. Когда я поступила в университет, Жирмунский уже не преподавал, но мне посчастливилось учиться у Нины Александровны, преподававшей нам германистические дисциплины.
Несколько раз мы ходили с Серманами на детские увеселения и зимой; например, на елку в ИРЛИ (Пушкинский Дом). После этих праздников взрослые задавали мне вопросы: "Тебе понравилось?" - "Да". "Было весело?" - "Да". "Было много детей?" - "Да". - "А кто из детей тебе понравился?" - "Ниночка и Марик". Взрослые смеялись.
В Ленинграде на общение не хватало времени. Серманы приходили к нам на дни рождения, приносили необычные подарки. Иногда мы встречались в театре - тогда было много интересных гастролей, на которые мама меня стала брать очень рано, лет с 12. Помню дядю Илью и тетю Руню на спектакле Жана-Луи Барро "Гарольд и Мод", когда сам Барро выскочил по ходу действия в зал и оказался рядом с ними. Изредка к нам в гости приезжал Марик. Мы ходили по Петроградской стороне, по любимым местам моих прогулок: Кировский проспект, Большой проспект с пересекающими его таинственными улочками: Полозова, Подковырова, Бармалеева, Подрезова, Плуталова, а потом, когда уже исчерпываются все тайны и выходишь к площади, - Ординарная. Этимология этих названий различна: одни из тех, в честь кого они были названы, - купцы, другие - революционные деятели, может быть, таких купцов и изничтожившие, а Ординарная, знаменующая собой конец всех этих тайн, значит "простая, обычная". Мне часто хотелось заблудиться в этих улицах и переулках, которые, казалось бы, даже своими названиями были предназначены для этого, но я неизменно попадала на какое-нибудь знакомое место. С Мариком мы заходили во все стоящие внимания магазины. Книжный. Мы смотрим книги, Марик почти всё читал. "Как, и воспоминания летчика Водопьянова? Они же только что вышли из печати!" - "Читал". Я восхищалась. Так много читать я не успевала, долго сидела над уроками. Плакаты, открытки. Сюда я прихожу во время каждой прогулки. Мама дает немного денег, я покупаю одну или две открытки, я их коллекционирую. Школьные принадлежности. Тетрадями прямо на улице торговал странный дяденька. Елена Толстая, которая в детстве жила рядом с нами, тоже помнит его; она описывает в рассказе "Виконт Дображелон", как он содрогался, будто недоодел свой ватник 6 Мне казалось другое: протянет тетрадку: мол на тебе, девочка, а потом обратно: не хочу давать, и весь дрожит, потом опять протягивает. "Пляска Святого Витта", - говорили родители. Надо же! Ну и название! Святой! В ювелирном магазине мы с Мариком рассматриваем кольца, серьги и браслеты, а подвыпивший дядька, тоже глазеющий на драгоценности, дружелюбно замечает: "Что вы здесь делаете, ребята? Вроде бы кольца покупать вам еще рано".
Если в первый год появления Серманов на нашем горизонте они были овеяны какой-то тишиной и тайной, то впоследствии они все больше и больше становились центром шумного и разнообразного общества. Положение их упрочилось: Илья Захарович получил место в ИРЛИ, то есть стал сослуживцем моей мамы. Руфь Александровна стала публиковаться в популярных журналах, например, в "Огоньке", затем вышла ее книга. Иногда она подготавливала репортажи (один раз было что-то связанное с бригадой молодых рабочих, о которых она рассказывала нам очень доброжелательно), делала переводы. И опубликованные литературные произведения, и устные рассказы приоткрывали завесу и, наконец, снимали табу, хотя и не давали связного биографического повествования (я, например, так и не решалась спросить, кто написал донос). Всплывали отдельные яркие эпизоды; например, впечатляющий рассказ тети Руни о том, как уголовницы спасли своих сокамерниц, в том числе и ее, почувствовав, что вот-вот упадет потолок. На зеленогорской кухне допоздна шла литературная жизнь. Дядя Илья и мама обсуждали институтские дела, говорили о своих литературоведческих планах. Тетя Руня иногда приносила письма от читателей. В основном они были благожелательными, иногда молодые девушки советовались по жизненным вопросам. Лишь изредка приходили критические отзывы. Какой-то брюзга усмотрел нечто безнравственное в одном из тети Руниных рассказов и вопрошал: "Есть ли у Вас дети? Если есть, то что они скажут..." и т.д. Мама написала по этому поводу стихотворное послание от имени читателя, начинавшееся: "У меня возник вопрос / Есть ли у Зерновой пёс". Дело в том, что у тети Руни был рассказ про собаку - "Сильва". О том, сколь знамениты стали наши родители, свидетельствует такой эпизод. Мы с Ниной, Мариком и Гариком гуляли по Зеленогорску и почему-то зашли на почту, где как раз в тот момент расположился книжный киоск. Естественно, мы кинулись к книгам. Я увидела том Григоровича, открыла и с гордостью показала всем: "Предисловие и подготовка текста Л.М.Лотман". В ответ на это Марик взял в руки том Нодье: перевод Руфи Зерновой. Тогда в игру вступил, вытащив напоследок свой козырь, Гарик. Уж не помню, какой перевод Ахилла Григорьевича там был, но что-то было. Мы радовались и смеялись и потом долго вспоминали этот эпизод. Вот уж действительно, было "времечко", когда мужик нес с базара Григоровича и Нодье.
На веранде у Серманов стали собираться гости. Большинство из них были молодыми литераторами. Знаю, что приходили Борис Голлер, Нина Королёва, Лина Глебова, Геннадий Шмаков, Александр Городницкий и многие другие. Появление гитары стало событием, которое без преувеличения определило тот праздник, который навсегда остался с нами. Нина Серман училась в музыкальной школе, но главное не это, а то, что природа дала ей абсолютный слух, приятный голос, не говоря уже о литературном вкусе и прекрасной памяти. В ее репертуаре сначала преобладали стилизации блатных песен. "Когда качаются фонарики ночные", - пела Нина (как я позже узнала, на стихи Глеба Горбовского), а мы все подхватывали: "Когда на улицу опасно выходить". "Мне девка ноги целовала, как шальная" - подпевал Гарик, и взгляд невольно опускался на его исцарапанные, разбитые коленки: он катался на самокате, много бегал и часто падал. Репертуар Ниночки постепенно обогащался. В ее исполнении я впервые услышала песни Окуджавы, которые мы полюбили, выучили наизусть, могли слушать бесконечно. Были и другие песни - смешные, например, про Петрову: "Жил граф Родериго с графиней Эльвирой", или грустные, например, - "Подари мне на прощанье билет на поезд куда-нибудь". Тетя Руня тоже умела замечательно петь, но пела редко. Мы обожали в ее исполнении песни, которые она пела с хрипотцой, с большим темпераментом: "Ой, ой, ой, я несчастная девчоночка" либо одесские: "Гром прогремел, пан Горбачевский погорел" или "Сегодня шумно в доме дяди Зуя". На последнюю была сочинена пародия, посвященная драматическому поступлению Марика в университет: "Сегодня шумно в доме тети Руни/ Узнал сегодня весь блатной народ, Что Марик занимался втуне / И в университет не попадет".
Пенье и слушанье песен вечерами стало нашим любимым занятием. Когда к Серманам пришел Городницкий, все были поражены. В свой первый приход он привел с собой сослуживца, моряка необыкновенной красоты в какой-то белой морской форме. Сослуживец, можно сказать, был вещественным доказательством тех необыкновенных рассказов о морских путешествиях, которые мы услышали от Городницкого. Оба были воплощением настоящего мужского достоинства. Облик Городницкого соответствовал содержанию его песен: бравый, мужественный, удалой. Когда на веранду прибежал маленький Антошка, он посадил его себе на колени и продолжал петь, Нина аккомпанировала на гитаре. Тогда мы узнали и полюбили его песни: о Беренике, о черном хлебе, о деревянных городах, о Канаде. Не помню летом какого года произошло еще одно событие: на веранде у Серманов появился большой магнитофон, предмет, с которым я до этого не сталкивалась и к которому относилась с благоговением. Принадлежал он кому-то из знакомых. Магнитофон был принесен с одной целью: слушать песни Галича. С Галичем и его женой Ангелиной Серманы были знакомы лично; песни его были под официальным запретом - еще более строгим, чем песни Окуджавы и Высоцкого. Серманы рассказывали, как боится за Галича его жена. Слушание пленок тоже было сопряжено с некоторой опасностью. Когда однажды при прослушивании песен Галича хозяева дачи привели кого-то из чужих, тетя Руня возмутилась.
Самыми желанными в доме Серманов были их друзья из Москвы - Фрида Абрамовна Вигдорова и ее муж Александр Борисович Раскин, приезд которых был праздником. Я к тому времени уже читала книги их обоих, очень любила повесть Фриды Абрамовны про школу "Мой класс" и знала, кроме того, что Александр Борисович - один из сценаристов знаменитого фильма "Весна". А потому сразу стала смущаться. Мое стеснение прошло, когда я оказалась с тетей Фридой вдвоем на пляже (другие, очевидно, застряли где-то в пути и "подтягивались"). У нее был такой же сжатый купальник из ситца, как у всех нас; она стала со мной разговаривать, и сразу возникло ощущение, что мы давно-давно знакомы. Александр Борисович поразил меня тем, что услышал профессиональным ухом юмориста и оценил фразу, брошенную моей бабушкой, сказавшей со вздохом: "Ах, как жалко, что у меня нет бабушки!". По-моему, он даже включил ее потом в какую-то из своих книг. А еще пели песню "Ответ на Магадан", которую Александр Борисович в свое время сочинил на возвращение дяди Илюши. Это была переделка знаменитого "Ванинского порта", где вместо душераздирающего "И в шумные двери вокзала/ Встречать ты меня не придешь./ Я знаю, мне сердце сказало": было "И в шумные двери вокзала/ Пришли мы в 6.40 утра, / Как справочное нам сказало". И было это правдой. Кто мог тогда знать, как трагично сложится вскоре судьба Раскиных! Фрида Абрамовна, которая была не только писательницей, но журналисткой, а главное - всеобщей защитницей, хлопотавшей за гонимых и попавших в беду, внезапно заболела раком и умерла. Говорили, что это "рак загнанных"; болезнь началась после того, как сама Фрида Абрамовна стала подвергаться преследованиям из-за того, что она заступалась за Иосифа Бродского, писала письма в его защиту, а главное сделала запись процесса Бродского и передала свои конспекты за границу. Вскоре умер и Александр Борисович. У Руфи Александровны есть рассказ о Фриде Вигдоровой, где она называет ее абсолютно прекрасным человеком.
Саша Раскина, дочка Фриды Абрамовны и Александра Борисовича, - старше Марика и даже Ниночки. Она стала приезжать в Зеленогорск, когда мы были уже подростками, а она была уже замужем. Замуж она вышла рано, муж - тоже Саша - Саша Вентцель. Чтобы не путать, их называли Саша-девочка и Саша-мальчик. Саша-девочка не бегала с нами и по солидности, и потому, что ей не разрешалось. У нее было с рождения что-то с сердцем, и ее папа за нее боялся. Саша считала себя очень неспортивной и говорила: "У меня неуклюжая грация". Она была не менее остроумна, чем ее папа - профессиональный писатель-юморист, придумывала смешные стихи, пародии, статьи в нашу дачную стенгазету, названную, по-моему, по инициативе Ильи Захаровича, "Бесед(к)а", была то редактором, то режиссером. Хорошо помню, как она пела придуманную ее папой пародию на Городницкого: "Над Китаем небо сине, / Меж трибун вожди косые./ Хоть похоже на Россию, / Только всё же не Россия".
В течение нашей дачной жизни было поставлено несколько спектаклей, где мы играли разные роли. Однажды были замечательно разыграны шарады (режиссером была моя мама, а костюмы помогала делать бабушка). В шараде "Карменсита" я изображала Кармен, Гарик Хозе, а Марик Эскамильо. Сюжет становился вполне прозрачным - Гарик тогда был еще маленьким и худеньким, в то время как Марик уже значительно подрос. Роман между нами вспыхивал мгновенно, и бедный Гарик приносил сито и говорил: "Вот твоя любовь". На мне была рыжая футболка с обрезанным воротом, черная юбка, а на голове бабы-Любин кружевной черный платок. Наша интерпретация сюжета Кармен понравилась зрителям - а были они весьма сведущими в вопросах искусства. Вторая шарада была "мушкетер", где главную роль исполняла Нина. Коллизия состояла в том, что молодой человек (Гарик) стер на ее лице мушку, означающую равнодушие, и поставил мушку, означающую любовь. Я, изображавшая мамашу, выбегала с криками: "Кто тер тебе мушку?". В третьей шараде - "Восток" ("воз-ток") - участвовали и Нина, и Марик, и Гарик, и я, и изображалась восточная семья с двумя женами, обслуживающими одного мужа. По ходу действия техника достигала все больших вершин - и в финале все вместе с ослом, роль которого взял на себя Гарик, мчались в космос на корабле "Восток". Позже был создан еще один спектакль, поставленный Сашей-девочкой, Сашей-мальчиком и Гариком и посвященный поступлению Марика в университет. В основе была трагедия в стиле Эсхила, называвшаяся "Прометей неподкованный". Прометеем, естественно, был Марик, Саша-девочка изображала орла, прилетавшего мучить его английским языком (Саша Раскина действительно готовила Марика к экзамену по английскому), а Саша-мальчик был грозной фигурой, называвшейся Сила и Власть. Еще мы все пели цитировавшуюся выше песню "Сегодня шумно в доме тети Руни".
У нас гости тоже иногда бывали, хотя и гораздо реже, чем у Серманов. Приезжала Елизавета Николаевна Купреянова с сыном. Ее очень ценили и мама, и Илья Захарович - они вместе работали в ИРЛИ. Елизавета Николаевна занималась Толстым (известна ее книга "Эстетика Толстого"), раньше она работала в Ясной Поляне, так что хорошо знала и обстоятельства жизни Толстого, и его земляков - яснополянских жителей (она говорила, что одна половина деревни похожа на одного толстовского деда, а вторая - на другого). Елизавета Николаевна собиралась куда-то уезжать, и мы, по ее просьбе, приютили ее кошку с двумя котятами. Эта серая кошка по имени Мурка, внешне ничем не примечательная, была совершенно особым существом. Дело в том, что у нее был муж. Раньше он жил где-то рядом с ней, и они встречались на улице или еще где-нибудь, но потом Елизавета Николаевна переехала в другой район. И вот верная супруга Мурка периодически исчезала, а потом появлялась и через положенное время приносила рыжих котят. С двумя рыжими котятами она и прибыла к нам. В честь Елизаветы Николаевны мы назвали одного князем Андреем, а другого Пьером Безуховым. Мурка уехала через пару месяцев обратно, Андрея мы пристроили в одну соседскую семью, а подросшего Пьера, который сначала был таким маленьким, что прятался в домашней туфле, привезли после окончания летнего сезона домой, в коммунальную квартиру на Петроградской. Его пришлось переименовать в банального Рыжика, потому что соседка воспринимала кличку Пьер как кощунство и издевательство над Львом Толстым. Рыжик прожил долгую и, по-моему, довольно счастливую жизнь. Он рос вместе с Антоном, регулярно выезжал на дачу, а зимой гордо восседал у нас на подоконнике, озирая окрестности. Лишь в почтенном для котов возрасте он начал болеть; мы лечили его, как могли, вызывали врачей, кормили, как велел ветеринар: покупали ему фарш (перечисляя продукты, которые нужно купить, мама обычно говорила "фарш коту", и Антон утверждает, что в детстве он считал это одним словом - "фаршкоту"), а позже, когда здоровье его ухудшилось, кормили его исключительно рыбой. Но наступил момент, когда Рыжик уже не мог двигаться, и пришлось прибегнуть к бурно обсуждаемой сегодня медицинской эвтаназии. Антон учился тогда уже в медицинском институте и тяжело переживал бессилие медицины перед неизлечимой котячьей болезнью. Ветеринар отнесся с пониманием к страданиям юного медика и обещал проследить за соблюдением медицинской этики по отношению к коту-ветерану. Для Антона это было первый в его медицинской практике случай, когда он - врач - вынужден был сдаться перед болезнью.
Приезжал к нам на короткое время и дядя Юра - брат моей мамы Юрий Михайлович Лотман. Как всегда он спешил, и бывал у нас на даче лишь накоротке. В те годы он был еще бодр, молод и не так безумно замотан, как потом, когда он при каждом своем приезде буквально разрывался между библиотеками, чтением корректур, лекциями и общениями с редакторами издательств. Юрий Михайлович был давно знаком с Ильей Захаровичем - еще с тех пор, когда дядя Илья учился в университете вместе с моей мамой, а дядя Юра - еще в школе. Рассказывают, что дядя Илья был уже серьезным студентом, а дядя Юра - озорным, хотя уже и весьма эрудированным, школьником. Илья Захарович протянул руку и представился: "Серман", на что Юрий Михайлович полез под кровать, притащил кота и, представив его, сказал: "Кацман". Я уже не помню, вели ли они на даче ученые разговоры, но на детей у Юрия Михайловича в те годы всегда было время: он учил меня кататься на велосипеде, возился с Антоном, приговаривая: "Антошку я тетёшкаю, я занятый Антошкою". Помню, как кто-то решил сфотографировать его с детьми, и он схватил меня и посадил себе на голову, а рядом скакали Марик и Миша Левин.
Григорий Абрамович Бялый, знаменитый литературовед и лектор, всегдашний собеседник и советчик мамы, снимал дачу между Зеленогорском и Комаровом, на Курортной улице. Изредка мы ходили к нему в гости. Помню, как мы искали его дачу, а остроумная Ниночка шутила: "Что-то там бялеет".
Один визит нам запомнился надолго - и отнюдь не интересными беседами. Бабушкина дальняя родственница тетя Нюра Койранская приехала к нам в гости с самыми лучшими намерениями. Была она по специальности санитарным врачом, о своем служебном долге помнила всегда и всю жизнь боролась и с не соблюдающими гигиены людьми, и с микробами. Ходила она с сеточкой, в которой было множество пакетиков - в каждом в отдельной бумажке был кусочек хлеба или несколько ягод или что-то подобное. Услужливый Марик сразу кинулся помогать тете Нюре и, когда она захотела что-то купить, повел ее в магазин. Вернулась тетя Нюра с сознанием исполненного долга, а Марик тихим и подавленным. Выяснилось, что она зорким глазом обнаружила нарушение правил санитарии (кажется, весы были грязные) и позвонила на санэпидстанцию. Все сочувствовали Марику. Особенно жалела его моя бабушка; она чувствовала себя виноватой и возмущалась поведением своей родственницы - правдоискательницы. Марик с тех пор за версту обходил тот магазин, хотя расположен он был в очень живописном месте.
Наши бабушки пользовались всеобщим авторитетом. У Генриэтты Яковлевны не было привычки поучать окружающих, но она часто весьма недвусмысленно высказывала свое мнение. Однажды не хватило фарша для кота и я решила оставить решение проблемы на следующий день - пусть побудет один вечер на диете. Генриэтта Яковлевна горячо вступилась за Рыжика, сказав: "Иди немедленно в магазин". - "Но я же и за продуктами для нас сегодня не пойду!" - "Для себя можешь пойти потом. Человек может потерпеть, а животное - нет". Когда Марик заболел тяжелым гриппом, а Генриэтту Яковлевну хотели изолировать, чтобы она не заразилась, она сказала: "Вы когда-нибудь видели, чтобы бабушка заразилась от внука!". Мне запомнилось, как Генриэтта Яковлевна, раскрасневшись, говорила нам - детям: "Если бы я только увидела этого человека, если бы я его встретила, я бы кинулась на него, я бы вцепилась в него!" Имелся в виду человек, написавший донос на Илью Захаровича и Ахилла Григорьевича, - но кто это, я так и не решалась спросить, а больше она ничего не рассказывала. Мою бабушку - Анну Исаевну - тоже все уважали. Даже Рыжик признавал ее "вожаком стада". Время от времени он приносил ей трофеи - мышку или птичку без головы, которые он аккуратно клал возле бабушкиной кровати. Очевидно, в нем просыпался древний инстинкт, сохранившийся еще с того до древнеегипетского времени, когда его предки не были изнежены вниманием человека. Бабушка его понимала; в ней, в свою очередь, просыпалась древняя женщина, хвалившаяся на не дошедшем до нас языке перед своими соплеменниками. С гордостью в голосе она восклицала: "Он - охотник!".
Несмотря на, казалось бы, элитарное положение наших родителей (быть ученым в академическом институте считалось очень престижным, а члены Союза писателей, куда вступила тетя Руня, были особой кастой) воспитывали нас в большой скромности, что тогда считалось необходимым. "Я" - последняя буква алфавита, не высовывайся, жди, пока тебя пригласят - эти мало применимые сегодня слоганы, если и не произносились постоянно, то витали в воздухе. С другой стороны - школьное: "Вображуля первый сорт приезжает на курорт. Из курорта уезжает еще больше вображает". Быть вображулей - это последнее дело, таких дразнили. Ни Марик, ни Нина, ни я, ни наши друзья, например, Вера Жирмунская или Юля Шор, вображулями, конечно, не были. Однако Гарик, который не без гордости относился к своим экстраординарным знаниям, мог и выскочить. Однажды он пришел в Союз писателей со своими родителями и выступил, высказав свое мнение по поводу одного перевода. Об этом стало известно всей даче, и мы, естественно, были взбудоражены этим необычным событием и отнеслись к нему сугубо отрицательно. Марик скакал перед носом у Гарика и ехидно дразнился: "Гарик, выступи!". Я с немым осуждением молчала. Подвела итог тетя Руня, сказав: "Это позор для нас всех. Забудем об этой истории". Сегодня я думаю, что мы несправедливо напустились на Гарика. А как же Н.С.Трубецкой, который в детстве начал писать серьезные научные работы, а Лермонтов, а Моцарт в конце концов? "Не высовывайся!", "не лезь, куда тебе не положено!" - проповедовалось даже свободолюбивой тетей Руней. Мне потребовалось много времени, чтобы избавиться от привитого в детстве идеала забитости, с которым сегодня далеко не уйдешь. Гарику, правда, наши нападки, по-моему, не повредили. Впоследствии, через много лет, Илья Захарович признавал, что в наше время излишняя скромность не годится, приходится заявлять о себе, а иногда и чрезмерно хвалить себя и своих протеже. Он рассказывал, что его положительный отзыв на одну научную работу был воспринят как отрицательный только потому, что там не было пышных похвал.
Одним из наших дачных развлечений было кино. В Зеленогорске было два кинотеатра: Летний - в парке у моря - и Победа - переделанная финская церковь. Фильмы в Зеленогорске шли первым экраном, то есть еще до их появления на экранах Ленинграда. В советское кино в начале 60-х проникали новые веяния, и мы увлекались хорошими советскими фильмами. Были, конечно, и "шпионские страсти", заставлявшие нас - детей, которые уже кое-что понимали в искусстве, - сардонически хохотать (название одного из таких фильмов - "Тени ползут" - мне запомнилось). Фильм о школе "Друг мой, Колька" подкупал прежде всего тем, что там исполнялась песня о барабанщике Окуджавы - "Встань пораньше" - на несколько измененный мотив и переосмысленная, особенно для непосвященных, под пионерскую. Но все-таки Окуджава! Звучит с экрана - и ничего! Но и содержание фильма (дипломной работы никому тогда не известного Александра Митты), направленного против школьного формализма и тирании, радовало, казалось близким и новым. Восхищались мы все и фильмом "Человек идет за солнцем" Михаила Калика, который смотрели дважды всей компанией. Режиссер Калик, как мне помнится, уже тогда не был для Серманов "темной лошадкой". Фильм Данелии "Я шагаю по Москве", который вышел на два года позже и по своему настроению напоминает фильм Калика (последний, к сожалению, не завоевал такой популярности, хотя - а может быть и потому что был тоньше, сложнее) мне запомнился еще и тем, что мы ходили на него большой компанией, включавшей и мою бабушку. Из-за болезни она редко выходила "в свет", а этот поход в кино оказался последним в ее жизни. Фильм "Лили", кажется, голливудский, тронул тетю Руню, и она даже плакала, о чем сама говорила, выходя из кинотеатра, с удивлением. Живо обсуждали мы и американскую экранизацию "Войны и мира". Споров не было. Все признали, что Одри Хепберн похожа на Наташу Ростову, очень мила и обаятельна; а всё остальное весьма слабо и имеет мало общего с Толстым и с русской жизнью вообще.
Запахи зеленогорского лета - часть моих воспоминаний о детстве. Черемуха - лето начинается, но может быть и очень холодно; есть примета: черемуха приносит холод, а возможно, еще лед не прошел по Неве. Сирень - лето началось, дача, мы все снова вместе, ура! Флоксы - лето в разгаре. Шиповник - может цвести очень долго, до самой осени, но о конце лета еще думать не стоит. Астры и хризантемы - едем в город, скоро 1 сентября, конец дачным радостям. Недавно я гуляла по Петродворцу, погруженная в эти мысли, вокруг цвели флоксы, как вдруг услышала по-французски: "Это же запах моего детства!". Рядом со мной стояла француженка примерно моего возраста.
Вот некоторые жизненные принципы, которым учили меня в течение нашего длительного знакомства Серманы: "Думай о чем угодно: о спряжении греческих глаголов, о немецком конъюнктиве, о любой лингвистической или другой проблеме, только не о тех бедах, которые могут произойти, но пока не произошли", "Не старайся всего предусмотреть" - "У меня лагерная привычка: строить планы только на сегодня и на завтра", - говорила тетя Руня. Еще женское: "Как бы бедна ты ни была, никогда не покупай дешевой косметики и дешевой обуви". А неизменное сермановское спокойное и искреннее "Хорошо" в ответ на вопрос: "Как дела?" - тоже жизненный принцип.
Посчастливилось мне и слушать лекции у Ильи Захаровича - правда, недолго. Заменяя Дмитрия Евгеньевича Максимова, он прочел нам на первом курсе несколько лекций о Пушкине. Встречая меня в коридоре университета, Илья Захарович неизменно громко восклицал: "Лора, привет!", что меня очень смущало. Лекции запомнились. Он много говорил о героях Пушкина, идущих на риск, бросающих вызов судьбе, - например, в "Каменном госте", "Медном всаднике", "Пире во время чумы", "Борисе Годунове". В убедительности рассуждений не было сомнения. Тема, на которую обратил внимание Илья Захарович, очевидно, соответствует характеру Пушкина. Но близка она и самому Илье Захаровичу, характер которого сочетает в себе сдержанность и спокойствие с большой смелостью и стойкостью духа. Эти черты Ильи Захаровича всегда помогали ему; помогают они и другим: его близким, друзьям, знакомым, ученикам.
Примечания
© L. Naidich
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
